Замка жалко. Тем более что менять его Джен придется на бескрайние просторы бездомности.
Кстати о замках и бездомности. А давайте-ка, мои любезные читатели, перед тем, как вы продолжите меня читать, вы пройдете тест.
Поскольку у нас сейчас цвет времени таков, что девственность, прямо скажем, весьма немногое определяет в жизни, а репутация порядочной женщины недалеко от девственности ушла, попробуем подогнать тест к современности.
Итак. Вы бы свою единственную квартиру перевели на такого, как Эдвард, под его честное слово?
Те, кто ответил положительно, переходят ко второй части теста.
читать дальшеЭдвард клянется, что у него отличная кредитная история и с банками взаимная любовь. Поэтому переведи на меня квартиру, дорогая, я так тебя люблю. А потом прямо в момент совершения сделки — раз! — и вы узнаете, что его коллекторы
Тех, кто ответил «да» еще раз, добром прошу: не читайте дальше, вам же больно будет. А кто разумно решил, что Эдварда любит нежно, но квартиру жалко, знайте, что я тоже такая. Хочешь жить - не гоню, живи, даже готовить буду. Но без прописки!
Потому что приносить себя в жертву вообще не стоит. А уж тем более невротику, который не в состоянии ни в руках себя держать больше получаса, ни просчитывать последствия своих поступков. Хуже, чем жертва, может быть только жертва напрасная.
Все, что есть в жизни у Джен, это ее незапятнанная репутация. И да, ее можно принести в жертву, равно как единственную жилплощадь отдать. Почему же нет. Но только человеку, на которого можно положиться как на каменную стену.
Как бы вы ни любили избранника, нельзя широко закрывать на него глаза. На Эдварда положиться невозможно. Он будет много и красиво говорить, клясться в вечной и бесконечной любви, рассказывать, какая Джен единственная («Жаркая благороднейшая любовь переполняет мое сердце, превращает тебя в его центр и источник жизни, подчиняет мое существование твоему — и, разгораясь чистым могучим пламенем, сплавляет тебя и меня воедино» и т.п.). И в том же разговоре простодушно заявить: «Нанять любовницу это ведь почти то же, что купить рабыню: обе часто — по природе и всегда по своему положению — стоят ниже тебя, а поддерживать близость с теми, кто ниже, унизительно. Теперь мне отвратительны воспоминания о времени, которое я провел с Селиной, Джачинтой и Кларой».
И если клятвы и жаркие признания теперь, после катастрофы, вызывают у Джен здоровый скептицизм, то истинность пассажа про унизительность близости с нижестоящими она сразу чувствует. И, разумеется, примеряет на себя. А как иначе? «Я почувствовала в этих словах правду и вывела из них следующее твердое заключение: если я настолько забудусь и забуду все внушенные мне нравственные начала, что под любым предлогом, с любыми оправданиями, при любом искушении стану преемницей этих бедных женщин, то неизбежно настанет день, когда он и на меня поглядит с тем же чувством, которое сейчас оскверняет воспоминания о них».
Это горько. Но это правда. Джен из тех, кто принимает и правду, и жизнь такими, как они есть, а не как ей хочется.
Ей бы очень хотелось, чтобы на Эдварда можно было положиться. Вот просто очень. Но она не может не признать, что это неразумный и совершенно не реалистичный вариант. «Я не приписывала ему порочности, не обвиняла его в том, что он меня предал, но его образ утратил незапятнанность». Проще говоря — «вера разрушена, доверие уничтожено».
Так и есть.
Что до Эдварда, то он немедленно начинает ее убеждать в том, что ей и вправду необходимо уехать от него «незамедлительно и бесповоротно».
То есть он-то думает, что убеждает ее остаться, но это же Эдвард, и его активные уговоры (назовем так эту долгую подростковую истерику с элементами шантажа) оказывают противоположное действие. Джен уже не может не видеть, что он все о себе и о себе, а когда не о себе, то о своих страданиях. Прости меня, дорогая, я не хотел, правда-правда. А теперь пусть будет так, как я наметил изначально, потому что только так я буду счастлив, и вообще-то я уже все решил и начал осуществлять, а если ты не согласишься, я умру — подчеркиваю, в страшных страданиях! И нет, я не дам тебе испортить наше будущее счастье: «ты не хочешь бранить, упрекать, устраивать сцену и думаешь о том, как поступить, считая разговоры бесполезными. Я тебя знаю, и я настороже!» Конечно, она не будет. Бранить, упрекать и устраивать сцену — это прерогатива Эдварда.
«— Сэр, у меня нет намерения поступать во вред вам, — сказала я, и дрожь в моем голосе предупредила меня, что продолжать не стоит.
— Да, с вашей точки зрения, но с моей — вы замышляете погубить меня. Вы только-только не сказали прямо, что я женатый человек, и вы намерены чураться меня как женатого человека, держаться от меня подальше. Вот, например, сейчас вы отказались поцеловать меня. Вы намерены стать совершенно чужой мне, жить под этим кровом только в качестве гувернантки Адели».
Натуральная истерика.
Адель, кстати, он успел вычеркнуть из будущей жизни: «О, Адель отправится в пансион, я это уже устроил». Оперативненько. Видимо, сначала распорядился насчет «даже не моего ребенка, а незаконного отродья французской танцовщицы», а потом уже взял кресло и пошел сидеть у двери любимой.
Продумал он не только судьбу Адели.
«Я говорил о том, что ты покинешь Тернфилд. Ты знаешь, все готово к немедленному отъезду, и завтра ты уедешь. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты вытерпела еще одну ночь под этой крышей. А затем ты навсегда простишься с горестями и ужасами, укрытыми под ней! У меня есть место, которое послужит надежным приютом от тягостных воспоминаний, от нежеланных вторжений, даже от лжи и клеветы. ...Мое одиночество разделишь ты! Ты понимаешь?»
Сидеть. К ноге. Лапу. И вообще, «Джейн, прислушайся к голосу разума, хорошо? Не то я прибегну к силе!»
Красавчик, чо. Ну а как иначе-то? Мужчина объясняет женщине, почти как нормальному человеку, что ей следует сделать. А она! Само собой, он возмущен: «Теперь последуют возражения, увещевания, нескончаемые треволнения». Это ж слепому видно, что на применение силы беднягу практически вынуждают.
Задавленная обществом нищая гувернантка с никакой самооценкой, вечной жертвенностью, без женской и прочей гордости, закомплексованная и что там еще обычно Джен приписывают, однозначно испугалась бы и сдалась. Однако нет в романе момента, когда сильнее чувствовалось бы, что Джен абсолютно не такая. «Но я не боялась. Нисколько. Я ощущала внутреннюю силу, даже власть, и она поддерживала меня. Минута была угрожающей, но не без своего очарования».
Ого.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Ничего себе робкая бесправная викторианская девушка с психологией жертвы.
Натиск с угрозами не прошел. Эдвард меняет тактику.
«— Джейн! Джейн! — сказал он с такой горькой печалью, что каждый мой нерв затрепетал. — Значит, вы меня не любите? И ценили только мое положение в обществе, привилегии моей жены?»
Вы верите, что он действительно думает, что она не любит и хотела только привилегий, а не пытается зайти с фланга?
«— Нет, я люблю вас, — сказала я. — Даже больше, чем прежде, но я не должна показывать это чувство или потакать ему. И говорю вам о нем в последний раз.
— ...Как! Ты думаешь, что сможешь жить рядом со мной, видеть меня ежедневно и — если ты все еще любишь меня — сумеешь оставаться холодной и далекой все время?
— Я убеждена, что не смогу, и поэтому вижу лишь один выход».
Конечно, она не сможет, она живой человек и действительно очень сильно его любит.
«Все вокруг меня изменилось, сэр, и я должна измениться сама, в этом сомнения нет, но избежать колебаний, постоянной борьбы с воспоминаниями, тягостных соприкосновений можно лишь одним способом».
Изменилось, в общем, прежде всего ее мнение о нем («О, как слепы были мои глаза!»). Но поди скажи это Эдварду. Это примерно так же опасно, как сказать — да, я вас прощаю. Он ведь слышит только себя — или то, что хочет слышать.
Ну например.
«— Мы оба рождены бороться и терпеть свой жребий — вы, как и я. Так боритесь. Вы забудете меня прежде, чем я вас.
— Такими словами ты превращаешь меня в лжеца, пятнаешь мою честь! Я поклялся, что не изменюсь, ты говоришь мне в лицо, что я изменюсь, и скоро!»
Она сказала, что для нее невозможно его забыть. Он услышал: ты меня быстро забудешь. Очень сложно что-то донести до таких людей, особенно когда они истерят.
Для него прощение — это согласие на то, что все будет, как он решил. Для Джен вовсе нет. Она, глубоко верующая, прощает грешника, но не прощает грех. Если кто-то не понимает, в чем тут смысл, посмотрите на данную ситуацию непредвзято. Джен «его простила в ту же секунду». Но это вовсе не значит, что она должна забыть его поступки и то, каким человеком его эти поступки делают. И уж, разумеется, простить — не значит сложить ручки и поступить, как требует прощенный.
Если совсем попросту, простить — значит не держать зла на то, что уже было сделано. Но простить вовсе не значит автоматом и покорно принять все зло предстоящее. Извините, никто не обещал.
Тем более что теперь у Джен глаза открылись, и она не может не видеть, что ее ожидает. Она любит как прежде, даже сильнее, она в ужасе от того, что должна сделать, но иначе невозможно.
Однако как же это больно. «Если бы я могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, для меня это было бы лучше всего, — подумала я. — Тогда бы мне не пришлось сделать усилие, чтобы порвать узы, связующие мое сердце с сердцем мистера Рочестера. Видимо, я должна расстаться с ним. Я не хочу расставаться с ним, я не могу расстаться с ним».
Это не Эдвард знает ее и настороже. Это Джен теперь знает его и настороже. А что до него, то он по-прежнему считает, что
«— Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.
— Надолго, Джейн? На несколько минут, чтобы пригладить волосы — они немного растрепались — и умыть лицо, которое горит лихорадочным румянцем?»
Типа шутка юмора и одновременно нежное заигрывание. И потрясающая тупость человека, который считает любимую малость тупенькой. Но, конечно, все равно хорошей и самой любимой.
«— Я должна оставить Адель и Тернфилд. Я должна расстаться с вами навсегда. И начать новую жизнь в ином месте среди других людей».
Если до Эдварда после такого заявления не дошло, что Джен сбежит в ту же ночь, значит, он свою девушку совсем не знает. А также не верит, что она обещанное выполнит. Ну да, она заявляет, что должна уехать. Но разве это значит, что она уедет? Вот он, Эдвард, много чего говорил, значит ли это, что он это делал?
Эх, все-таки склонны люди судить по себе. Равно как не видеть бревна в своем глазу. Какой же он лжец? Совсем нет! Ну да, солгал, так он же исключительно для того, чтобы вышло как он хочет. А что лгал снова и снова, так это потому, что все упорно и злонамеренно не получается, как он хочет. Как тут не врать, подумайте сами? А так-то он, аки Карлсон, самый правдивый человек в мире.
Бесспорно, он искренне верит в то, что говорит, в тот момент, когда это говорит. Но этого катастрофически мало для того, чтобы на такого человека можно было положиться.
«— Разумеется. Я сам сказал тебе то же [про новую жизнь в ином месте среди других людей]. Не стану упоминать про это безумство [читай — несусветную дурь]— про разлуку со мной. Наоборот, вы должны стать частью меня. Что до новой жизни, то так и будет... я не женат, вы будете миссис Рочестер и буквально, и официально. Я буду с вами, пока мы живы. Вы поселитесь в моем доме на юге Франции — в белой вилле на берегу Средиземного моря. Там вы будете вести счастливую, безмятежную, невиннейшую жизнь. Не страшитесь, что я хочу склонить вас ко греху, сделать своей любовницей».
И будем мы жить как брат с сестрою. И вы должны мне верить, потому что я не лжец и уж тем более не клятвопреступник. Кто посмеет усомниться, что мы будем целовать друг друга в щечку и расходиться по своим комнатам с видом на море, пока Берта не помрет? А если ты не веришь моим словам, ты жестоко оскорбляешь меня своим недоверием.
Короче, то, что Эдвард невротик, не делает его менее пиздоболом. Я бы сказала, напротив, эти два качества друг друга кратно усиливают.
«Если я буду жить с вами, как вы описали, я буду вашей любовницей», — отвечает Джен, и она совершенно права. Она не железная. И, в отличие от Эдварда, не воображает себя святой, способной жить невиннейшей жизнью со страстно любимым человеком.
А то, что Эдвард со энергией, достойной лучшего применения, утверждает — да! да! все будет именно так! — заставляет нормального здравомыслящего человека не просто сомневаться в надежности такого партнера, но сделать однозначное заключение, что никакой ему квартиры.
«Какой я глупец! — внезапно вскричал мистер Рочестер». Не следует думать, что он действительно понял, как выглядит со стороны. Нет, это он снова тактику меняет. «Твержу, что не женат, и не объясняю ей почему... О, я знаю, Джейн согласится со мной, когда узнает все, что знаю я!»
Как же тебе, упертой, наконец объяснить, что я прав, потому что это я? А ты не можешь быть права, потому что ты не смотришь на ситуацию моими глазами. Но если посмотришь, то сразу согласишься! И мы полетим на луну кушать манну, греться у вулкана, шить тебе обновки из облаков и радуги
А все потому, что Эдвард достоин. Нет, не так. Он — достоин!!
«— Но ведь вы не могли жениться, сэр.
— Я решил и убедил себя в том, что и могу, и должен. Сначала я не собирался обманывать, как обманул тебя. Я был намерен рассказать обо всем и сделать свое предложение открыто. Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным: я не сомневался, что найдется женщина, готовая и способная понять мое положение и дать мне согласие вопреки моему проклятию».
Тем не менее почему-то таких готовых и способных женщин не нашлось. Разумеется, в этом виноват не Эдвард. Это все они, неподходящие. «Среди всех, с кем меня сводила судьба, ни одну, даже будь я совершенно свободен, я бы — по опыту зная опасности, ужас, отвратительность неудачного брака — не попросил стать моей женой». Хотя требования у него совсем не высокие, нет. «Не думай, будто я искал совершенства души или красоты. Я жаждал только того, что подошло бы мне, — полной противоположности безумной креолке, и жаждал тщетно». Верю, верю. И что на всю Европу ни одной нормальной женщины не сыскалось, и что ни одна нормальная не могла бы посмотреть на это счастье и сказать вежливо — эээ, знаете, я как бы уже пятнадцать минут как почти другому отдана, простите и прощайте. В общем, все не как в известной басне, и совсем не зелен Эдварду данный вид винограда.
Тем временем, продолжает жаловаться на свою тяжелую жизнь Эдвард, «я не мог жить в полном одиночестве и потому испробовал жизнь с любовницами». Вы не поверите —
Полагаю, в своем рассказе о Берте Эдвард говорит правду (ну, насколько невротик вообще может правду говорить), потому что ему в этом разговоре сильно не до лжи. Ему больно, ему плохо, он в раздерганных чувствах, — в общем, совершенно не фильтрует базар и выглядит где невротично, где эгоистично. И почти всюду жалко. Что он не врет (так, по мелочам купюры делает), мы, кстати, можем проверить — когда повествование доходит до Большой И Настоящей Любви.
Джен все это слушать тяжело, но ей придется потерпеть — ведь Эдвард так страдает, открывая ей душу, дабы ее убедить. Убедится она, бесспорно, в тот момент, когда он убедил сам себя.
«— Не говорите больше о тех днях, сэр, — перебила я, незаметно смахивая слезы с глаз. Его слова были для меня пыткой: ведь я знала, что должна сделать — и скоро, — а все эти воспоминания, этот рассказ о его чувствах бесконечно затрудняли исполнение моего плана.
— Да, Джейн, — ответил он. — Что за нужда возвращаться к Прошлому, когда Настоящее настолько определеннее, а Будущее настолько светлее!
Я вздрогнула, услышав это пылкое утверждение».
Он выговорился, у него на душе полегчало, а что ей все хуже, Эдвард просто не замечает. Ему хорошо — всем хорошо! Ему плохо — всем плохо! Остальное от лукавого.
Ну и побранить девушку, конечно, следует (исключительно для ее же пользы).
«Утверждать, будто у меня уже есть жена, — простая насмешка. Ты теперь знаешь, что у меня есть лишь ужасный демон. Я поступил дурно, обманывая тебя, но я опасался упрямства, которое есть в твоем характере. Я боялся привитых тебе с детства предрассудков, я хотел, чтобы ты стала моей, прежде чем признаться во всем».
Тьфу.
«Это было трусостью. Мне следовало воззвать к твоему благородству и великодушию сразу же — вот как теперь, открыть, какая вечная агония — мое существование, описать тебе, как я жажду более высокой, более достойной жизни, доказать не мое намерение — это слишком слабое слово! — но мою твердую решимость любить преданно и горячо, если буду любим в ответ столь же преданно и горячо. И тогда бы я попросил тебя принять мою клятву верности и дать такую же клятву мне. Так дай же ее теперь!»
Дай мне клятву быстренько, теперь, когда я объяснил, что лишь твое упрямство и привитые с детства предрассудки мешают тебе понять величие моей души и продуманность моих замыслов. Я немного ошибся, надо было сразу тебе все рассказать, но я же теперь, когда ты и так все знаешь, рассказал, правда? Так что закроем вопрос, давай клянись, и будем уже наконец счастливы.
Что тут можно сказать, если цензурно. Пожалуй, известное «поздно пить боржоми, когда почки отвалились».
Он ничего не понял. От слова совсем.
«Я терпела невыразимую муку — все внутри у меня было словно зажато в раскаленном железном кулаке... Одно грозное слово знаменовало мой невыносимый долг: «Беги!»
— Джейн, ты понимаешь, чего я жду от тебя? Только обещания: «Я буду вашей, мистер Рочестер».
— Мистер Рочестер, я не буду вашей.
— ...Джейн (наклоняясь и обнимая меня), ты и сейчас это повторишь?
— Да.
— А теперь? (Нежно целуя меня в лоб.)
— Да (быстро вырвавшись из его рук).
— Джейн, это жестоко! Это... это грешно. Любить меня не было бы грехом.
— Но послушаться вас — было бы».
На этом месте следует вспомнить, что у Джен вообще-то служение. Не то чтобы она сейчас об этом помнила — но оно есть. И заключается оно вовсе не в том, чтобы любой ценой сделать Эдварда счастливым.
Развязывание кармического узла и спасение — это совсем про другое.
И то, что Эдвард понимает спасение именно как «будь моей и дай мне, наконец, счастье, которого я достоин!», есть исключительно его половые проблемы.
«— Брось взгляд на мою страшную жизнь, когда ты будешь далеко. Все счастье исчезнет с тобой. И что останется? Вместо жены у меня сумасшедшая наверху. Почему бы тебе просто не отослать меня к какой-нибудь покойнице на кладбище? Что мне делать, Джейн? Где искать спутницу и хоть немного надежды?... Значит, ты обрекаешь меня жить в муках и умереть проклятым? — Он почти кричал. — ...Значит, ты отнимаешь у меня любовь и чистоту? Бросаешь на милость низкой страсти вместо любви, во власть порока вместо достойных занятий?»
Знаете, что особенно удивляет в этой сцене? Я изучила ее очень внимательно, но нигде не нашла у Эдварда ни слова беспокойства о том, как будет жить Джен, когда уйдет. Я, я и еще раз я. Мое неистовое горе, мои отчаянные мольбы, мои страдания, моя агония, моя страшная жизнь и далее по тексту.
Более того, он не забывает объяснить любимой, как она плоха, если отказывается
«— И какое извращение понятий о добре и зле, какую неверность суждений доказывает твое поведение! Разве лучше ввергнуть ближнего в безысходное отчаяние, чем преступить всего лишь людской закон, причем никому не причинив вреда? Ведь у тебя нет ни родственников, ни друзей, кого могло бы оттолкнуть твое решение жить со мной».
Я бы откомментировала, но лучше предоставлю это самой Джен.
«Это была правда, и пока он говорил, моя собственная Совесть, мой Рассудок восстали на меня. Они заговорили почти так же громко, как Чувство, а оно исступленно кричало: «Уступи же! Подумай о его горе, об опасностях, ему угрожающих, — посмотри, в какое состояние он впадает, оставшись один. Вспомни опрометчивость его натуры, взвесь необузданность, которая приходит на смену отчаянию. Так успокой же его, спаси его, люби, скажи ему, что любишь, что будешь его. Кому во всем мире есть до тебя дело? Кому причинят вред твои поступки?»
Эдвард и Джен оба думают об Эдварде, страстно любят Эдварда и очень жалеют Эдварда. Но Джен, в отличие от Эдварда, взрослый разумный человек с глубоким чувством собственного достоинства. Я достоин! Дайте мне наконец то, чего я хочу! — кричит Эдвард. Я не на помойке себя нашла и должна себя уважать, одергивает себя Джен.
Это, собственно, и есть отличие гордыни от гордости.
«Мне есть дело. Чем больше мое одиночество без друзей и поддержки, тем больше я хочу уважать себя... Я не отступлю от нравственных начал, которые были мне внушены до того, как я обезумела, как схожу с ума сейчас. Законы и нравственные начала существуют не для времени, свободного от искушения, они — вот для таких мгновений, когда душа и тело поднимают мятеж против их строгости! Да, они суровы! И останутся нерушимыми! Если я могу преступить их святость во имя собственной прихоти, то чего они стоят? А в них святость, так я верила всегда. А если сейчас утратила эту веру, то потому лишь, что я обезумела, совершенно обезумела. В жилах у меня струится огонь, сердце колотится так, что я не способна сосчитать его удары. Признанные мною заветы, принятые решения — вот все, на что я могу опереться в этот час, и я обопрусь на них безоговорочно».
Что же Эдвард? Все как обычно. Я, я и еще раз я. «Ты меня покидаешь?.. Не будешь моей утешительницей, моей спасительницей?.. ты оставляешь меня в агонии. Поднимись в свою комнату, обдумай все, что я сказал, и, Джейн, брось взгляд на мои страдания, думай обо мне».
Много он о ней сейчас думает? О ее страданиях? Ни капли. Рыдая, он рыдает о себе.
Много ли думает о себе Джен? «Я уже была у двери, но, читатель, я вернулась — вернулась столь же решительно, как и уходила. Я опустилась рядом с ним на колени, повернула его голову к себе и поцеловала в щеку, пригладила ему волосы ладонью.
— Бог да благословит вас, мой дорогой патрон! — сказала я. — Да спасет вас Бог от всех бед и зла... ведет вас, утешает... вознаградит вас за всю вашу былую доброту ко мне».
Бинго! Она сдалась и пришла! Он добился того, чего достоин!
«— Любовь малютки Джейн была бы мне лучшей наградой, — ответил он. — Без нее мое сердце разбито. Но Джейн подарит мне свою любовь! Да! Великодушно, щедро..
Кровь прихлынула к его лицу, огонь заблистал в глазах. Он вскочил, он протянул руки... но я уклонилась от его объятий и тотчас покинула библиотеку.
«Прощай!» — простонало мое сердце, когда я переступила ее порог, а отчаяние добавило: «Прощай навеки!»
Так вот, о служении и спасении. Любовь Джен, как бы ни была она сильна, а она очень сильна, не способна спасти Эдварда. Потому что спасать его надо вовсе не от безумной жены как таковой.
Он вовсе не плохой человек, пусть пустозвон и эгоист, но кто из нас идеален? Однако никто не может избавить нас от недостатков, кроме нас самих.
Много, много лет Эдвард, слабый человек, мечтал о том, чтобы ему была дарована в помощь «умная, верная, любящая женщина», «вершительница моей судьбы», «воля и сила, светлый дух». И тогда он, несомненно, изменится к лучшему, станет жить по законам нравственности — и развяжет узел своей судьбы. Да, такая возможность есть. Если в душе совершается переворот, разумеется, в лучшую сторону, тут, глядишь, и кармический узел поослабнет, а там, при дальнейшем совершенствовании души, и развяжется.
Но когда Эдварду было даровано по просьбам его, как он использовал этот дар? Тут соврал, потому что страшно. Тут несколько недель терзал, потому что решил, что она мало любит, надо больше. Тут наговорил гадостей, ибо не решился признаться и за это на нее обиделся. Тут мучил долго и упорно, потому что хотел, чтобы она первая призналась и вообще умоляла, а он бы получил возможность снизойти. И все врал и врал. А потом снова врал, потому что правду сказать все страшнее.
В этом на самом деле, я думаю, сложность работы Тех, Кто Сверху. Большинство людей не способны понять, когда по-хорошему. Только пинком. Ну или бензопилой.
Поэтому Джен не просто права перед собой, когда уходит. Она совершенно права в осуществлении служения. Эдварда не исправят ни ее любовь, ни счастье с ней.
Но, возможно, что-то сдвинется, если он ее потеряет.
Поэтому Джен снится тот сон, где облака «пронизала рука и разметала их, а затем в лазури засияла не луна, но белая человеческая фигура, склонявшая блистающее чело в сторону земли. Она устремила взор на меня и заговорила с моей душой. Голос доносился из неизмеримой дали и все же был таким близким! Он прошептал в моем сердце:
«Дочь моя, беги искушения!»
«Матерь моя, исполню!»
Так я ответила, пробудясь ото сна, более походившего на транс».
Здесь следует сказать вот что. Во-первых, не надо этот эпизод понимать буквально. Это совсем не мама Джейн с небес дает дочери руководящие и направляющие указания, чтобы та бежала из Торнфильда, дабы сохранить невинность. «Матерь моя» — это скорее что-то вроде «Отец Мой Небесный», но тут, как бы сказать, такие дела, о которых проще говорить с женщиной женщине.
Далее, я понимаю, что постоянно возникающая в моем тексте тема вмешательства Тех, Кто Сверху может нравиться, не нравиться, вообще отвергаться и осмеиваться на корню. Кто как хочет и кто как верит. Но не учитывать эту, совершенно отчетливо одну из главных, тем в «Джен Эйр», есть, на мой взгляд, непростительное верхоглядство и неуважение к автору.
Наконец, по сути сна, который более походит на транс. Джен четко дают понять, что она все делает правильно: не надо уступать своей тревоге о том, как Эдвард, бестолочь, справится без тебя. Ты сделала что могла. Ошибкой будет поддаться искушению и остаться. Дальше — не твоя часть работы.
Как-то так.
(продолжение следует)
anna-y.livejournal.com/