А что, если я лучше моей репутации?
Наткнулась в ЖЖ на интересный разбор романа Шарлотты Бронте. Он, правда, очень большой и до сих пор не законченный, но определённо стоит внимания.
"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но всё равно литература
Набрела тут на ютубе невзначай про «Джен Эйр» из серии "Как читать любимые книги по-новому". Очень неплохо, очень. И про образование, которое почему-то у Джен отличное, а у сестричек Рид никакое от слова совсем (спойлер: из нее готовили гувернантку, а из них разве что жен, да и то бездарно, так что кто тут выиграл по результату, пожалуй, ясно). И про Брокльхерста, который страстно, до искр в глазах озабочен спасением душ, а не тел подведомственных (правда, тут я бы осторожно напомнила лектору, что Брокльхерсты женского пола нигде ни разу не заморенные голодом, напротив, разряженные и ухоженные, — а что, своих он, в отличие от чужих, спасал комплексно, души с телами?).
Но самое крутое из услышанного мной — про концовку.
Все, кто более-менее интересуется переводной литературой, знает, что в советское время она публиковалась, гм, не без изъятий. Даже «Граф Монте-Кристо». У романа Шарлотты Бронте и вовсе не было шансов не попасть под цензуру: кто перечитывал новые переводы, тот знает, как много там такого, что не могла не написать очень верующая дочь протестантского священника.
Впрочем, бережно восстановленные пассажи по большей части архаичны, тяжеловаты, чтобы не сказать тяжелы, в общем, скорее отпугивают, чем привлекают. Хотя если сделать усилие и вовлечься, то там немало любопытного. Но мы сейчас о другом.
Итак, книга завершается описанием судьбы Сент-Джона.
читать дальшеКлассическое советское издание, переводчик Вера Станевич:
«Что касается Сент-Джона, то он покинул Англию и уехал в Индию. Он вступил на путь, который сам избрал, и до сих пор следует этой стезей.
Он так и не женился и вряд ли женится. До сих пор он один справляется со своей задачей; и эта задача близка к завершению: его славное солнце клонится к закату. Последнее письмо, полученное от него, вызвало у меня на глазах слезы: он предвидит свою близкую кончину. Я знаю, что следующее письмо, написанное незнакомой рукой, сообщит мне, что Господь призвал к себе своего неутомимого и верного слугу».
Как и следовало ожидать, в оригинале все, мягко говоря, пространнее. Современный перевод Ирины Гуровой:
«Сент-Джон покинул Англию ради Индии. Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор. Никогда еще столь мужественный пионер не пролагал дорогу среди диких скал и грозных опасностей. Твердый, верный, преданный, исполненный энергии и света истины, он трудится ради ближних своих, расчищает их тяжкий путь к спасению. Точно исполин, он сокрушает препятствующие им суеверия и кастовые предрассудки. Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона. Его требовательность – требовательность апостола, который повторяет слова Христа, призывая: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Его честолюбие – честолюбие высокой самоотверженной души, взыскующей обрести место в первом ряду спасенных – тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим, тех, кто разделит последние великие победы Агнца, тех, кто суть званые, и избранные, и верные.
Сент-Джон не женат и теперь уже не женится никогда. Труд его был по силам ему, а ныне труд этот близок к завершению – его дивное солнце спешит к закату. Его последнее письмо исторгло у меня из глаз человеческие слезы и все же исполнило мое сердце божественной радости: ему уже мнится заслуженная награда, его нетленный венец. Я знаю, следующее письмо, начертанное рукой мне не известной, сообщит, что добрый и верный раб наконец призван был войти в радость господина своего. Так к чему лить слезы? Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда. Залогом тому его собственные слова.
«Мой Господин, – пишет он, – предупредил меня. Ежедневно Он возвещает все яснее: "Ей, гряду скоро!", и ежечасно все более жаждуще я отзываюсь: "Аминь. Ей гряди, Господи Иисусе!"»
Сурово. И велеречиво. Но и не без величия. А еще обратим внимание на последние слова оригинального текста Бронте: они много говорят и о самом авторе, и о всем его романе. Но об этом тоже потом.
Был, оказывается, еще самый первый перевод 19 века, Иринарха Введенского. В его чиста мужской версии финал звучит следующим образом:
«Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».
Когда я прорыдалась и попыталась убрать от внутреннего взора характеристики персонажей из мультфильма «Остров сокровищ», а также эпилог «Отцов и детей» и прочие, без дураков, прекрасные мужские описания того, что не по-женски, а по-настоящему важно, то подумала, что в общем можно сразу и четко определить, как несимпатичен Сент-Джон Введенскому. Мало того, что протестантский пастор, так еще и гад, ради собственного комфорта чуть не испортивший жизнь хорошей, пусть и малость бестолковой, девице (к которой Введенский, что бы он там ни говорил про «я не буду церемониться с романом, написанным какой-то гувернанткой», относится почти трепетно). Что надо сообщить о судьбе гада и душнилы? Хотел в Индию — уехал в Индию, хотел травить аборигенов простестантским опиумом для народа — травит, причем успешно. Одинок, потому что никому такое добро даже за колечко и доплату не потребовалось. Короче, мужики, хороший конец так хороший конец.
Да, но почему-то Джен относится к Сент-Джону совсем не так. Смотрит она на него пристально и глаз ни разу не закрывает. Даже героическая жизнь и предстоящая героическая смерть не заставляют ее опустить в почти панегирике упоминание о нехорошем честолюбии сияющего миссионера. Однако великое сердце, требовательность апостола, высокая самоотверженная душа и вообще дивное солнце — это все Джен Эйр почему-то написала.
А еще она завершила свою историю развязкой судьбы Сент-Джона.
Почему-то автор решила сделать так, сказала лектор.
Так как бы эээ а чем еще она могла завершить, подумалось мне, это же совершенно естественно.
Но поскольку это, видимо, не для всех совершенно естественно, надо бы обосновать (самой понять тоже не вредно). Ну и давно мне хочется написать про великие произведения женщин что-то типа «часть первая: почему это про любовь, часть вторая: почему это не любовный роман, а литература». Правда, особо разделяться эти части почему-то не хотят. Не иначе, любовь есть неотъемлемая часть жизни и, страшно сказать, литературы.
Как, надеюсь, помнят все, кто читал «Джен Эйр», книга довольно четко делится на три части.
Ну или три битвы, так тоже можно.
Сначала имеют место быть тяжелое детство, деревянные мучители, что вполне естественно для литературы о сиротке того времени.
Далее то, что принято считать любовным романом — тяжелая молодость, байронический возлюбленный.
Ну и третья часть, самая многострадальная и мутная во всех экранизациях. Никто, по-моему, еще не додумался снять фильм/сериал «Джен Эйр» без детства. Но никто, по-моему, еще не экранизировал внятно историю третьей — и ничуть менее серьезной, чем первые две, — битвы Джен. Между тем тяжелый выбор жизненного пути и непосредственное боестолкновение с религиозным фанатиком — это, на минуточку, ничуть не менее важно, чем детские годы и даже Она, Любовь. Правда, показать это на экране так, чтобы рейтинг не упал, бесспорно, задачане слишком прибыльная непростая, но кто сказал, что в жизни надо решать только коммерчески выгодные простые задачи?
Пока примем для себя, что роман, прости Господи, немножко как Троица: все три части нераздельны и все три части неслиянны. И все три части очень важны.
Теперь давайте разберемся с битвами. Что героиня романа бунтарка, стали говорить сразу после выхода романа и продолжают повторять до сего дня. Это правда. Есть, однако, важный нюанс: перед тем, как бунтовать, Джен честно пытается жить мирно, даже если не в согласии. Возьмем простой пример из части первой (тяжелое детство). В экранизациях ребенок неизменно изображается живым, активным, борцуньей за правду и т.п. Что у нас любят вспоминать, говоря о бунтарском характере Джен? Ее собственные слова: «Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас» (советский перевод, потому что обычно цитируют именно его).
Это говорит мелкая хилая девятилетняя девочка, недавно загнавшая пинками под лавку четырнадцатилетнего кузена-садиста, пусть и не самого спортивного. Впечатляет. А потом мелочь проводит тетке такой Психологический Разбор, причем дважды, что оная тетка на смертном одре забыть не может. Так что заявление сделано, бесспорно, от души и проверено на собственном опыте. Обидеть Дженни может каждый, не каждый может убежать.
Да, но у нас есть показания самой тетки, причем не просто на смертном одре, — это предпоследняя реплика миссис Рид в жизни. Не до вранья. «У тебя очень скверный характер, — сказала она. — Я и теперь не способна его понять. Почему девять лет ты спокойно сносила любое обхождение, а на десятом году вдруг пришла в такое исступление... Нет, для меня это непостижимо».
Итак, девять лет тетка, кузины и особенно кузен обращаются с Джен так, как они обращаются (см.). И — ничего.
А потом хоба! — и взрыв. Враг бежит, ховается по щелям и срочно передает проблему в чужие руки.
Да, это полная и безусловная победа. Разумеется, после нее ребенок может думать только так, как он думает. И высказывается в духе «А я бы на твоем месте не стерпела таких придирок, я бы противилась ей! Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!». И всех победю, да.
Хелен Бернс, очень важный в жизни Джен человек, одна из тех, кто больше всего на нее повлиял, мягко, но совершенно по-взрослому отвечает: «Наверное, ничего подобного ты не сделала бы; а сделала бы, так мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы». А также: «Надеюсь, ты, когда станешь постарше, изменишь свое мнение. А пока ведь ты всего лишь маленькая невежественная девочка».
Но я так чувствую, горячится Джен, я должна противиться тем, кто наказывает меня несправедливо! «Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды», — отвечает Хелен. И это, конечно, не только христианская доктрина. Это, граждане, здравый смысл и в хорошем смысле нормальное мышление.
Вся дальнейшая жизнь Джен — это жизнь разумного, нормального, здравомыслящего человека, сохранившего нравственность, сочувствие и жар души. Не бороться нельзя. Но простой путь «он мне подбил глаз, я ему выбью оба, заодно и ноги переломаю, чтобы уж точно отучился драться» (решения подобного рода, увы, крайне популярны в широких массах) для Джен уже не примлем. Когда Бланш Ингрэм громко, злобно и с детской примитивной грубостью оскорбляет гувернантку, героиня вовсе не говорит ей — сама такая! на себя посмотри, придурочная! у тебя же ни одной мысли, ты даже обидеть как следует не умеешь! Ну или другие там эквиваленты «вырву розгу и сломаю прямо перед носом».
Хотя, казалось бы, это же в чистом виде «удар без малейшей причины» (перевод Гуровой), на который следует ответить ударом «таким сильным, чтобы тот, кто нас ударил первым, навсегда закаялся поднимать на нас руку».
И вот здесь, по-моему, можно нащупать главный нерв романа.
Он не о бунтарстве. Он о взвешенном, взрослом, обдуманном выборе пути.
И, между прочим, о крахе тех, кто выбирает невзросло и неумно. Потакает желаниям, пытается решить проблемы насилием, заявляет, что он царь (или царица) горы, и потому ему (ей) тут все должны, и т.п.
Тем не менее в каждой из трех частей книги героине, бесспорно, приходится вступать в битву. Более того, эта битва — центр и в некотором роде кульминация части. Здесь, правда, надо обязательно подчеркнуть, что, во-первых, до битвы Джен надо долго и упорно доводить. Но, как мы знаем, миссис Рид, мистер Рочестер и мистер Сент-Джон Риверс с этим смогли справиться.
А во-вторых, формой сражения всегда является разговор. То бишь битва разумов. Ну и воль тоже, так-то если.
Конечно, победа в битве не значит, что выиграна война, и противник частенько меняет тактику, чтобы победить. Рочестер пытается связать фальшивым браком. Сент-Джон имитирует ласку-нежность-благорастворение воздухов. Так что после выигранного восстания Джен всегда предстоит самая трудная и внешне совершенно не выигрышная часть: сражение с собой. Но она женщина умная, правильная и сильная. Она справляется.
Чего и нам всем желаю.
Начнем с общего места. То, что семейка Ридов делает с девочкой Джен, очень, очень плохо и жестоко. Как-то даже это и обсуждать неудобно, вроде как нормальному человеку понятно без дополнительной нудятины. Хотя опыт общения с фэндомом трех знаменитых книжных саг научил меня, что нет такого плохого персонажа, которогодеточки, девочки, дурачки не страдающие силой и зрелостью фэндомные представители не смогли бы вывернуть в не просто хорошие, но абсолютно идеальные (а также оболганные и страдающие) персонажи. Но будемте прекраснодушно надеяться, что сюда такие все же не ходят или хотя бы молчат. А если вдруг, моя любимая овновская бита с надписью «толерантность» всегда поблизости.
Поэтому бесстрашно обсудим вот что. Родственники, конечно, Джен мучают. Но зачем? Если они просто инфернальные злодеи, то им, разумеется, по литературной должности положено терзать хрупую беззащитную кроткую красавицу сиротку принцессу (подчеркнуть нужное, можно все сразу). Это один из самых старых (и стойких) сюжетных штампов, по которому авторы взрослые, умные и ироничные топтались много и с удовольствием. Кто читал (подчеркиваю, читал!) Мартина, срочно вспоминайте книжную Сансу. В точном соответствии со списком она хрупкая, беззащитная, кроткая, красавица, со временем сиротка и даже местами принцесса. Очередное топтание на штампе, в некотором смысле очень смешное, потому что (Мартин это показывает ясно и в подробностях) беззащитная кроткая Санса полностью и безоговорочно заслужила свою воспитательную бензопилу.
Посмотрим, как работает с бедносиротским штампом Бронте.
Прежде всего следует сказать, что она совершенно по-современному смотрит на проблему жертва-палач: не бывает одного без другого. Джон Рид скверный мальчишка, но на инфернальное зло не тянет. Как мы уже выяснили, девять лет Джен молча (со стороны даже кажется, что спокойно) сносит все, что с ней делают. А потом она вдруг бунтует, и оказывается, что для вразумления кузена всего-то надо, что дважды дать ему отпор. В первый раз не совсем понятно, как именно, может, и ногти в ход пошли («Не знаю, что делали мои руки, только он охнул: «Крыса! Крыса» — и завопил во всю мочь»). Зубы все же вряд ли — поскольку дальше следует вопль камеристки, что озверевшее дитя посмело ударить молодого джентльмена. Ну, а второй раз беззащитная сиротка разбила кузену нос. И как бы все. Инфернальное зло, хныча, бежит жаловаться мамочке.
Отсюда вывод: если бы Джен, едва выйдя из пеленок, сразу дала отпор, ситуация не зашла бы так далеко.
Но тогда она бы, как тот святой, и пеленки сама за собой стирала. А у нас роман из жанра как бы автобиография, но никак не агиография.
Правда и то, что отпор можно давать по-разному, не обязательно кулаком в носможно и коромыслом. Не обладая нечеловеческим обаянием гекселей (вот уж оружие массового поражения), лично я пытаюсь, ну например, удивить. Но Джен, как бы сказать, человек совсем не гексельского склада.
Изучим проблему. Прямо в первых полутора главах, еще до Красной комнаты, претензии к ребенку озвучиваются разными людьми четырежды. И да, материальный вопрос вроде как на первом плане.
Джон Рид: «Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька. Ну, я проучу тебя, как рыться на моих книжных полках! Они ведь мои, весь дом мой — или станет моим через несколько лет».
Ну, тут понятно, типичный урод, тем более что бьет до и после.
А вот камеристка Эббот, ближайший к миссис Рид человек из прислуги:
«— Какое мерзкое поведение, мисс Эйр, — ударить молодого джентльмена, сына вашей благодетельницы! Вашего молодого хозяина!
— Хозяина? Как так — хозяина? Разве я служанка?
— Нет, вы ниже, чем последняя судомойка, ведь вы едите свой хлеб даром».
Да, стирка своих пеленок Джен явно бы не помешала.
Причем это говорится уже давно и постоянно. «Мне нечего было ответить на эти слова. Слышала я их не в первый раз. Самые первые мои воспоминания включали вот такие намеки. Попреки в моей обездоленности превратились в моих ушах в какой-то неясный напев — очень мучительный и унизительный, но понятный лишь наполовину».
Какую же именно половину не понимает Джен? Что она лишняя и дармоедка, она слышит с младенчества и так к этому привыкла, что и не задумывается, чего же от нее хотят на самом деле.
Но взрослая Джен все понимает отлично.
«Все тиранические изевательства Джона Рида, спесивое безразличие его сестер, отвращение их матери, угодливое презрение прислуги — все это всколыхнулось в моем возмущенном сознании, точно ил, взбаламученный в воде колодца. Почему я все время обречена страданиям, всегда подвергаюсь унижениям, всегда оказываюсь виноватой, всегда бываю наказана? Почему мной всегда недовольны? Почему бесполезны любые попытки кому-то понравиться?.. Я боюсь хоть в чем-нибудь провиниться, я стараюсь добросовестно исполнять все свои обязанности, а меня называют непослушной и дерзкой, злюкой и хитрой тихоней с утра до полудня и от полудня до ночи...
Какие душевные муки терзали меня в эти последние часы унылого дня! В каком смятении пребывал мой мозг, как бунтовало мое сердце! Но в каком мраке необъяснимости велся этот мысленный бой! Я не находила ответа на неумолчный внутренний вопрос — почему, за что я так страдаю? Теперь с расстояния... не скажу скольких лет, я нахожу его без всякого труда.
Я вносила дисгармонию в Гейтсхед-Холл. Я же была иной, чем все остальные там: у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее приближенными вассалами. Они меня не любили, так ведь и я их не любила. С какой стати должно было внушать им добрые чувства существо, взаимно не симпатичное каждому из них, существо, совершенно им чужое, полная их противоположность по характеру, по способностям, по склонностям; никчемное существо, которое не могло стать ни полезным им, ни еще одним источником радостей; ядовитое существо, взращивающее семена возмущения их обхождением, презрения к их мнениям. Я знаю, что, будь я задорной, веселой, беззаботной, требовательной и красивой резвушкой, пусть и столь же обездоленной и зависимой от нее, миссис Рид терпела бы мое присутствие более спокойно, ее дети скорее были бы склонны видеть во мне подружку, а слуги не старались бы сваливать на меня вину за все, что могло приключиться в детской».
Отдельно отмечу, что Джен говорит о своей роли в том, как сложились отношения. Но нигде ни разу не о вине.
А вот с точки зрения миссис Рид, Джен как раз виновата.
Нельзя сказать. чтобы тетка сидела сложа руки, не пыталась воспитывать и не стремилась донести до ребенка суть своих претензий. Как раз о деньгах, нищенстве и дармоедстве она племяннице напрямую не говорит. Зато мы с порога узнаем, что тетка «сожалеет о необходимости держать меня поодаль, но, пока не услышит от Бесси и собственными глазами не убедится, насколько искренне и усердно я стараюсь обрести детскую общительность и приветливость, сделаться более милой и резвой, стать веселой, непосредственной — ну, словом, более естественной, — она вынуждена отказывать мне в тех удовольствиях, какие предназначены только для детей, всем довольных и счастливых».
Довольно четко сказано. На смертном одре миссис Рид и вовсе откровенна: «Такая навязанная мне обуза — и как она сердила меня ежедневно, ежечасно своим непонятным характером...»
В общем —мышки! станьте ежиками! характер! немедленно изменись!
Любопытно, что суть претензий тетки к племяннице отлично понимает Бесси, девушка горячая, не очень просвещенная, но очень неглупая, добрая и склонная любить и заботиться. Кстати, Джен на формирование личности Бесси повлияла очень мощно, хотя и влияние Бесси на Джен отрицать не следует.
Так что же говорит ребенку Бесси?
«Вам бы след помнить, мисс, что вы миссис Рид всем обязаны - она вас содержит. А если прогонит вас, так вам одна дорога - в работный дом». И чуть ниже: "Мы ж вам это все говорим для вашей же пользы, — добавила Бесси совсем не злым голосом. — Уж постарайтесь быть полезной, приветливой, так, может, и останетесь жить тут. А если начнете злиться и грубить, хозяйка вас отошлет, это уж как пить дать".
В этом вполне доброжелательном гласе народном немало здравого смысла. Конечно, больше с точки зрения т.н. простонародья. Никакой работный дом Джен, разумеется, не грозит, чай, не Оливер Твист. Но будь в какой-нибудь крестьянской семье такой глубоко бесполезный и еще с дурным характером подкидыш, — а что его, собственно, держать? Самим не хватает.
Не следует думать, что Джен в свои девять не понимает, что жизнь в богатом доме имеет свои преимущества. В разговоре с хорошим и умным аптекарем Ллойдом она совершенно четко говорит, что не хочет жить у бедных родственников, буде такие найдутся. И почему именно не хочет, говорит тоже.
«Бедность отталкивает взрослых, но куда более отталкивающей она кажется детям. Они ничего не знают о почтенной бедности, трудолюбивой и добродетельной. Для них это слово связано только с лохмотьями, скудной едой, холодным очагом, грубыми манерами и грязными гадкими привычками. Для меня бедность была синонимом унизительной нищеты».
Это уже взрослая Джен говорит о мнении себя тогдашней. Уже после того, как ей пришлось побыть нищей и немало понять.
А вот точка зрения десятилетней девочки.
«— Нет, мне не хотелось бы жить у бедных людей, — ответила я.
— Даже будь они добры к вам?
Я покачала головой. Как бедняки могут быть добрыми к кому-то? И ведь мне пришлось бы научиться говорить, как они, перенять их манеры, остаться необразованной, а потом стать такой, как те бедные женщины в деревне Гейтсхед, которых я иногда видела у дверей их домишек, когда они нянчили младенцев или стирали, — нет, мне не хватило бы героизма купить свободу ценой потери касты».
Преподавать детям таких бедняков и узнать их совершенно с другой стороны Джен тоже предстоит. Конечно, все это много позже. Но про касту запомним. Девочка ощущает себя не просто равной родственникам, пусть у них деньги есть, а у нее нет. Нет, она лучше и потому выше. Довольно скоро Джен выразит эту мысль вслух. Четко и громко.
«— Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».
И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:
— Это они недостойны общаться со мной!»
Вряд ли тетка действительно хочет, чтобы ей за племянницу платили (ну или чтобы та пахала по дому, как Золушка). У миссис Рид с деньгами все в порядке. Но какую-то отдачу от навязанной нищей воспитанницы она получать хочет. С точки зрения Бесси, разумно ее не злить, а стараться приспособиться. Не надо лизать задницу Джону или льстить его маменьке, но можно постараться быть полезной и приветливой.
К сожалению, это снова о том, чтобы мышки отрастили иголки. Потому что так-то Джен без всякой Бесси вовсю пользуется здравым смыслом и старается «добросовестно исполнять свои обязанности» и ни в чем не провиниться. Думаю, с ее точки зрения это и есть быть полезной и приветливой (вежливой так уж точно). Но все бесполезно. Как заявляла моя выдающаяся Железная Маман, когда упрекнуть было ну совсем не в чем, ты это делаешь НЕ С ТЕМ ЛИЦОМ! Если бы Джен была гекселем, Риды бы ее обожали. А если бы напом, они бы у нее по струнке ходили. И т.п. Но даже могучий разум вряд ли поможет девятилетнему ребенку сделать такое усилие над собой, чтобы из замкнутого и мрачноватого интроверта превратиться в резвого, веселого, непосредственного экстраверта. И капризульку-красавицу заодно.
Однако в создавшейся ситуации есть еще один нюанс. Почему, если Джен не слышит от миссис Рид упреков в нищенстве и дармоедстве, об этом так много говорят Джон, прислуга и даже доброжелательная Бесси? Официально-то тетка требует от племянницыь всего лишь соответствовать образу хорошей удобной девочки. А та злобная, упрямая и всячески сопротивляется.
Ответ прост: миссис Рид говорит и о нищенстве, и дармоедстве. Но не Джен (она же не какая-нибудь там злодейская угнетательница, чтобы упрекать в подобном собственную племянницу, но женщина с положением и воспитанием).
На первой странице самой первой главы миссис Рид оглашает список качеств хорошей девочки и отсылает Джен подумать над этим в одиночестве (и попытаться исправиться). «Поди отсюда, посиди где-нибудь и помолчи, пока не научишься быть вежливой». Ну ок, так-то нормальное воспитательное средство на самом деле. Правда, за десять лет оно наверняка применяется сильно не впервые. И в переводе «стань вежливой» означает все то же «станьежиком такой, какой мне хочется, а если нет — сама виновата, ибо злобно уперлась». К тому же у миссис Рид две дочери, и только одна из них хорошая в точном соответствии со списком Правильного Ребенка, а вот вторая совсем наоборот. Но, надо полагать, это другое.
Допустим, миссис Рид ослеплена материнскими чувствами. Но дальше хуже. Ибо тетка начинает жаловаться на Джен своим драгоценным детям. Вот уж точно у бабы вода в заднице не держится. А прислуга, как всегда, все слышит и знает.
Мы практически можем реконструировать прямую теткину речь — потому что позже по ее тексту шпарит свой монолог мамин любимый сын. А кто не верит, читает уже знакомый пассаж немного с другой точки зрения: «...мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька».
То есть маменька, когда Джен свалила читать за занавесочку, видимо, снова начала про то, какой это ужасный ребенок и как он не ценит то, что на него слишком добрые родственники деньги тратят. И что же видит она в ответ на свои непомерные усилия? В общем, маменьку жестоко и явно не в первый раз обидели.
Так что Джон, возгоревшись негодованием, идет вразумлять чудовище, чтобы оно перестало маменьку обижать. Конечно, ему процесс вразумления как-то избыточно приятен, проще говоря, мальчик не без садизма. Но он не злодей из индийской фильмы. Туповатый, грубый, плохо воспитанный и т.п., однако лупить чудовище, согласитесь, отправляется не без причин.
Примерно так, организуя и возглавляя (но нигде ни разу не открыто!) травлю, тетка ведет себя много лет. Никакое она не инфернальное зло. Она хуже. Обыватель, практичный, жадноватый, ограниченный, самоуверенный, ханжеватый, бывает, что жестокий, в общем, душа непросвещенная. Но с обязательным, пусть своеобразным, понятием о приличиях. Что-то типа «истинный джентльмен, пытая даму, никогда не позволит себе снять пиджак».
Понимает ли миссис Рид, что сыночка после ее причитаний бежит бить кузину, а доченьки, во всяком случае, старшая, помогают ее выследить? Я бы осторожно предположила, что отлично понимает, но где-то очень глубоко в душе. Ближе к поверхности души она считает, что если Джон и поучит немного скверную девчонку, это будет хорошо для всех. Для Джона, который такой молодец, защищает слабую маменьку, для мрачной дурнушки-девчонки, которая, может, наконец поймет, что пора сделаться веселой красивой резвушкой, а если нет, так ей поделом. Ну и миссис Рид с удовольствием чувствует себя первым воспитателем на деревне. Разумеется, позже она сделает вид, что ничего такого не происходит, в Багдаде все спокойно (хотя все знает — мы же помним ее слова насчет «ты десять лет спокойно реагировала на то, как с тобой обращаются, и вдруг!..», да?).
Понимает ли миссис Рид, что она лицемерка и даже лгунья, как ее упрекает Джен? Здесь уже без особой осторожности можно ответить утвердительно. Иначе не реагировала бы так болезненно на обвинения племянницы (не-не, ты не понимаешь! это другое! я же из хороших побуждений! ты сама, а я не виноватая! я совсем не такая! я на самом деле твой друг!!! верь мне, верь!!! и всем так говори!!!).
Кстати, это не первое точное попадание Джен в слабое место миссис Рид. Я имею в виду «Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив?». Это вообще не в бровь, а в пах. Мистер Рид «за час до смерти связал» жену «клятвой заботиться» о Джен. И первое, за что умирающая миссис Рид, кривясь от натуги и без особой искренности, но все же просит у Джен прощения, это что «нарушила обещание, которое дала мужу, вырастить тебя, как собственного ребенка».
Попросить прощения за вторую часть Мерлезонского балета ей куда сложнее.
Обратим внимание вот на что. После Красной комнаты злодейка номер один вовсе не пишет злодею номер два, совсем уж инфернальному: есть у меня тут некачественная сиротка, отказывается кротко страдать как положено по штампу, приезжай, дорогой, забери и покажи мастер-класс.
Отнюдь. Она просто запрещает детям общаться с кузиной.
То есть фактически это со стороны тетки довольно крупная уступка, если рассматривать тетку как зло не инфернальное, но самое что ни на есть реальное обывательски-бытовое. Жаловаться на неблагодарное существо она, наверное, все-таки жалуется, степень удержания воды в заднице есть величина довольно постоянная. Однако травля не то чтобы остановлена, но явно буксует. Детки и прислуга вроде и вольны ею заниматься, но исключительно на свой страх и риск, ибо маменька/хозяйка в случае чего отопрутся.
Самый тупой и самый активный из клевретов демонстрирует нам это ну просто на пальцах.
«Элиза и Джорджиана, несомненно, по указанию маменьки, почти не разговаривали со мной вовсе, а Джон, едва увидев меня, корчил презрительные гримасы и как-то раз вознамерился снова дать волю кулакам, однако я тотчас оказала ему отпор, движимая тем же мятежным отчаянным гневом, за который уже заплатила так дорого. Поэтому он счел за благо воздержаться и бросился прочь, сыпля бранью и клянясь, что я разбила ему нос. Я действительно обрушила на эту выдающуюся черту его лица удар такой силы, на какую был способен мой кулачок. А я, заметив, как этот удар, а может быть, и весь мой вид напугали его, вознамерилась было завершить свою победу, но он уже удрал к маменьке. Я слышала, как он, хныча, принялся плести историю о том, что «эта противная Джейн Эйр» набросилась на него, точно взбесившаяся кошка, но был довольно резко оборван:
– Не говори со мной о ней, Джон. Я же велела тебе не подходить к ней близко. Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».
Понятно, да? Я миротворица и вообще главный Ушинский Британской империи. А вам, дети мои, намекалось, что если вы решите маменьку и дальше защищать, жалобами ее не тревожьте.
И на этой точке отношения вообще-то могли бы и стабилизироваться на долгие годы. Но уж если Джен начала разбег, то личность калибром меньше Хелен Бернс на перехват выдвигать бесполезно.
«И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:
– Это они недостойны общаться со мной!
Миссис Рид была довольно дородной женщиной, но, услышав это нежданное и дерзкое заявление, она взбежала по лестнице стремительно, точно смерч, увлекла меня в детскую, втолкнула в чуланчик, опрокинула на кровать и выразительнейшим голосом заявила, чтобы до конца дня я не смела вставать с этого места, а если произнесу хоть слово…
– Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – крикнула я почти против воли. Я говорю «почти против воли», потому что мой язык произносил эти слова сам, без моего участия: во мне что-то кричало, над чем у меня не было власти.
– Как так? – проговорила миссис Рид еле слышно. В обычно холодных спокойных глазах мелькнул почти страх. Она отдернула руку от моего плеча и уставилась на меня, словно не понимая, ребенок ли я, или демон. Мне уже нечего было терять.
– Мой дядя Рид на небесах и знает все, что вы делаете и думаете, и мои папенька с маменькой тоже. Они знают, как вы запираете меня одну на весь день и как вы хотите, чтобы я умерла!
Миссис Рид скоро опомнилась. Она долго трясла меня за плечи, отвесила по паре пощечин на мои щеки, а затем ушла, не произнеся больше ни слова. Впрочем, этот пробел вскоре восполнила Бесси, читая мне нотацию битый час и неопровержимо доказывая, что такой дрянной и бесстыжей девчонки свет не видывал. Я наполовину ей поверила – ведь в груди у меня бурлили только дурные чувства».
Что тут следует сказать. Во-первых, Бесси испугана, но еще надеется что-то как-то уладить, убедив ребенка вести себя иначе.
Во-вторых, Джен уверенно входит в стадию оправдания отсидки. Действительно, она всю жизнь неблагодарная дармоедка, нищенка и приживалка. Ну, будет она еще бесстыжей дрянью с исключительно дурными чувствами в душе. Сгорел сарай, гори и хата.
В-третьих, у тетки до этого момента ненависти к племяннице на самом деле нет. Просто потому, что ребенка она не воспринимает равной себе. Шпыняет, травит и далее по списку — да, но все это действия высшего по отношению к низшему. Джен — даже не камешек в ботинке, от которого решительно избавляются. Она скорее десятилетняя мозоль на ноге, которую вроде и срезают, а она все вырастает и вырастает снова (а сходить к подологу и ортопеду владелец мозоли мозгом не вышел).
После Красной комнаты, как мы помним, с Джен долго беседует умный аптекарь Ллойд, без которого Джен бы в школу не попала, а миссис Рид сама никогда не догадалась бы ее туда отправить. Однако не будем переоценивать аптекаря Ллойда и недооценивать бунтующую Джен. Брокльхерсту миссис Рид пишет отнюдь не после беседы с аптекарем. Она все еще надеетсяне ампутировать полпальца вместе с мозолью как-то уладить проблему келейно. Ок, тебя никто не будет трогать, живи без нашего благотворного влияния. А соседям можно сказать что-то вроде «моя племянница такая дикарка и к тому же с хрупким здоровьем и нездоровыми фантазиями, что я, разумеется, ее содержу материально, но в приличное общество не пускаю, да она и сама не рвется, убогая бедняжка».
Все меняется после второго выступления Джен, теперь с Психологическим Разбором потайных теткиных глубин. Бронте достаточно прозрачно намекает нам, что устами Джен глаголят Те, Кто Сверху. Вообще всем, кто говорит, что знаменитый фрагмент с отчаянным призывом Рочестера, услышанным Джен километров так с трехсот, есть отрыжка романтической литературы, суеверие, измышления и прочие отклонения от Правильного Реализма, — так вот, таким гражданам следовало бы не ждать конца главы 35, а насторожиться в начале главы 4. Но Правильные Реалисты на самом деле ничуть не меньшие романтики, чем люди прочие и неправильныепросто суеверия у них другие.
Шарлотта Бронте человек очень верующий, бесспорно. Высшие силы, считает она, действительно могут вести чистого душой и горячего сердцем человека по жизни. Правда, для этого надо не расслабиться и получать удовольствие, даже если от руководства Сверху, а тяжело и больно работать над собой. Кто сам себе помогает, тому и Свыше помогут.
Но об этом еще будет случай поговорить подробно. Пока вернемся к тетке, которая, как многие ограниченные и недобрые люди, свято уверена в себе и собственной непогрешимости.
И вдруг. Она же, бедолажка, до конца жизни не может переварить то, как ее ткнули носом в неудобную правду, которую она так успешно скрыла от себя самой. Ей и ответить нечего — ну, кроме как пощечинами, но не сказать чтобы это был такой уж действенный способ убеждения обоих собеседников в правоте одного из них.
Только перед Рождеством — едва ли не в канун — миссис Рид пишет попечителю Ловудского приюта. 15 января (Бронте точно указывает число) приезжает Брокльхерст. А письмо миссис Рид, по ее собственным словам, написала «три недели назад». То есть среди приготовлений («Рождество и Новый год праздновались в Гейтсхед-Холле со всем положенным весельем: обмен подарками, званые обеды, званые вечера») к празднику, когда вроде бы все дурные помыслы следует в себе изживать, тем более человеку верующему (а миссис Рид вроде бы такова — по крайней мере на смертном одре) тетка отправляет злодею следующего уровня просьбу забрать от нееи как следует помучить непокорную племянницу.
Еще любопытнее то, что именно тетка пишет. Вы никогда не задумывались над вопросом, почему Джен столько страдает именно от обвинения во лжи? Сначала худший недостаток — склонность обманывать — появляется в беседе с Брокльхерстом, а он уж оттаптывается в Ловуде, как умеет. Но как бы лжи за Джен вроде и не замечено. Она всю дорогу человек на удивление честный и искренний. Предъявить ей, конечно, можно немало. Грубость? Невоспитанность? Неблагодарность и всякая там непокорность? Вот сыночке нос разбила, да, но била же кулаком, а не враньем. Пыталась изобразить скромницу и тихоню 10 лет, а сама отъявленная анархистка и революционерка?
Как-то все это несерьезно. Где и в чем, собственно, та самая ложь, хуже которой Джен ничего в Гейтсхеде не сделала, притом что пороков за ней вагон и маленькая тележка?
А вот где.
«Мистер Броклхерст, в письме, которое я написала вам три недели назад, было, если не ошибаюсь, указано, что характер и наклонности этой девочки не таковы, какими мне хотелось бы их видеть, и если вы примете ее в Ловудскую школу, то я прошу, чтобы директрисе и учительницам было указано строго следить за ней и, главное, остерегаться ее худшего недостатка – склонности обманывать. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джейн, чтобы ты не вздумала вводить мистера Броклхерста в заблуждение».
То есть тетка хорошо устроилась, шпыняла неприятное дитя сколько было угодно, сбрасывала напряжение вволю, натравливала детей и служанок, но при этом всегда могла сказать себе. что данное мужу слово исполняет в точности, из дому на мороз не гонит, кормит-одевает-обувает, образование дала как собственным дочерям, а что ребенок обладает характером, который следует исправлять крутыми мерами, так это ребенок такой, а сама миссис Рид делает все это не без скорби и уж точно без удовольствия, исключительно из чувства долга.
Но теперь Джен угадала (и то, как мы помним, больше вмешательством Сверху) и озвучила главное в теткином подполье. Подробности она не знает (мы вместе с Джен услышим их через много лет от умирающей миссис Рид). С другой стороны, этот демон, а нисколько не ребенок, вообще не должен был о подобном думать. И если он, демон, знает одно, то он и все знает, ведь верно?
Пока Джен живет в Гейтсхеде, тетка может руководить общественным мнением так, как ей заблагорассудится. Свидетельство ребенка никто не услышит. А если услышит, то не поверит.
Однако оставить подобного демона у себя дома, разумеется, невозможно. Это ж придется то и дело нарываться на подобные Психологические Разборы! А миссис Рид так страдать от озвучивания ее подполья не согласна.
Но если демон уезжает за пятьдесят миль и выходит из-под жесткого контроля информации теткой, он, разумеется, ничем другим не займется, как станет бегать по школе и всем, всем рассказывать все, что о тетке знает.
И этобудет правдой чудовищная ложь!
Нда, проблема. Надо что-то делать.
Миссис Рид идет по накатанному пути. Она жалуется кому-то, кто, собственно, и будет по ее указке действовать. Были дети и слуги, теперь подымай выше, целый попечитель приюта. Пусть он сам следит и прислугу, то есть, простите, директрису и учительниц следить заставит, чтобы россказням Джен про тетку никто не поверил.
Здесь следует отметить на полях, что миссис Рид, женщина, как помним, не очень умная, но очень растревожившаяся, определенно преувеличивает влияние Джен на широкие массы, а особенно склонность широких масс слушать рассказы Джен. В принципе в ее подозрениях зерно правды есть. Девочка, едва оказавшись в школе, говорит о своих страданиях у несправедливых родственников ну не то чтобы с трибуны всем подряд, но первому же собеседнику, который готов ее слушать. Но вообще-то слушателей у Джен в школе ровно два — Хелен Бернс и позже мисс Темпл, причем вторая исключительно потому, что в ее школе произошло публичное и громкое унижение ребенка. И второй раз Джен излагает свою историю уже под влиянием Хелен — почти спокойно и насколько возможно объективно.
А так-то в Ловуде всем есть чем заняться и без выслушивания характеристики миссис Рид. Более того, если бы мисс Темпл не устроила расследование с последующим публичным оправданием, отношение к Джен все равно было бы скорее положительное, чем наоборот. Хелен Бернс это объясняет очень хорошо: «Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».
Приходится признать, что интриганка и манипуляторша из миссис Рид, прямо скажем, бесталанная. Десятилетняя травля практически закончилась после полутора (ну хорошо, двух) отпоров физическому мучителю. А мучители не физические приткнулись сами. Попытка уверить мир через Брокльхерста, что Джен коварная обманщица и потому все, что она скажет про тетку, есть феерическая лжа, и вовсе провалилась через неделю после инцидента и незамедлительного обращения мисс Темпл к аптекарю Ллойду.
Знает ли о своем провале тетка? В тексте напрямую не указано, но, логически рассуждая, не может не знать. Аптекарь совершенно не обязан молчать о письме директрисы школы и своем ответе. Джен он откровенно сочувствует. В местном обществе он, разумеется, не на главных ролях, но при тогдашнем дефиците новостей его рассказ о том, как эта высокомерная миссис Рид не просто отослала бедную девочку в ужасный приют, но еще, представляете, попыталась оклеветать, будет с удовольствием выслушан. Далее реакция зависит от того, сколько недругов в местном обществе успела нажить себе неумная самовлюбленная богачка.
Впрочем, миссис Рид и тогда не сдается.
Примерно через год-полтора после того, как Джен бунтует, транслирует Тех, Кто Сверху, и уезжает в Ловуд, ей вроде бы предоставляется возможность сменить судьбу и без бунта. В Гейтсхед приезжает брат ее папеньки некий Джон Эйр.
Об этом мы знаем от Бесси, навестившей Джен перед отъездом последней из школы на новую должность.
«– Да, я вас вот о чем спросить собиралась. Вы когда-нибудь получали вести от родни вашего папеньки? От Эйров?
– Никогда.
– Ну, вы знаете, хозяйка всегда твердила, что они нищие, каких в дом не пускают. А мне думается, они хоть, может, и бедные, да по благородству не хуже Ридов. Потому как почти семь лет назад в Гейтсхед приехал какой-то мистер Эйр и хотел вас повидать. Хозяйка сказала, что вы в школе, а до нее пятьдесят миль оттуда. Ну, он вроде бы очень огорчился, потому как не мог задержаться: собирался в какую-то страну за морем, и корабль должен был отплыть из Лондона через день-два. Собой был настоящий джентльмен, и сдается мне, он брат вашего папеньки.
– А в какую страну он отправлялся, Бесси?
– На какой-то остров в тысячах миль отсюда, где вино делают… мне дворецкий сказал.
– Может быть, на Мадейру? – предположила я.
– Вот-вот.
– И он уехал?
– Ага. Он недолго пробыл: хозяйка с ним очень спесиво обходилась, а когда он уехал, назвала «пронырой торговцем». Мой Роберт думает, что он негоциант по винной части.
– Вполне возможно, – сказала я. – А может быть, клерк или доверенный агент такого негоцианта».
( Свернуть )
Типа можно было нос кузену не бить, а подождать годик с небольшим, и все и так бы образовалось. Хороший родственник приедет, увидит, ужаснется, увезет племянницу на Мадейру, и будут они там есть рыбу-саблю, запивать мадерой, станут счастливы и здоровы.
Правда, при ближайшем рассмотрении похоже, что дядя приезжал главным образом на племяшку посмотреть. О чем прямо и сказал — повидать, мол, приехал. Расстроился, что не застал, но ехать в Ловуд за 50 миль отказался — цейтнот. Ну, может, и так. Но вообще младой Диккенс в период ухаживания за будущей женой ежедневно покрывал верхом изрядные расстояния и очень осуждал ленивца Ромео, который предпочитал тосковать в Мантуе, но не метнуться в Верону и обратно — всего 44 км в одну сторону. Это примерно то же время, что в истории Джен Эйр. А в записках Екатерины II в бытность ее великой княгиней и вовсе прекрасное место: «...гетман граф Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, на Петербургской дороге, по другую сторону Москвы, вздумал приезжать к нам каждый день в Раево. Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита; его посещения продолжались все лето и мы всегда встречали его с радостью; он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день. Лет двадцать спустя, мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве, тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое тогда было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». — «Но, Боже мой», сказала я ему: «в кого вы у нас могли быть влюблены?» — «В кого», сказал он мне: «в вас». Я громко разсмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала».
Не будем требовать от дядюшки пылкой энергии младых влюбленных (хотя дядюшка в этот момент должен быть не так уж и стар). Опять же мистер Эйр вряд ли подозревает о том, как на самом деле обращались с племянницей в несомненно богатом и благополучном Гейтсхеде. Возможно, если бы узнал, действительно забрал Джен с собой. А может, и не забрал. Так-то он на момент отъезда на Мадейру не так чтобы состоятелен и даже не так чтобы безупречного поведения.
Потому что о его биографии мы кое-что знаем от его племянников со стороны сестры.
«Мимо окна прошел Сент-Джон, читая письмо. Переступив порог, он сказал:
– Дядя Джон скончался.
Обе сестры замерли. Но они не были ни потрясены, ни сражены горем: известие это, видимо, имело для них важность, но не поразило их чувства.
– Скончался? – повторила Диана.
– Да.
Она пристально посмотрела на брата.
– Ну и?.. – спросила она тихо.
– Что – ну и? – сказал он, храня мраморную неподвижность черт. – Ди, что – ну и? Да ничего. Прочти.
Он бросил письмо ей на колени. Она пробежала его глазами и протянула Мэри, которая прочла письмо молча, а затем вернула брату. Все трое обменялись взглядом, все трое улыбнулись – задумчиво и тоскливо.
– Аминь! Будем жить, как жили, – сказала наконец Диана.
– В любом случае для нас это ничего не меняет, – заметила Мэри.
– Но с большой силой понуждает воображение рисовать картину того, что быть могло бы, – сказал мистер Риверс, – создавая слишком яркий контраст с тем, что есть на самом деле.
Он сложил письмо, запер его в ящике письменного стола и ушел.
Несколько минут царило молчание, затем Диана обернулась ко мне.
– Джейн, вас, конечно, удивили и мы, и наши тайны, – сказала она. – И вы считаете нас жестокосердыми, потому что нас не слишком удручила смерть такого близкого родственника, как дядя. Но мы не знали его, не видели ни разу в жизни. Он был братом нашей матери. Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда и не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и, кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверсами для покупки трех траурных колец. Разумеется, у него было полное право поступать, как ему вздумалось. И все же подобные известия повергают в некоторое уныние. Мы с Мэри считали бы себя богатыми, получи мы по тысяче фунтов каждая, а Сент-Джон принял бы такую же сумму с радостью, так как она дала бы ему возможность сделать много добра».
Так что еще большой вопрос, что там за дядя и насколько Джен было бы лучше у него. Даже если вынести за скобки этические вопросы, образования она на Мадейре точно не получила бы, а хорошее образование играет чрезвычайно большую роль в формировании личности Джен.
Если дядя — не очень порядочный человек, разоривший семью родной сестры и еще оставшийся в претензии не только на зятя, но и на маленьких племянников (они на тот момент немногим старше Джен), а затем не очень успешный в торговле и решивший отбыть на Мадейру, то как-то очень хорошо ложится сюда характеристика, данная Джону Эйру миссис Рид: «проныра торговец». Почему в Гейтсхеде кровного родственника Джен принимают холодно, понятно. Даже понятно, почему торговец. Но почему проныра? Бесси говорит, что выглядел он вполне респектабельно. Уж не попытался ли мистер Эйр получить у богатой сельской дамы выгодный заказ на ту же мадеру?
В любом случае на бога из машины дядюшка никак не тянет. Очень похоже, что для Джен одинокий путь через Ловуд и Торнхилл намного предпочтительнее пути через Мадейру рядом с Джоном Эйром.
Примерно через четыре года проныра торговец объявляется снова. Он, во-первых, откровенно богат. Бронте ничего не пишет о том, как он за четыре года так взлетел, кроме того факта, что «мистер Эйр уже давно был представителем... торгового дома» Мейсонов на Мадейре. Мне бы не хотелось додумывать на пустом месте, но вообще-то двадцать тысяч за четыре года — это, максимально мягко говоря, успех, который слегка настораживает. Во-вторых, Джон Эйр так же откровенно болен и собирается на тот свет, поэтому подыскивает наследника. В-третьих, он не простил зятя (как мы помним, отец Сент-Джона, Дианы и Мэри скончался за три недели до появления Джен у фамильной усадьбы Риверсов Марш-Энда, то есть на момент составления Джоном Эйром завещания папа-Риверс еще жив). Кто из них там кого разорил и тем более кто что кому наговорил, сказать сложно, но хотя бы девочкам, которые стопудово ни при чем, дядя, будь он человеком высоконравственным, мог бы что-то и оставить. Хотя бы по тысяче. Более того, деньги на покупку трех траурных колец выглядят откровенным издевательством.
Но оставим это. Джон Эйр — персонаж второго, если не третьего, плана, а нас интересует, напоминаю, что же такого ужасного сделала миссис Рид, а главное, почему ей так тяжело попросить за это прощения.
Итак, богатый дядюшка выбирает наследницей дочь брата, а не детей сестры, и пишет лично знакомой ему миссис Рид письмо следующего содержания:
«Милостивая государыня, не будете ли вы столь любезны прислать мне адрес моей племянницы Джейн Эйр и сообщить, как она. Я намереваюсь в ближайшее время выписать ее ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои труды преуспеянием и достатком, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы удочерить ее, пока жив, и оставить ей после моей смерти все, что смогу оставить. Примите, милостивая государыня, уверения и т. д. и т. п.
Джон Эйр, Мадейра».
Послано письмо было три года назад.
– Почему я ничего об этом не знала? – спросила я».
Хороший вопрос.
«– Потому что я питала к тебе слишком сильную и неколебимую неприязнь и не желала способствовать твоему благополучию. Не могла забыть, как ты вела себя со мной, Джейн, – ярость, с какой ты однажды набросилась на меня, тон, каким ты объявила, что ненавидишь меня больше всех на свете; твой недетский взгляд и голос, когда ты крикнула, что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с тобой жестоко и бессердечно. Я не могла забыть, что я почувствовала, когда ты вдруг вспылила и выплеснула весь яд своих мыслей. Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом…»
Это, конечно, правда, но вся ли это правда? При первом визите Эйра никаких следов пароксизма ненависти у миссис Рид не замечено. Да, пока речь не идет об усыновлении и тем более о деньгах, но все же сильная и неколебимая неприязнь к Джен могла бы уже тогда хотя бы испортить миссис Рид настроение. Между тем этого нет. Она высокомерна, уверена в себе и вообще на коне, поскольку непокорная девчонка устранена с глаз долой, учится на гувернантку, слухов о плохом обращении тетки в Ловуде не распускает, никому не нужна. И даже у понаехавшего дяди не находится времени и острой необходимости ее повидать.
Но главное — у миссис Рид на тот момент все хорошо.
А вот когда приходит письмо с Мадейры, в теткиной жизни все очень, очень плохо. Потому что без малейшего влияния Джен подросшие дети устраивают миссис Рид ад на земле.
(продолжение следует)
anna-y.livejournal.com/?skip=10
"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но всё равно литература
Набрела тут на ютубе невзначай про «Джен Эйр» из серии "Как читать любимые книги по-новому". Очень неплохо, очень. И про образование, которое почему-то у Джен отличное, а у сестричек Рид никакое от слова совсем (спойлер: из нее готовили гувернантку, а из них разве что жен, да и то бездарно, так что кто тут выиграл по результату, пожалуй, ясно). И про Брокльхерста, который страстно, до искр в глазах озабочен спасением душ, а не тел подведомственных (правда, тут я бы осторожно напомнила лектору, что Брокльхерсты женского пола нигде ни разу не заморенные голодом, напротив, разряженные и ухоженные, — а что, своих он, в отличие от чужих, спасал комплексно, души с телами?).
Но самое крутое из услышанного мной — про концовку.
Все, кто более-менее интересуется переводной литературой, знает, что в советское время она публиковалась, гм, не без изъятий. Даже «Граф Монте-Кристо». У романа Шарлотты Бронте и вовсе не было шансов не попасть под цензуру: кто перечитывал новые переводы, тот знает, как много там такого, что не могла не написать очень верующая дочь протестантского священника.
Впрочем, бережно восстановленные пассажи по большей части архаичны, тяжеловаты, чтобы не сказать тяжелы, в общем, скорее отпугивают, чем привлекают. Хотя если сделать усилие и вовлечься, то там немало любопытного. Но мы сейчас о другом.
Итак, книга завершается описанием судьбы Сент-Джона.
читать дальшеКлассическое советское издание, переводчик Вера Станевич:
«Что касается Сент-Джона, то он покинул Англию и уехал в Индию. Он вступил на путь, который сам избрал, и до сих пор следует этой стезей.
Он так и не женился и вряд ли женится. До сих пор он один справляется со своей задачей; и эта задача близка к завершению: его славное солнце клонится к закату. Последнее письмо, полученное от него, вызвало у меня на глазах слезы: он предвидит свою близкую кончину. Я знаю, что следующее письмо, написанное незнакомой рукой, сообщит мне, что Господь призвал к себе своего неутомимого и верного слугу».
Как и следовало ожидать, в оригинале все, мягко говоря, пространнее. Современный перевод Ирины Гуровой:
«Сент-Джон покинул Англию ради Индии. Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор. Никогда еще столь мужественный пионер не пролагал дорогу среди диких скал и грозных опасностей. Твердый, верный, преданный, исполненный энергии и света истины, он трудится ради ближних своих, расчищает их тяжкий путь к спасению. Точно исполин, он сокрушает препятствующие им суеверия и кастовые предрассудки. Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона. Его требовательность – требовательность апостола, который повторяет слова Христа, призывая: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Его честолюбие – честолюбие высокой самоотверженной души, взыскующей обрести место в первом ряду спасенных – тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим, тех, кто разделит последние великие победы Агнца, тех, кто суть званые, и избранные, и верные.
Сент-Джон не женат и теперь уже не женится никогда. Труд его был по силам ему, а ныне труд этот близок к завершению – его дивное солнце спешит к закату. Его последнее письмо исторгло у меня из глаз человеческие слезы и все же исполнило мое сердце божественной радости: ему уже мнится заслуженная награда, его нетленный венец. Я знаю, следующее письмо, начертанное рукой мне не известной, сообщит, что добрый и верный раб наконец призван был войти в радость господина своего. Так к чему лить слезы? Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда. Залогом тому его собственные слова.
«Мой Господин, – пишет он, – предупредил меня. Ежедневно Он возвещает все яснее: "Ей, гряду скоро!", и ежечасно все более жаждуще я отзываюсь: "Аминь. Ей гряди, Господи Иисусе!"»
Сурово. И велеречиво. Но и не без величия. А еще обратим внимание на последние слова оригинального текста Бронте: они много говорят и о самом авторе, и о всем его романе. Но об этом тоже потом.
Был, оказывается, еще самый первый перевод 19 века, Иринарха Введенского. В его чиста мужской версии финал звучит следующим образом:
«Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».
Когда я прорыдалась и попыталась убрать от внутреннего взора характеристики персонажей из мультфильма «Остров сокровищ», а также эпилог «Отцов и детей» и прочие, без дураков, прекрасные мужские описания того, что не по-женски, а по-настоящему важно, то подумала, что в общем можно сразу и четко определить, как несимпатичен Сент-Джон Введенскому. Мало того, что протестантский пастор, так еще и гад, ради собственного комфорта чуть не испортивший жизнь хорошей, пусть и малость бестолковой, девице (к которой Введенский, что бы он там ни говорил про «я не буду церемониться с романом, написанным какой-то гувернанткой», относится почти трепетно). Что надо сообщить о судьбе гада и душнилы? Хотел в Индию — уехал в Индию, хотел травить аборигенов простестантским опиумом для народа — травит, причем успешно. Одинок, потому что никому такое добро даже за колечко и доплату не потребовалось. Короче, мужики, хороший конец так хороший конец.
Да, но почему-то Джен относится к Сент-Джону совсем не так. Смотрит она на него пристально и глаз ни разу не закрывает. Даже героическая жизнь и предстоящая героическая смерть не заставляют ее опустить в почти панегирике упоминание о нехорошем честолюбии сияющего миссионера. Однако великое сердце, требовательность апостола, высокая самоотверженная душа и вообще дивное солнце — это все Джен Эйр почему-то написала.
А еще она завершила свою историю развязкой судьбы Сент-Джона.
Почему-то автор решила сделать так, сказала лектор.
Так как бы эээ а чем еще она могла завершить, подумалось мне, это же совершенно естественно.
Но поскольку это, видимо, не для всех совершенно естественно, надо бы обосновать (самой понять тоже не вредно). Ну и давно мне хочется написать про великие произведения женщин что-то типа «часть первая: почему это про любовь, часть вторая: почему это не любовный роман, а литература». Правда, особо разделяться эти части почему-то не хотят. Не иначе, любовь есть неотъемлемая часть жизни и, страшно сказать, литературы.
Как, надеюсь, помнят все, кто читал «Джен Эйр», книга довольно четко делится на три части.
Ну или три битвы, так тоже можно.
Сначала имеют место быть тяжелое детство, деревянные мучители, что вполне естественно для литературы о сиротке того времени.
Далее то, что принято считать любовным романом — тяжелая молодость, байронический возлюбленный.
Ну и третья часть, самая многострадальная и мутная во всех экранизациях. Никто, по-моему, еще не додумался снять фильм/сериал «Джен Эйр» без детства. Но никто, по-моему, еще не экранизировал внятно историю третьей — и ничуть менее серьезной, чем первые две, — битвы Джен. Между тем тяжелый выбор жизненного пути и непосредственное боестолкновение с религиозным фанатиком — это, на минуточку, ничуть не менее важно, чем детские годы и даже Она, Любовь. Правда, показать это на экране так, чтобы рейтинг не упал, бесспорно, задача
Пока примем для себя, что роман, прости Господи, немножко как Троица: все три части нераздельны и все три части неслиянны. И все три части очень важны.
Теперь давайте разберемся с битвами. Что героиня романа бунтарка, стали говорить сразу после выхода романа и продолжают повторять до сего дня. Это правда. Есть, однако, важный нюанс: перед тем, как бунтовать, Джен честно пытается жить мирно, даже если не в согласии. Возьмем простой пример из части первой (тяжелое детство). В экранизациях ребенок неизменно изображается живым, активным, борцуньей за правду и т.п. Что у нас любят вспоминать, говоря о бунтарском характере Джен? Ее собственные слова: «Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас» (советский перевод, потому что обычно цитируют именно его).
Это говорит мелкая хилая девятилетняя девочка, недавно загнавшая пинками под лавку четырнадцатилетнего кузена-садиста, пусть и не самого спортивного. Впечатляет. А потом мелочь проводит тетке такой Психологический Разбор, причем дважды, что оная тетка на смертном одре забыть не может. Так что заявление сделано, бесспорно, от души и проверено на собственном опыте. Обидеть Дженни может каждый, не каждый может убежать.
Да, но у нас есть показания самой тетки, причем не просто на смертном одре, — это предпоследняя реплика миссис Рид в жизни. Не до вранья. «У тебя очень скверный характер, — сказала она. — Я и теперь не способна его понять. Почему девять лет ты спокойно сносила любое обхождение, а на десятом году вдруг пришла в такое исступление... Нет, для меня это непостижимо».
Итак, девять лет тетка, кузины и особенно кузен обращаются с Джен так, как они обращаются (см.). И — ничего.
А потом хоба! — и взрыв. Враг бежит, ховается по щелям и срочно передает проблему в чужие руки.
Да, это полная и безусловная победа. Разумеется, после нее ребенок может думать только так, как он думает. И высказывается в духе «А я бы на твоем месте не стерпела таких придирок, я бы противилась ей! Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!». И всех победю, да.
Хелен Бернс, очень важный в жизни Джен человек, одна из тех, кто больше всего на нее повлиял, мягко, но совершенно по-взрослому отвечает: «Наверное, ничего подобного ты не сделала бы; а сделала бы, так мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы». А также: «Надеюсь, ты, когда станешь постарше, изменишь свое мнение. А пока ведь ты всего лишь маленькая невежественная девочка».
Но я так чувствую, горячится Джен, я должна противиться тем, кто наказывает меня несправедливо! «Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды», — отвечает Хелен. И это, конечно, не только христианская доктрина. Это, граждане, здравый смысл и в хорошем смысле нормальное мышление.
Вся дальнейшая жизнь Джен — это жизнь разумного, нормального, здравомыслящего человека, сохранившего нравственность, сочувствие и жар души. Не бороться нельзя. Но простой путь «он мне подбил глаз, я ему выбью оба, заодно и ноги переломаю, чтобы уж точно отучился драться» (решения подобного рода, увы, крайне популярны в широких массах) для Джен уже не примлем. Когда Бланш Ингрэм громко, злобно и с детской примитивной грубостью оскорбляет гувернантку, героиня вовсе не говорит ей — сама такая! на себя посмотри, придурочная! у тебя же ни одной мысли, ты даже обидеть как следует не умеешь! Ну или другие там эквиваленты «вырву розгу и сломаю прямо перед носом».
Хотя, казалось бы, это же в чистом виде «удар без малейшей причины» (перевод Гуровой), на который следует ответить ударом «таким сильным, чтобы тот, кто нас ударил первым, навсегда закаялся поднимать на нас руку».
И вот здесь, по-моему, можно нащупать главный нерв романа.
Он не о бунтарстве. Он о взвешенном, взрослом, обдуманном выборе пути.
И, между прочим, о крахе тех, кто выбирает невзросло и неумно. Потакает желаниям, пытается решить проблемы насилием, заявляет, что он царь (или царица) горы, и потому ему (ей) тут все должны, и т.п.
Тем не менее в каждой из трех частей книги героине, бесспорно, приходится вступать в битву. Более того, эта битва — центр и в некотором роде кульминация части. Здесь, правда, надо обязательно подчеркнуть, что, во-первых, до битвы Джен надо долго и упорно доводить. Но, как мы знаем, миссис Рид, мистер Рочестер и мистер Сент-Джон Риверс с этим смогли справиться.
А во-вторых, формой сражения всегда является разговор. То бишь битва разумов. Ну и воль тоже, так-то если.
Конечно, победа в битве не значит, что выиграна война, и противник частенько меняет тактику, чтобы победить. Рочестер пытается связать фальшивым браком. Сент-Джон имитирует ласку-нежность-благорастворение воздухов. Так что после выигранного восстания Джен всегда предстоит самая трудная и внешне совершенно не выигрышная часть: сражение с собой. Но она женщина умная, правильная и сильная. Она справляется.
Чего и нам всем желаю.
Начнем с общего места. То, что семейка Ридов делает с девочкой Джен, очень, очень плохо и жестоко. Как-то даже это и обсуждать неудобно, вроде как нормальному человеку понятно без дополнительной нудятины. Хотя опыт общения с фэндомом трех знаменитых книжных саг научил меня, что нет такого плохого персонажа, которого
Поэтому бесстрашно обсудим вот что. Родственники, конечно, Джен мучают. Но зачем? Если они просто инфернальные злодеи, то им, разумеется, по литературной должности положено терзать хрупую беззащитную кроткую красавицу сиротку принцессу (подчеркнуть нужное, можно все сразу). Это один из самых старых (и стойких) сюжетных штампов, по которому авторы взрослые, умные и ироничные топтались много и с удовольствием. Кто читал (подчеркиваю, читал!) Мартина, срочно вспоминайте книжную Сансу. В точном соответствии со списком она хрупкая, беззащитная, кроткая, красавица, со временем сиротка и даже местами принцесса. Очередное топтание на штампе, в некотором смысле очень смешное, потому что (Мартин это показывает ясно и в подробностях) беззащитная кроткая Санса полностью и безоговорочно заслужила свою воспитательную бензопилу.
Посмотрим, как работает с бедносиротским штампом Бронте.
Прежде всего следует сказать, что она совершенно по-современному смотрит на проблему жертва-палач: не бывает одного без другого. Джон Рид скверный мальчишка, но на инфернальное зло не тянет. Как мы уже выяснили, девять лет Джен молча (со стороны даже кажется, что спокойно) сносит все, что с ней делают. А потом она вдруг бунтует, и оказывается, что для вразумления кузена всего-то надо, что дважды дать ему отпор. В первый раз не совсем понятно, как именно, может, и ногти в ход пошли («Не знаю, что делали мои руки, только он охнул: «Крыса! Крыса» — и завопил во всю мочь»). Зубы все же вряд ли — поскольку дальше следует вопль камеристки, что озверевшее дитя посмело ударить молодого джентльмена. Ну, а второй раз беззащитная сиротка разбила кузену нос. И как бы все. Инфернальное зло, хныча, бежит жаловаться мамочке.
Отсюда вывод: если бы Джен, едва выйдя из пеленок, сразу дала отпор, ситуация не зашла бы так далеко.
Но тогда она бы, как тот святой, и пеленки сама за собой стирала. А у нас роман из жанра как бы автобиография, но никак не агиография.
Правда и то, что отпор можно давать по-разному, не обязательно кулаком в нос
Изучим проблему. Прямо в первых полутора главах, еще до Красной комнаты, претензии к ребенку озвучиваются разными людьми четырежды. И да, материальный вопрос вроде как на первом плане.
Джон Рид: «Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька. Ну, я проучу тебя, как рыться на моих книжных полках! Они ведь мои, весь дом мой — или станет моим через несколько лет».
Ну, тут понятно, типичный урод, тем более что бьет до и после.
А вот камеристка Эббот, ближайший к миссис Рид человек из прислуги:
«— Какое мерзкое поведение, мисс Эйр, — ударить молодого джентльмена, сына вашей благодетельницы! Вашего молодого хозяина!
— Хозяина? Как так — хозяина? Разве я служанка?
— Нет, вы ниже, чем последняя судомойка, ведь вы едите свой хлеб даром».
Да, стирка своих пеленок Джен явно бы не помешала.
Причем это говорится уже давно и постоянно. «Мне нечего было ответить на эти слова. Слышала я их не в первый раз. Самые первые мои воспоминания включали вот такие намеки. Попреки в моей обездоленности превратились в моих ушах в какой-то неясный напев — очень мучительный и унизительный, но понятный лишь наполовину».
Какую же именно половину не понимает Джен? Что она лишняя и дармоедка, она слышит с младенчества и так к этому привыкла, что и не задумывается, чего же от нее хотят на самом деле.
Но взрослая Джен все понимает отлично.
«Все тиранические изевательства Джона Рида, спесивое безразличие его сестер, отвращение их матери, угодливое презрение прислуги — все это всколыхнулось в моем возмущенном сознании, точно ил, взбаламученный в воде колодца. Почему я все время обречена страданиям, всегда подвергаюсь унижениям, всегда оказываюсь виноватой, всегда бываю наказана? Почему мной всегда недовольны? Почему бесполезны любые попытки кому-то понравиться?.. Я боюсь хоть в чем-нибудь провиниться, я стараюсь добросовестно исполнять все свои обязанности, а меня называют непослушной и дерзкой, злюкой и хитрой тихоней с утра до полудня и от полудня до ночи...
Какие душевные муки терзали меня в эти последние часы унылого дня! В каком смятении пребывал мой мозг, как бунтовало мое сердце! Но в каком мраке необъяснимости велся этот мысленный бой! Я не находила ответа на неумолчный внутренний вопрос — почему, за что я так страдаю? Теперь с расстояния... не скажу скольких лет, я нахожу его без всякого труда.
Я вносила дисгармонию в Гейтсхед-Холл. Я же была иной, чем все остальные там: у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее приближенными вассалами. Они меня не любили, так ведь и я их не любила. С какой стати должно было внушать им добрые чувства существо, взаимно не симпатичное каждому из них, существо, совершенно им чужое, полная их противоположность по характеру, по способностям, по склонностям; никчемное существо, которое не могло стать ни полезным им, ни еще одним источником радостей; ядовитое существо, взращивающее семена возмущения их обхождением, презрения к их мнениям. Я знаю, что, будь я задорной, веселой, беззаботной, требовательной и красивой резвушкой, пусть и столь же обездоленной и зависимой от нее, миссис Рид терпела бы мое присутствие более спокойно, ее дети скорее были бы склонны видеть во мне подружку, а слуги не старались бы сваливать на меня вину за все, что могло приключиться в детской».
Отдельно отмечу, что Джен говорит о своей роли в том, как сложились отношения. Но нигде ни разу не о вине.
А вот с точки зрения миссис Рид, Джен как раз виновата.
Нельзя сказать. чтобы тетка сидела сложа руки, не пыталась воспитывать и не стремилась донести до ребенка суть своих претензий. Как раз о деньгах, нищенстве и дармоедстве она племяннице напрямую не говорит. Зато мы с порога узнаем, что тетка «сожалеет о необходимости держать меня поодаль, но, пока не услышит от Бесси и собственными глазами не убедится, насколько искренне и усердно я стараюсь обрести детскую общительность и приветливость, сделаться более милой и резвой, стать веселой, непосредственной — ну, словом, более естественной, — она вынуждена отказывать мне в тех удовольствиях, какие предназначены только для детей, всем довольных и счастливых».
Довольно четко сказано. На смертном одре миссис Рид и вовсе откровенна: «Такая навязанная мне обуза — и как она сердила меня ежедневно, ежечасно своим непонятным характером...»
В общем —
Любопытно, что суть претензий тетки к племяннице отлично понимает Бесси, девушка горячая, не очень просвещенная, но очень неглупая, добрая и склонная любить и заботиться. Кстати, Джен на формирование личности Бесси повлияла очень мощно, хотя и влияние Бесси на Джен отрицать не следует.
Так что же говорит ребенку Бесси?
«Вам бы след помнить, мисс, что вы миссис Рид всем обязаны - она вас содержит. А если прогонит вас, так вам одна дорога - в работный дом». И чуть ниже: "Мы ж вам это все говорим для вашей же пользы, — добавила Бесси совсем не злым голосом. — Уж постарайтесь быть полезной, приветливой, так, может, и останетесь жить тут. А если начнете злиться и грубить, хозяйка вас отошлет, это уж как пить дать".
В этом вполне доброжелательном гласе народном немало здравого смысла. Конечно, больше с точки зрения т.н. простонародья. Никакой работный дом Джен, разумеется, не грозит, чай, не Оливер Твист. Но будь в какой-нибудь крестьянской семье такой глубоко бесполезный и еще с дурным характером подкидыш, — а что его, собственно, держать? Самим не хватает.
Не следует думать, что Джен в свои девять не понимает, что жизнь в богатом доме имеет свои преимущества. В разговоре с хорошим и умным аптекарем Ллойдом она совершенно четко говорит, что не хочет жить у бедных родственников, буде такие найдутся. И почему именно не хочет, говорит тоже.
«Бедность отталкивает взрослых, но куда более отталкивающей она кажется детям. Они ничего не знают о почтенной бедности, трудолюбивой и добродетельной. Для них это слово связано только с лохмотьями, скудной едой, холодным очагом, грубыми манерами и грязными гадкими привычками. Для меня бедность была синонимом унизительной нищеты».
Это уже взрослая Джен говорит о мнении себя тогдашней. Уже после того, как ей пришлось побыть нищей и немало понять.
А вот точка зрения десятилетней девочки.
«— Нет, мне не хотелось бы жить у бедных людей, — ответила я.
— Даже будь они добры к вам?
Я покачала головой. Как бедняки могут быть добрыми к кому-то? И ведь мне пришлось бы научиться говорить, как они, перенять их манеры, остаться необразованной, а потом стать такой, как те бедные женщины в деревне Гейтсхед, которых я иногда видела у дверей их домишек, когда они нянчили младенцев или стирали, — нет, мне не хватило бы героизма купить свободу ценой потери касты».
Преподавать детям таких бедняков и узнать их совершенно с другой стороны Джен тоже предстоит. Конечно, все это много позже. Но про касту запомним. Девочка ощущает себя не просто равной родственникам, пусть у них деньги есть, а у нее нет. Нет, она лучше и потому выше. Довольно скоро Джен выразит эту мысль вслух. Четко и громко.
«— Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».
И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:
— Это они недостойны общаться со мной!»
Вряд ли тетка действительно хочет, чтобы ей за племянницу платили (ну или чтобы та пахала по дому, как Золушка). У миссис Рид с деньгами все в порядке. Но какую-то отдачу от навязанной нищей воспитанницы она получать хочет. С точки зрения Бесси, разумно ее не злить, а стараться приспособиться. Не надо лизать задницу Джону или льстить его маменьке, но можно постараться быть полезной и приветливой.
К сожалению, это снова о том, чтобы мышки отрастили иголки. Потому что так-то Джен без всякой Бесси вовсю пользуется здравым смыслом и старается «добросовестно исполнять свои обязанности» и ни в чем не провиниться. Думаю, с ее точки зрения это и есть быть полезной и приветливой (вежливой так уж точно). Но все бесполезно. Как заявляла моя выдающаяся Железная Маман, когда упрекнуть было ну совсем не в чем, ты это делаешь НЕ С ТЕМ ЛИЦОМ! Если бы Джен была гекселем, Риды бы ее обожали. А если бы напом, они бы у нее по струнке ходили. И т.п. Но даже могучий разум вряд ли поможет девятилетнему ребенку сделать такое усилие над собой, чтобы из замкнутого и мрачноватого интроверта превратиться в резвого, веселого, непосредственного экстраверта. И капризульку-красавицу заодно.
Однако в создавшейся ситуации есть еще один нюанс. Почему, если Джен не слышит от миссис Рид упреков в нищенстве и дармоедстве, об этом так много говорят Джон, прислуга и даже доброжелательная Бесси? Официально-то тетка требует от племянницыь всего лишь соответствовать образу хорошей удобной девочки. А та злобная, упрямая и всячески сопротивляется.
Ответ прост: миссис Рид говорит и о нищенстве, и дармоедстве. Но не Джен (она же не какая-нибудь там злодейская угнетательница, чтобы упрекать в подобном собственную племянницу, но женщина с положением и воспитанием).
На первой странице самой первой главы миссис Рид оглашает список качеств хорошей девочки и отсылает Джен подумать над этим в одиночестве (и попытаться исправиться). «Поди отсюда, посиди где-нибудь и помолчи, пока не научишься быть вежливой». Ну ок, так-то нормальное воспитательное средство на самом деле. Правда, за десять лет оно наверняка применяется сильно не впервые. И в переводе «стань вежливой» означает все то же «стань
Допустим, миссис Рид ослеплена материнскими чувствами. Но дальше хуже. Ибо тетка начинает жаловаться на Джен своим драгоценным детям. Вот уж точно у бабы вода в заднице не держится. А прислуга, как всегда, все слышит и знает.
Мы практически можем реконструировать прямую теткину речь — потому что позже по ее тексту шпарит свой монолог мамин любимый сын. А кто не верит, читает уже знакомый пассаж немного с другой точки зрения: «...мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька».
То есть маменька, когда Джен свалила читать за занавесочку, видимо, снова начала про то, какой это ужасный ребенок и как он не ценит то, что на него слишком добрые родственники деньги тратят. И что же видит она в ответ на свои непомерные усилия? В общем, маменьку жестоко и явно не в первый раз обидели.
Так что Джон, возгоревшись негодованием, идет вразумлять чудовище, чтобы оно перестало маменьку обижать. Конечно, ему процесс вразумления как-то избыточно приятен, проще говоря, мальчик не без садизма. Но он не злодей из индийской фильмы. Туповатый, грубый, плохо воспитанный и т.п., однако лупить чудовище, согласитесь, отправляется не без причин.
Примерно так, организуя и возглавляя (но нигде ни разу не открыто!) травлю, тетка ведет себя много лет. Никакое она не инфернальное зло. Она хуже. Обыватель, практичный, жадноватый, ограниченный, самоуверенный, ханжеватый, бывает, что жестокий, в общем, душа непросвещенная. Но с обязательным, пусть своеобразным, понятием о приличиях. Что-то типа «истинный джентльмен, пытая даму, никогда не позволит себе снять пиджак».
Понимает ли миссис Рид, что сыночка после ее причитаний бежит бить кузину, а доченьки, во всяком случае, старшая, помогают ее выследить? Я бы осторожно предположила, что отлично понимает, но где-то очень глубоко в душе. Ближе к поверхности души она считает, что если Джон и поучит немного скверную девчонку, это будет хорошо для всех. Для Джона, который такой молодец, защищает слабую маменьку, для мрачной дурнушки-девчонки, которая, может, наконец поймет, что пора сделаться веселой красивой резвушкой, а если нет, так ей поделом. Ну и миссис Рид с удовольствием чувствует себя первым воспитателем на деревне. Разумеется, позже она сделает вид, что ничего такого не происходит, в Багдаде все спокойно (хотя все знает — мы же помним ее слова насчет «ты десять лет спокойно реагировала на то, как с тобой обращаются, и вдруг!..», да?).
Понимает ли миссис Рид, что она лицемерка и даже лгунья, как ее упрекает Джен? Здесь уже без особой осторожности можно ответить утвердительно. Иначе не реагировала бы так болезненно на обвинения племянницы (не-не, ты не понимаешь! это другое! я же из хороших побуждений! ты сама, а я не виноватая! я совсем не такая! я на самом деле твой друг!!! верь мне, верь!!! и всем так говори!!!).
Кстати, это не первое точное попадание Джен в слабое место миссис Рид. Я имею в виду «Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив?». Это вообще не в бровь, а в пах. Мистер Рид «за час до смерти связал» жену «клятвой заботиться» о Джен. И первое, за что умирающая миссис Рид, кривясь от натуги и без особой искренности, но все же просит у Джен прощения, это что «нарушила обещание, которое дала мужу, вырастить тебя, как собственного ребенка».
Попросить прощения за вторую часть Мерлезонского балета ей куда сложнее.
Обратим внимание вот на что. После Красной комнаты злодейка номер один вовсе не пишет злодею номер два, совсем уж инфернальному: есть у меня тут некачественная сиротка, отказывается кротко страдать как положено по штампу, приезжай, дорогой, забери и покажи мастер-класс.
Отнюдь. Она просто запрещает детям общаться с кузиной.
То есть фактически это со стороны тетки довольно крупная уступка, если рассматривать тетку как зло не инфернальное, но самое что ни на есть реальное обывательски-бытовое. Жаловаться на неблагодарное существо она, наверное, все-таки жалуется, степень удержания воды в заднице есть величина довольно постоянная. Однако травля не то чтобы остановлена, но явно буксует. Детки и прислуга вроде и вольны ею заниматься, но исключительно на свой страх и риск, ибо маменька/хозяйка в случае чего отопрутся.
Самый тупой и самый активный из клевретов демонстрирует нам это ну просто на пальцах.
«Элиза и Джорджиана, несомненно, по указанию маменьки, почти не разговаривали со мной вовсе, а Джон, едва увидев меня, корчил презрительные гримасы и как-то раз вознамерился снова дать волю кулакам, однако я тотчас оказала ему отпор, движимая тем же мятежным отчаянным гневом, за который уже заплатила так дорого. Поэтому он счел за благо воздержаться и бросился прочь, сыпля бранью и клянясь, что я разбила ему нос. Я действительно обрушила на эту выдающуюся черту его лица удар такой силы, на какую был способен мой кулачок. А я, заметив, как этот удар, а может быть, и весь мой вид напугали его, вознамерилась было завершить свою победу, но он уже удрал к маменьке. Я слышала, как он, хныча, принялся плести историю о том, что «эта противная Джейн Эйр» набросилась на него, точно взбесившаяся кошка, но был довольно резко оборван:
– Не говори со мной о ней, Джон. Я же велела тебе не подходить к ней близко. Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».
Понятно, да? Я миротворица и вообще главный Ушинский Британской империи. А вам, дети мои, намекалось, что если вы решите маменьку и дальше защищать, жалобами ее не тревожьте.
И на этой точке отношения вообще-то могли бы и стабилизироваться на долгие годы. Но уж если Джен начала разбег, то личность калибром меньше Хелен Бернс на перехват выдвигать бесполезно.
«И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:
– Это они недостойны общаться со мной!
Миссис Рид была довольно дородной женщиной, но, услышав это нежданное и дерзкое заявление, она взбежала по лестнице стремительно, точно смерч, увлекла меня в детскую, втолкнула в чуланчик, опрокинула на кровать и выразительнейшим голосом заявила, чтобы до конца дня я не смела вставать с этого места, а если произнесу хоть слово…
– Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – крикнула я почти против воли. Я говорю «почти против воли», потому что мой язык произносил эти слова сам, без моего участия: во мне что-то кричало, над чем у меня не было власти.
– Как так? – проговорила миссис Рид еле слышно. В обычно холодных спокойных глазах мелькнул почти страх. Она отдернула руку от моего плеча и уставилась на меня, словно не понимая, ребенок ли я, или демон. Мне уже нечего было терять.
– Мой дядя Рид на небесах и знает все, что вы делаете и думаете, и мои папенька с маменькой тоже. Они знают, как вы запираете меня одну на весь день и как вы хотите, чтобы я умерла!
Миссис Рид скоро опомнилась. Она долго трясла меня за плечи, отвесила по паре пощечин на мои щеки, а затем ушла, не произнеся больше ни слова. Впрочем, этот пробел вскоре восполнила Бесси, читая мне нотацию битый час и неопровержимо доказывая, что такой дрянной и бесстыжей девчонки свет не видывал. Я наполовину ей поверила – ведь в груди у меня бурлили только дурные чувства».
Что тут следует сказать. Во-первых, Бесси испугана, но еще надеется что-то как-то уладить, убедив ребенка вести себя иначе.
Во-вторых, Джен уверенно входит в стадию оправдания отсидки. Действительно, она всю жизнь неблагодарная дармоедка, нищенка и приживалка. Ну, будет она еще бесстыжей дрянью с исключительно дурными чувствами в душе. Сгорел сарай, гори и хата.
В-третьих, у тетки до этого момента ненависти к племяннице на самом деле нет. Просто потому, что ребенка она не воспринимает равной себе. Шпыняет, травит и далее по списку — да, но все это действия высшего по отношению к низшему. Джен — даже не камешек в ботинке, от которого решительно избавляются. Она скорее десятилетняя мозоль на ноге, которую вроде и срезают, а она все вырастает и вырастает снова (а сходить к подологу и ортопеду владелец мозоли мозгом не вышел).
После Красной комнаты, как мы помним, с Джен долго беседует умный аптекарь Ллойд, без которого Джен бы в школу не попала, а миссис Рид сама никогда не догадалась бы ее туда отправить. Однако не будем переоценивать аптекаря Ллойда и недооценивать бунтующую Джен. Брокльхерсту миссис Рид пишет отнюдь не после беседы с аптекарем. Она все еще надеется
Все меняется после второго выступления Джен, теперь с Психологическим Разбором потайных теткиных глубин. Бронте достаточно прозрачно намекает нам, что устами Джен глаголят Те, Кто Сверху. Вообще всем, кто говорит, что знаменитый фрагмент с отчаянным призывом Рочестера, услышанным Джен километров так с трехсот, есть отрыжка романтической литературы, суеверие, измышления и прочие отклонения от Правильного Реализма, — так вот, таким гражданам следовало бы не ждать конца главы 35, а насторожиться в начале главы 4. Но Правильные Реалисты на самом деле ничуть не меньшие романтики, чем люди прочие и неправильные
Шарлотта Бронте человек очень верующий, бесспорно. Высшие силы, считает она, действительно могут вести чистого душой и горячего сердцем человека по жизни. Правда, для этого надо не расслабиться и получать удовольствие, даже если от руководства Сверху, а тяжело и больно работать над собой. Кто сам себе помогает, тому и Свыше помогут.
Но об этом еще будет случай поговорить подробно. Пока вернемся к тетке, которая, как многие ограниченные и недобрые люди, свято уверена в себе и собственной непогрешимости.
И вдруг. Она же, бедолажка, до конца жизни не может переварить то, как ее ткнули носом в неудобную правду, которую она так успешно скрыла от себя самой. Ей и ответить нечего — ну, кроме как пощечинами, но не сказать чтобы это был такой уж действенный способ убеждения обоих собеседников в правоте одного из них.
Только перед Рождеством — едва ли не в канун — миссис Рид пишет попечителю Ловудского приюта. 15 января (Бронте точно указывает число) приезжает Брокльхерст. А письмо миссис Рид, по ее собственным словам, написала «три недели назад». То есть среди приготовлений («Рождество и Новый год праздновались в Гейтсхед-Холле со всем положенным весельем: обмен подарками, званые обеды, званые вечера») к празднику, когда вроде бы все дурные помыслы следует в себе изживать, тем более человеку верующему (а миссис Рид вроде бы такова — по крайней мере на смертном одре) тетка отправляет злодею следующего уровня просьбу забрать от нее
Еще любопытнее то, что именно тетка пишет. Вы никогда не задумывались над вопросом, почему Джен столько страдает именно от обвинения во лжи? Сначала худший недостаток — склонность обманывать — появляется в беседе с Брокльхерстом, а он уж оттаптывается в Ловуде, как умеет. Но как бы лжи за Джен вроде и не замечено. Она всю дорогу человек на удивление честный и искренний. Предъявить ей, конечно, можно немало. Грубость? Невоспитанность? Неблагодарность и всякая там непокорность? Вот сыночке нос разбила, да, но била же кулаком, а не враньем. Пыталась изобразить скромницу и тихоню 10 лет, а сама отъявленная анархистка и революционерка?
Как-то все это несерьезно. Где и в чем, собственно, та самая ложь, хуже которой Джен ничего в Гейтсхеде не сделала, притом что пороков за ней вагон и маленькая тележка?
А вот где.
«Мистер Броклхерст, в письме, которое я написала вам три недели назад, было, если не ошибаюсь, указано, что характер и наклонности этой девочки не таковы, какими мне хотелось бы их видеть, и если вы примете ее в Ловудскую школу, то я прошу, чтобы директрисе и учительницам было указано строго следить за ней и, главное, остерегаться ее худшего недостатка – склонности обманывать. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джейн, чтобы ты не вздумала вводить мистера Броклхерста в заблуждение».
То есть тетка хорошо устроилась, шпыняла неприятное дитя сколько было угодно, сбрасывала напряжение вволю, натравливала детей и служанок, но при этом всегда могла сказать себе. что данное мужу слово исполняет в точности, из дому на мороз не гонит, кормит-одевает-обувает, образование дала как собственным дочерям, а что ребенок обладает характером, который следует исправлять крутыми мерами, так это ребенок такой, а сама миссис Рид делает все это не без скорби и уж точно без удовольствия, исключительно из чувства долга.
Но теперь Джен угадала (и то, как мы помним, больше вмешательством Сверху) и озвучила главное в теткином подполье. Подробности она не знает (мы вместе с Джен услышим их через много лет от умирающей миссис Рид). С другой стороны, этот демон, а нисколько не ребенок, вообще не должен был о подобном думать. И если он, демон, знает одно, то он и все знает, ведь верно?
Пока Джен живет в Гейтсхеде, тетка может руководить общественным мнением так, как ей заблагорассудится. Свидетельство ребенка никто не услышит. А если услышит, то не поверит.
Однако оставить подобного демона у себя дома, разумеется, невозможно. Это ж придется то и дело нарываться на подобные Психологические Разборы! А миссис Рид так страдать от озвучивания ее подполья не согласна.
Но если демон уезжает за пятьдесят миль и выходит из-под жесткого контроля информации теткой, он, разумеется, ничем другим не займется, как станет бегать по школе и всем, всем рассказывать все, что о тетке знает.
И это
Нда, проблема. Надо что-то делать.
Миссис Рид идет по накатанному пути. Она жалуется кому-то, кто, собственно, и будет по ее указке действовать. Были дети и слуги, теперь подымай выше, целый попечитель приюта. Пусть он сам следит и прислугу, то есть, простите, директрису и учительниц следить заставит, чтобы россказням Джен про тетку никто не поверил.
Здесь следует отметить на полях, что миссис Рид, женщина, как помним, не очень умная, но очень растревожившаяся, определенно преувеличивает влияние Джен на широкие массы, а особенно склонность широких масс слушать рассказы Джен. В принципе в ее подозрениях зерно правды есть. Девочка, едва оказавшись в школе, говорит о своих страданиях у несправедливых родственников ну не то чтобы с трибуны всем подряд, но первому же собеседнику, который готов ее слушать. Но вообще-то слушателей у Джен в школе ровно два — Хелен Бернс и позже мисс Темпл, причем вторая исключительно потому, что в ее школе произошло публичное и громкое унижение ребенка. И второй раз Джен излагает свою историю уже под влиянием Хелен — почти спокойно и насколько возможно объективно.
А так-то в Ловуде всем есть чем заняться и без выслушивания характеристики миссис Рид. Более того, если бы мисс Темпл не устроила расследование с последующим публичным оправданием, отношение к Джен все равно было бы скорее положительное, чем наоборот. Хелен Бернс это объясняет очень хорошо: «Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».
Приходится признать, что интриганка и манипуляторша из миссис Рид, прямо скажем, бесталанная. Десятилетняя травля практически закончилась после полутора (ну хорошо, двух) отпоров физическому мучителю. А мучители не физические приткнулись сами. Попытка уверить мир через Брокльхерста, что Джен коварная обманщица и потому все, что она скажет про тетку, есть феерическая лжа, и вовсе провалилась через неделю после инцидента и незамедлительного обращения мисс Темпл к аптекарю Ллойду.
Знает ли о своем провале тетка? В тексте напрямую не указано, но, логически рассуждая, не может не знать. Аптекарь совершенно не обязан молчать о письме директрисы школы и своем ответе. Джен он откровенно сочувствует. В местном обществе он, разумеется, не на главных ролях, но при тогдашнем дефиците новостей его рассказ о том, как эта высокомерная миссис Рид не просто отослала бедную девочку в ужасный приют, но еще, представляете, попыталась оклеветать, будет с удовольствием выслушан. Далее реакция зависит от того, сколько недругов в местном обществе успела нажить себе неумная самовлюбленная богачка.
Впрочем, миссис Рид и тогда не сдается.
Примерно через год-полтора после того, как Джен бунтует, транслирует Тех, Кто Сверху, и уезжает в Ловуд, ей вроде бы предоставляется возможность сменить судьбу и без бунта. В Гейтсхед приезжает брат ее папеньки некий Джон Эйр.
Об этом мы знаем от Бесси, навестившей Джен перед отъездом последней из школы на новую должность.
«– Да, я вас вот о чем спросить собиралась. Вы когда-нибудь получали вести от родни вашего папеньки? От Эйров?
– Никогда.
– Ну, вы знаете, хозяйка всегда твердила, что они нищие, каких в дом не пускают. А мне думается, они хоть, может, и бедные, да по благородству не хуже Ридов. Потому как почти семь лет назад в Гейтсхед приехал какой-то мистер Эйр и хотел вас повидать. Хозяйка сказала, что вы в школе, а до нее пятьдесят миль оттуда. Ну, он вроде бы очень огорчился, потому как не мог задержаться: собирался в какую-то страну за морем, и корабль должен был отплыть из Лондона через день-два. Собой был настоящий джентльмен, и сдается мне, он брат вашего папеньки.
– А в какую страну он отправлялся, Бесси?
– На какой-то остров в тысячах миль отсюда, где вино делают… мне дворецкий сказал.
– Может быть, на Мадейру? – предположила я.
– Вот-вот.
– И он уехал?
– Ага. Он недолго пробыл: хозяйка с ним очень спесиво обходилась, а когда он уехал, назвала «пронырой торговцем». Мой Роберт думает, что он негоциант по винной части.
– Вполне возможно, – сказала я. – А может быть, клерк или доверенный агент такого негоцианта».
( Свернуть )
Типа можно было нос кузену не бить, а подождать годик с небольшим, и все и так бы образовалось. Хороший родственник приедет, увидит, ужаснется, увезет племянницу на Мадейру, и будут они там есть рыбу-саблю, запивать мадерой, станут счастливы и здоровы.
Правда, при ближайшем рассмотрении похоже, что дядя приезжал главным образом на племяшку посмотреть. О чем прямо и сказал — повидать, мол, приехал. Расстроился, что не застал, но ехать в Ловуд за 50 миль отказался — цейтнот. Ну, может, и так. Но вообще младой Диккенс в период ухаживания за будущей женой ежедневно покрывал верхом изрядные расстояния и очень осуждал ленивца Ромео, который предпочитал тосковать в Мантуе, но не метнуться в Верону и обратно — всего 44 км в одну сторону. Это примерно то же время, что в истории Джен Эйр. А в записках Екатерины II в бытность ее великой княгиней и вовсе прекрасное место: «...гетман граф Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, на Петербургской дороге, по другую сторону Москвы, вздумал приезжать к нам каждый день в Раево. Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита; его посещения продолжались все лето и мы всегда встречали его с радостью; он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день. Лет двадцать спустя, мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве, тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое тогда было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». — «Но, Боже мой», сказала я ему: «в кого вы у нас могли быть влюблены?» — «В кого», сказал он мне: «в вас». Я громко разсмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала».
Не будем требовать от дядюшки пылкой энергии младых влюбленных (хотя дядюшка в этот момент должен быть не так уж и стар). Опять же мистер Эйр вряд ли подозревает о том, как на самом деле обращались с племянницей в несомненно богатом и благополучном Гейтсхеде. Возможно, если бы узнал, действительно забрал Джен с собой. А может, и не забрал. Так-то он на момент отъезда на Мадейру не так чтобы состоятелен и даже не так чтобы безупречного поведения.
Потому что о его биографии мы кое-что знаем от его племянников со стороны сестры.
«Мимо окна прошел Сент-Джон, читая письмо. Переступив порог, он сказал:
– Дядя Джон скончался.
Обе сестры замерли. Но они не были ни потрясены, ни сражены горем: известие это, видимо, имело для них важность, но не поразило их чувства.
– Скончался? – повторила Диана.
– Да.
Она пристально посмотрела на брата.
– Ну и?.. – спросила она тихо.
– Что – ну и? – сказал он, храня мраморную неподвижность черт. – Ди, что – ну и? Да ничего. Прочти.
Он бросил письмо ей на колени. Она пробежала его глазами и протянула Мэри, которая прочла письмо молча, а затем вернула брату. Все трое обменялись взглядом, все трое улыбнулись – задумчиво и тоскливо.
– Аминь! Будем жить, как жили, – сказала наконец Диана.
– В любом случае для нас это ничего не меняет, – заметила Мэри.
– Но с большой силой понуждает воображение рисовать картину того, что быть могло бы, – сказал мистер Риверс, – создавая слишком яркий контраст с тем, что есть на самом деле.
Он сложил письмо, запер его в ящике письменного стола и ушел.
Несколько минут царило молчание, затем Диана обернулась ко мне.
– Джейн, вас, конечно, удивили и мы, и наши тайны, – сказала она. – И вы считаете нас жестокосердыми, потому что нас не слишком удручила смерть такого близкого родственника, как дядя. Но мы не знали его, не видели ни разу в жизни. Он был братом нашей матери. Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда и не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и, кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверсами для покупки трех траурных колец. Разумеется, у него было полное право поступать, как ему вздумалось. И все же подобные известия повергают в некоторое уныние. Мы с Мэри считали бы себя богатыми, получи мы по тысяче фунтов каждая, а Сент-Джон принял бы такую же сумму с радостью, так как она дала бы ему возможность сделать много добра».
Так что еще большой вопрос, что там за дядя и насколько Джен было бы лучше у него. Даже если вынести за скобки этические вопросы, образования она на Мадейре точно не получила бы, а хорошее образование играет чрезвычайно большую роль в формировании личности Джен.
Если дядя — не очень порядочный человек, разоривший семью родной сестры и еще оставшийся в претензии не только на зятя, но и на маленьких племянников (они на тот момент немногим старше Джен), а затем не очень успешный в торговле и решивший отбыть на Мадейру, то как-то очень хорошо ложится сюда характеристика, данная Джону Эйру миссис Рид: «проныра торговец». Почему в Гейтсхеде кровного родственника Джен принимают холодно, понятно. Даже понятно, почему торговец. Но почему проныра? Бесси говорит, что выглядел он вполне респектабельно. Уж не попытался ли мистер Эйр получить у богатой сельской дамы выгодный заказ на ту же мадеру?
В любом случае на бога из машины дядюшка никак не тянет. Очень похоже, что для Джен одинокий путь через Ловуд и Торнхилл намного предпочтительнее пути через Мадейру рядом с Джоном Эйром.
Примерно через четыре года проныра торговец объявляется снова. Он, во-первых, откровенно богат. Бронте ничего не пишет о том, как он за четыре года так взлетел, кроме того факта, что «мистер Эйр уже давно был представителем... торгового дома» Мейсонов на Мадейре. Мне бы не хотелось додумывать на пустом месте, но вообще-то двадцать тысяч за четыре года — это, максимально мягко говоря, успех, который слегка настораживает. Во-вторых, Джон Эйр так же откровенно болен и собирается на тот свет, поэтому подыскивает наследника. В-третьих, он не простил зятя (как мы помним, отец Сент-Джона, Дианы и Мэри скончался за три недели до появления Джен у фамильной усадьбы Риверсов Марш-Энда, то есть на момент составления Джоном Эйром завещания папа-Риверс еще жив). Кто из них там кого разорил и тем более кто что кому наговорил, сказать сложно, но хотя бы девочкам, которые стопудово ни при чем, дядя, будь он человеком высоконравственным, мог бы что-то и оставить. Хотя бы по тысяче. Более того, деньги на покупку трех траурных колец выглядят откровенным издевательством.
Но оставим это. Джон Эйр — персонаж второго, если не третьего, плана, а нас интересует, напоминаю, что же такого ужасного сделала миссис Рид, а главное, почему ей так тяжело попросить за это прощения.
Итак, богатый дядюшка выбирает наследницей дочь брата, а не детей сестры, и пишет лично знакомой ему миссис Рид письмо следующего содержания:
«Милостивая государыня, не будете ли вы столь любезны прислать мне адрес моей племянницы Джейн Эйр и сообщить, как она. Я намереваюсь в ближайшее время выписать ее ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои труды преуспеянием и достатком, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы удочерить ее, пока жив, и оставить ей после моей смерти все, что смогу оставить. Примите, милостивая государыня, уверения и т. д. и т. п.
Джон Эйр, Мадейра».
Послано письмо было три года назад.
– Почему я ничего об этом не знала? – спросила я».
Хороший вопрос.
«– Потому что я питала к тебе слишком сильную и неколебимую неприязнь и не желала способствовать твоему благополучию. Не могла забыть, как ты вела себя со мной, Джейн, – ярость, с какой ты однажды набросилась на меня, тон, каким ты объявила, что ненавидишь меня больше всех на свете; твой недетский взгляд и голос, когда ты крикнула, что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с тобой жестоко и бессердечно. Я не могла забыть, что я почувствовала, когда ты вдруг вспылила и выплеснула весь яд своих мыслей. Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом…»
Это, конечно, правда, но вся ли это правда? При первом визите Эйра никаких следов пароксизма ненависти у миссис Рид не замечено. Да, пока речь не идет об усыновлении и тем более о деньгах, но все же сильная и неколебимая неприязнь к Джен могла бы уже тогда хотя бы испортить миссис Рид настроение. Между тем этого нет. Она высокомерна, уверена в себе и вообще на коне, поскольку непокорная девчонка устранена с глаз долой, учится на гувернантку, слухов о плохом обращении тетки в Ловуде не распускает, никому не нужна. И даже у понаехавшего дяди не находится времени и острой необходимости ее повидать.
Но главное — у миссис Рид на тот момент все хорошо.
А вот когда приходит письмо с Мадейры, в теткиной жизни все очень, очень плохо. Потому что без малейшего влияния Джен подросшие дети устраивают миссис Рид ад на земле.
(продолжение следует)
anna-y.livejournal.com/?skip=10
