Про "Джейн Эйр" 2

[Мари Анж]

Главный устроитель маменькиного ада, разумеется, любимый сыночка, но доченьки тоже стараются как могут. Вот самая примитивная из младших Ридов — Джорджиана, совершенно не замутненное интеллектом существо, к тому же унаследовавшее от мамы в полном объеме недержание воды в заднице. Зато она по меркам того времени писаная красавица (правда, согласно оценке Бесси, «поперек вдвое шире» Джен, а сама Джен потом оценивает ее как «очень полную барышню в полном расцвете». Но пусть их, эти мерки времени).

Дабы устроить судьбу младшей дочери, а по тем временам это, разумеется, хороший брак, маменька идет на крупные расходы. То есть проводит с младшей дочерью сезон в Лондоне. Но, как мы помним, безуспешно, потому что в Лондон миссис Рид угораздило вывезти еще и дочь старшую.

Бесси про фиаско Джорджианы: «...ею там все восхищались, а один молодой лорд так по уши в нее влюбился. Да только его родня была против того, чтобы он на ней женился. И — что вы думаете? — он уговорил мисс Джорджиану бежать с ним, только про это прознали и помешали им. А прознала мисс Рид. Думется, позавидовала сестрице. И теперь они словно кошка с собакой, целые дни бранятся».

Джорджиана позже лично описывает Джен свой роман, но все ее описания как та вода из той задницы. У нее только что умер брат, семья разорена, мать умирает — а она день за днем шпарит «подробное описание чудесной зимы... всеобщего восхищения, которое вызывала, многочисленных поклонников... титулованного обожателя». Сплошные «нежные нашептывания», «чувствительные сцены», «все на одну и ту же тему: она, ее влюбленности, ее горести... воспоминания о прошлом веселье и надежды на грядущие легкомысленные удовольствия». А когда она не об этом, тогда «ворчала на царящую в доме скуку и без конца твердила, как бы ей хотелось, чтобы тетушка Гибсон пригласила ее в Лондон. Ей бы только уехать отсюда на месяц-другой, пока все не будет кончено!»

Ну да, пока не умрет наконец бесполезная мать и ее не похоронят. Все дети миссис Рид изумительные эгоисты, но Джорджиана, конечно, самый откровенный вариант. Старшая сестрица обычно пропускает воду из задницы младшей мимо ушей, но однажды все-таки разражается тирадой: «Джорджиана, земля, безусловно, не видывала более тщеславной и безмозглой курицы, чем ты. Ты вообще не имела права родиться, так как и не пытаешься сделать свою жизнь полезной... ты только и думаешь, как бы обременить своею слабостью чужую силу. А поскольку не находится никого, кто был бы готов посадить на шею такую жирную, распухшую, никчемную бестолочь, ты вопишь, что с тобой обходятся скверно, что ты всеми брошена и несчастна... жизнь ты представляешь лишь как непрерывную смену удовольствий, а иначе объявляешь мир темницей».

По-сестрински нежно и не без здравого смысла. Правда, Джорджиана в ответ тоже дает стране угля, ну, сколько способна: «...мне-то известно, какую завистливую ненависть ты затаила на меня. Ты показала ее в полной мере, когда устроила мне такую подлость с лордом Эдвином Виром. Не стерпела, что я стану выше тебя, буду носить титул, буду вращаться в кругах, куда тебе нет доступа, а потому не постеснялась сыграть роль шпионки и доносчицы, лишь бы навсегда погубить мое будущее». Судя по тому, что Элиза в ответ не говорит что-то типа — дура жирная, я тебя спасала, он бы тебя увез, поимел без брака и бросил, как только надоешь, а надоедаешь ты очень быстро, — действительно имело место скорее спасение лорда от Джорджианы. Ну и укрепление ЧСВ Элизы, которой взамуж не только лорды, вообще никто не предлагает.

Здесь давайте вспомним о прочно забытой любящими дочками маменьке и представим, как тяжело она пережила и этот скандал, и напрасные, но очень, очень немалые расходы на сезон. А ведь главный заводила сыночка уже чудит вовсю.

Бесси: «Ну, он себя оказывает не так хорошо, как его маменьке хотелось бы. Поступил было в университет, а его... ощипали. Исключили то есть... Потом его дяденька решил, что быть ему адвокатом и чтобы он законы учил. [Надо понимать, миссис Рид упала в ноги брату, и тот пытался как-то вразумить племянника, но хрен им.] Да только он такой распущенный молодчик, что, думается, толку от него никакого не добьются... С виду хозяйка выглядит хорошо, да только, думается, на душе у нее кошки скребут. Уж очень ее поведение мистера Джона удручает. Он уйму денег транжирит».

Муж Бесси Роберт, человек явно внимательный и неглупый (вспомним, как точно он определил на глаз профессию проныры торговца) говорит прямо: Джон Рид и до сезона сестер «жизнь... вел самую беспутную», а «последние три года и вовсе свихнулся». То есть для миссис Рид удачный брак хотя бы Джорджианы важен необыкновенно, и крушение надежд вкупе с неизбежным скандалом станет для нее очень болезненным.

Но сыночка, конечно, главная проблема маменьки. «Губил свое здоровье и проматывал имение со скверными приятелями и с женщинами, сквернее которых не бывает. Запутался в долгах и угодил в тюрьму. Мать за него уплатила раз, уплатила два, но чуть он выходил на свободу, как снова принимался за прежнее в той же компании. Умом он никогда крепок не был, а негодяи, с которыми он водился, и вовсе его задурили».

Миссис Рид, впрочем, до последнего держится за образ чудесного мальчика, который очень хорошо воспитан прекрасной маменькой и преданно маменьку любит.

«Джон совсем не похож на отца, и я рада этому. Джон похож на меня, на моих братьев — он настоящий Гибсон. Только бы он перестал терзать меня письмами о деньгах! У меня больше не осталось денег, чтобы давать ему, мы совсем обеднели. Придется рассчитать половину слуг и закрыть часть дома. Или сдать его внаем. Но я этого не стерплю! Но что же нам остается делать? Две трети моего дохода уходит на уплату процентов по закладным... А Джон днюет и ночует в игорных домах и всегда проигрывает... бедный мой мальчик! Его обманывают и обирают. Джон низко пал... на него страшно смотреть... мне стыдно за него, когда я его вижу».

Финальная катастрофа вполне закономерна.

Роберт Ливен: «Недели три назад он приехал в Гейтсхед и потребовал, чтобы хозяйка отписала ему все. Она отказалась: дескать, он и так почти ее разорил... Хозяйка сама уже давно нездорова была. Очень растолстела, да и ослабела. Ну а тут разорение — она все боялась совсем нищей остаться, — пришла в расстройство».

А вот и подробности последнего разговора маменьки и сыночка из первых рук: «Он угрожает мне, все время угрожает своей смертью или моей».

Добрый, любящий мальчик, отличный сын. Дайте денег, маменька, или я вам сейчас глотку перережу. Или себе. Но лучше, наверное, все-таки вам.

Через две недели после отъезда Джона из Лондона приходит известие о его смерти. Роберт Ливен: «Как он умер, одному Богу известно. Поговаривают, что наложил на себя руки». А миссис Рид снится, что «он лежит, а в его горле зияет огромная рана, или что лицо у него почернело и распухло» (то есть то ли горло себе перерезал, то ли повесился).

Узнав «о смерти мистера Джона и о том, как он умер», миссис Рид падает с инсультом. Немудрено. «Я в безвыходном положении. Столько сразу бед! Что делать? Как достать деньги?»

Бед, несомненно, много, и да, все сразу. Есть еще одна не столь очевидная, как скандал с Джорджианой и отжиги Джона.

Элиза Рид — девушка своеобразная. Много чувствительности без разумности, как правильно замечает Джен, и выйдет Джорджиана. Много разумности без чувствительности — получится Элиза.

Старшая дочь миссис Рид невыносимо прекрасна уже в детстве.

«...Элиза надевала капор и теплый простой салопчик, чтобы пойти кормить своих кур – ей очень нравилось это занятие, а еще больше – продавать яйца от них экономке, пополняя свои сбережения. Ее отличали деловая жилка и очень заметное скопидомство, находившее выражение не только в продаже яиц и цыплят, но и в умении содрать с садовника самую высокую цену за цветочные клубни, семена и рассаду. Миссис Рид приказала ему покупать у барышни все продукты ее цветника, которые она пожелает продать, а Элиза продала бы даже волосы со своей головы, сули ей эта сделка солидную прибыль. Свои деньги она вначале прятала по укромным уголкам, завернув в тряпочку или в старую бумагу для папильоток. Однако горничная нередко находила ее тайнички, и Элиза, опасаясь, как бы в один прекрасный день не лишиться заветных сокровищ, согласилась отдать накопленные деньги маменьке в рост под ростовщические пятьдесят-шестьдесят процентов годовых, каковые взыскивала каждые три месяца, с заботливым тщанием ведя им счет в записной книжечке».

При этом нельзя сказать, чтобы Элиза была вовсе уж лишена темперамента. Скорее напротив. Вот ее формула счастья: «Неужели у тебя не хватает здравого смысла составить план, который сделал бы тебя независимой от всего и вся, кроме твоей собственной воли? Возьми день, раздели его на части, каждой части назначь занятие, не оставь пустыми четверть часа, десять минут, даже пять! А заданное себе выполняй усердно, со строгой пунктуальностью. И день пройдет прежде, чем ты успеешь заметить, что он начался. И тебе не понадобилась ничья помощь, чтобы избавиться от пустых минут, не пришлось искать чьего-то общества, разговоров, сочувствия, снисходительности – короче говоря, ты прожила этот день так, как положено независимому существу».

Именно так мисс Рид и живет, вечный бег белки в колесе позволяет ей неплохо справляться с натурой.

«Мне еще не доводилось наблюдать подобной занятости. Однако было бы нелегко сказать, чем именно она была занята – а вернее, описать плоды ее трудов. С помощью будильника она вставала спозаранку. Не знаю, что она делала до завтрака, но после него ее время было расписано по часам, и каждый час посвящался определенному делу. Трижды в день она внимательно читала маленький томик – молитвенник, как я установила. Как-то я спросила, что именно ее в нем привлекает, и она ответила: «Часослов». Три часа в день она вышивала золотыми нитками кайму по краям большого куска красного сукна величиной с добрый ковер. В ответ на мой вопрос о его назначении она ответила, что это покров на аналой для новой церкви, недавно построенной неподалеку от Гейтсхеда. Два часа она отдавала своему дневнику, два – работе на огороде и один – приведению в порядок счетов. Казалось, она не нуждалась ни в обществе, ни в разговорах. Мне кажется, она была по-своему счастлива – подобный распорядок отвечал ее вкусам, и ничто так ее не раздражало, как необходимость по той или иной причине отступить от этого почасового расписания».

Никакого сердечного тепла, доброты, пользы для общества (как-то не вижу я особого смысла в собственноручно вышитом покрове на аналой новой церкви, и вы не поверите — дочь священника Шарлотта Бронте, похоже, того же мнения).

Но, кажется, у Элизы, в отличие от Джона и Джорджианы, есть некоторые чувства, в том числе по отношению к матери и семье. Когда миссис Рид умирает, Джен и старшая кузина идут проститься с ней. «Джорджиана, которая сначала разразилась громкими рыданиями, сказала, что у нее нет сил пойти с нами». Кто бы сомневался.

«Элиза смотрела на свою мать с полным спокойствием. Несколько минут спустя она сказала:

– С ее конституцией она могла бы дожить до глубокой старости. Несчастья сократили ей жизнь. – Тут на миг спазм перехватил ей дыхание, а едва он прошел, как она повернулась и вышла из комнаты. Я последовала за ней. Ни она, ни я не уронили ни слезинки».

Впрочем, силу чувств Элизы не следует переоценивать. «Однажды вечером она – в более разговорчивом настроении, чем обычно, – сообщила мне, что поведение Джона и грозящее семье разорение были для нее большим горем, но теперь, сказала она, ее решение принято, и безвозвратно. Собственное состояние она сумела уберечь, и когда ее мать умрет – ведь, невозмутимо добавила она, весьма маловероятно, чтобы она выздоровела или хотя бы протянула еще долго, – она приведет в исполнение давно лелеемый план: отыщет приют, где ничто не сможет нарушить привычного распорядка, и воздвигнет надежную преграду между собой и суетным светом».

Вот где собака покопалась — у Элизы, в отличие от Джорджианы, Джона и в последнее время миссис Рид, есть Собственное Состояние. Основы его были заложены в детстве, а дальше — как знать, в средствах такие натуры не стесняются. Я бы не удивилась, получи Элиза нехилую сумму за осведомительские услуги у родных ухажера Джорджианы (можно ведь сочетать полезное с приятным, правда?).

Миссис Рид не могла не знать о деньгах, которые старательно копит старшенькая — ведь именно маменька столько лет своей мудрой педагогикой поощряла Элизу оное состояние составить. Но потом все пошло куда-то не туда. Сначала Элиза зарубила на корню шанс Джорджианы хорошо устроиться в жизни (и надежды маменьки поиметь от этого брака пусть не денег, но положения и связей, а там, глядишь, и кредитов). А затем, когда финансовые проблемы становятся столь велики, что для их разрешения придется рассчитать прислугу, съехать из дома, сдать его внаем, и вообще ужиматься по полной, могла ли миссис Рид не обратиться за помощью к старшей дочери? Ну хотя бы за ссудой. Ну хотя бы под проценты. Ну хотя бы под немалые проценты.

Как мы знаем, Элиза свое состояние «сумела уберечь». То есть дала понять матери, что тратить свои кровные на маменьку, уж не говоря о брате и сестре, не согласна. В принципе она, наверное, могла бы дать, правда, уже не под пятьдесят-шестьдесят, а под сто и так далее процентов. Но зачем? Ведь совершенно ясно, что отдавать маменьке нечем. Нет уж, не для того Элиза с нежных лет денежки копила.

Кстати, Джорджиана, похоже, рассчитывает на какую-то материальную поддержку от Элизы. В тронной речи старшей сестры имеется любопытное место: «После смерти нашей матери я отрекусь от тебя: с того часа, когда ее гроб опустят в склеп Гейтсхедской церкви, мы станем друг другу чужими, как будто никогда даже знакомы не были. Не думай, что я позволю тебе предъявлять на меня хоть какие-то права из-за того лишь, что мы дети одних родителей».

Реакция Джорджианы именно такая, какой должна быть, когда повиснуть на шее не дали.

«– Ты напрасно утруждала себя этой тирадой, – ответила Джорджиана. – Кто же не знает, что ты самое эгоистическое, самое бессердечное существо в мире!»

Определенно барышни стоят друг друга.

Теперь, изучив в подробностях личный ад миссис Рид, признаем, что она его устроила себе исключительно сама. Какой она блестящий педагог и манипулятор, мы уже знаем. Если сыночек в 14 лет именует мать старушенцией, смеется над цветом ее лица, грубо перечит, рвет и портит ее шелковые платья, это, допустим, еще такие милые шутки сурового мужского юмора. Но были еще мелочи типа убийства голубей и цыплят, травли овец собаками, вандализма в оранжерее (см.текст). Что делает маменька? Восхищается сыночком.

Что воспитывали, то и выросло.

Но широко закрытые на собственных деток глазки очень вредны для общего здоровья организма. Ну не педагог ты и не повезло тебе с детьми. Отнесись Сара Рид к отжигам деток как мудрый Рабинович в анекдоте («это не дети, это сволочи!»), глядишь, и с деньгами было бы попроще, и инсульт не случился.

Однако маменька с упорством, определенно достойным лучшего применения (я бы рекомендовала выращивание яблонь на Марсе), уже после всего случившегося оценивает своих детей как ангельчиков. Кстати, в любопытном контексте. Муж ее «старался, чтобы мои детки полюбили маленькую тварь. Ангельчики терпеть ее не могли, а он сердился на них, если замечал их неприязнь». Но в любом контексте это звучит одинаково и значит одно: миссис Рид не смирилась, не признала свои ошибки и противостоит буквально насмерть всем попыткам Сверху ее вразумить.

И, пожалуй, для нее самое главное все же не дети, но Она, Не Способная Ошибаться. Джен не напрасно называет ее неумолимой душой и отмечает свое «отчаяние без слез перед ужасом подобной смерти». Едва ли не до последнего вздоха Сара Рид яростно считает, что во всем права.

А кто виноват? Угадайте с трех раз.

Пока мельницы Господа Бога не так уж и медленно размалывают миссис Рид до конца, означенной миссис надо как-то реагировать. Вот вы всесильный царь и непогрешимое божество своего уютного мирка, а через восемь лет останется от вас парализованная развалина, потерявшая буквально все, и даже последний бастион, он же уверенность в своей абсолютной правоте, подозрительно трещит.

Но за три года до того бастион еще кажется несокрушимым, пусть неприятности (миссис Рид еще считает их некритическими) и возникли. Дабы сбросить напряжение, следует найти виноватого. Если это не ангельчики (как можно!) и не сама Сара Рид (тут даже мельницам придется признать невозможность размола до такой степени), значит, это кто-нибудь еще.

Тут и подворачивается проныра торговец со своим письмом.

Миссис Рид считает свои тогдашние действия местью. Но, воля ваша, как-то не очень выглядит, когда взрослая богатая баба мстит нищей девчонке-тинейджеру. Да и не слишком ли — крушить человеку жизнь просто потому, что он тебе неприятен, не дал до бесконечности себя гнобить, даже сказал в глаза правду, которую ты тщательно скрываешь от себя? Человеку-то всего девять.

Я бы все-таки поискала повод посерьезнее.

Списать на злодейскость злодейки? Сара Рид, несомненно, душа непросвещенная, и злопамятна она, как библейский бог. Но все же. Надеюсь, никто не станет возражать, что на абсолютное / инфернальное зло тетка не тянет. Опять же перед смертью она пусть со скрипом, но пытается каяться. Что выходит у нее криво, другой вопрос, но ведь пытается. Утверждает, что ее «ждет Вечность». Можно даже сказать, испытывает некоторые муки при воспоминании о своей мстительной лжи (конечно, это тот случай, когда жалеют не о том, что сделал, а о том, что попался, но все же).

Некоторые подробности теткиного покаяния весьма забавны. Например, перед тем, как, собственно, каяться, она подозрительно спрашивает, точно ли будет соблюдена конфиденциальность процесса («Сиделка здесь? Или в комнате ты одна? — Я заверила ее, что мы в спальне одни. — Ну так я дважды поступила с тобой нехорошо, о чем сейчас сожалею»).

Далее с миссис Рид случается приступ наивного торможения, как с тем молодым мужем, который в старом советском фильме провожал в больницу рожающую жену и робко спрашивал: а может, рассосется?

«Она сделала паузу.

— Впрочем, это, возможно, особой важности не имеет, — пробормотала она самой себе. — И ведь я могу выздороветь, а унижаться перед ней мучительно».

Но поскольку пациентке немедля плохеет, свершилось. Письмо предъявлено, и миссис Рид изволит высказаться. Причем любезно начинает с объяснения того, за что именно мстит.

«– Говорю тебе, что я не могла этого забыть и отомстила: мне была невыносима мысль, что твой дядя тебя удочерит и ты будешь жить в довольстве и радости».

Переведем. Тетка не может допустить того, чтобы племянница стала по теткиным меркам счастлива — то есть финансово и семейно благополучна. Что и требовалось доказать: разговоры разговорами, давнишний Психологический Разбор, конечно, свою роль сыграл, но на первом плане — всеми нами любимые деньги и черная зависть.

Между прочим, Джен к счастью по теткиным меркам относится более чем спокойно. Уже в девять лет и, заметьте, до реформы школы она «не променяла бы Ловуд со всеми его тяготами на Гейтсхед и его роскошь». Писать благополучному дядюшке с просьбою, чтобы усыновил и денежно обеспечил, она совершенно не стремится и решается на это только после очередного заноса Рочестера (о коем индивидууме и его выходках, даст Бог, еще поговорим). Для Джен величайшая ценность — независимость духа. Но вообще-то финансово она тоже вполне себе независима, руки-ноги целы, голова есть, образование получено, значит, ни у кого не попросим и сами заработаем. А что до родственников, то они, как блистательно показывают те же Риды, всякие бывают. Родству с Риверсами Джен в свое время очень обрадуется, но они, особенно кузины, ей родные прежде всего по духу. Хороших друзей родственниками иметь не жалко.

Но для миссис Рид счастье в деньгах, ангельчиках, слушающих мудрую маменьку, и сознании величия Ее, Не Способной Ошибаться. Ну-ну. Пока тетка богата и благополучна, она как-то справлялась с тем, чтобы чувствовать себя выше нищей девочки-тинейджера. Когда в семье Ридов возникают проблемы (а вовсе не крушение: когда три года назад пришло письмо, Джон только начинает жечь напалмом, дочки только собираются на сезон в Лондон), перенести появление у племянницы шанса на удочерение и небедное существование (о своем богатстве проныра торговец разумно не сообщает) становится невозможно. Я же говорю, деньги и черная зависть.

«И я ему написала. Объяснила, что очень сожалею, что причиню ему горе, но Джейн Эйр умерла, скончалась от тифозной горячки в Ловуде. А теперь поступай как хочешь. Напиши и опровергни мое утверждение, разоблачи мою ложь, когда пожелаешь. По-моему, ты родилась, чтобы терзать меня: мой последний час омрачен мучительным воспоминанием о поступке, который, если бы не ты, я никогда не соблазнилась бы совершить».

Ну да, ну да. А если бы ты вовсе не родилась, ну или благоразумно умерла в раннем детстве, у меня и моих ангельчиков все было бы хорошо. Перед кем виновата, тот и неправ. Как ты, ненавистный, смеешь еще вынуждать меня быть виноватой перед тобой.

Давайте посчитаем, сколько на тот момент Джен Эйр, так сказать, тетке задолжала.

Девять с небольшим лет кормили, поили, одевали, прогуливали в индивидуальном загородном парке. Жила в тепле, в детской, имела няньку, потом вообще отдельный чуланчик под лестницей выделили. Быт на уровне дочери джентльмена, пусть и бедной родственницы. Учили и вовсе не хуже кузин. И давайте в данном случае без иронии — вот приезжает Джен в Ловуд, и что у нее, девятилетней, спрашивает мисс Темпл? «Она спросила... умею ли я читать, писать и немного шить». Вот он, уровень тогдашних дочерей джентльменов.

Кстати, читать Джен в Гейтсхеде действительно позволяют много, пусть и беспорядочно. Сдается мне, вот оно, самое драгоценное в детстве героини. Не случайно бунт тихони, молчавшей в тряпочку девять лет, случается, когда увлекшийся Джон явно со слов маменьки пригрозил запретить рыться на своих книжных полках и вообще книги трогать. Но поздно. Джен, осилившая, между прочим, «Историю Рима» Голдсмита (а это не на пару дней чтение, там в одном первом томе 235 страниц), кроет кузена отборной руганью. «Гадкий, злой мальчишка! — крикнула я. — Ты как убийца, ты как надсмотрщик над рабами, ты как римские императоры!». Парень аж теряется. «Как! Как! — завопил он. — Она сказала мне такое? Вы ее слышали, Элиза и Джорджиана? Ну, я скажу маменьке, но сперва...»

Но хватать «за волосы и за плечо» уже поздно. Любопытно, что в причинах, доведших Джен «до отчаяния» и побиения кузена, книжное идет перед физическим. «Я правда видела в нем тирана, убийцу. Я чувствовала, как у меня по шее сползают капли крови, испытывала острую боль, и все это на время возобладало над страхом». А вот не надо угрожать книжнику лишить его доступа к книгам. Девять лет не угрожали, и все было тихо, а тут, понимаешь, покусились на святое.

Однако вернемся к подсчетам. После бунта и последовавшего Психологического Разбора Джен как не оправдавшую надежд отсылают, но не выбрасывают на мороз, а отправляют учиться. Между прочим, образование в Ловуде не бесплатное. Вспомним разговор Джен с Хелен Бернс: «Они держат нас тут даром? — Мы платим, или платят наши друзья, пятнадцать фунтов в год за каждую». И шесть лет миссис Рид исправно платит, а как же. Если бы она этого не делала, девочку никто в Ловуде просто так держать бы не стал.

Много это или мало, пятнадцать фунтов в год? Джен, будучи учительницей в Ловуде, получает в год те же пятнадцать фунтов. В Торнфилде ей обещают целых тридцать. По меркам тетки, сумма небольшая. По меркам племянницы — значительная.

Правда, экономика должна быть экономной — та же Хелен Бернс говорит, что «пятнадцати фунтов недостаточно для оплаты полного пансиона и обучения и остальные средства собираются по подписке». Подписываются «разные добрые дамы и джентльмены в этих краях и в Лондоне». Весьма забавно, ну и показательно тоже, что миссис Рид, крепкая хозяйственница, и здесь умудрилась сэкономить.

Должна ли Джен помнить о том, что тетка оплачивает ее образование, и, следовательно, за это она старшей родственнице обязана? Несомненно, да. Искупает ли оплата (пусть и со скидкой) попытку лишить племянницу благополучного будущего? Несомненно, нет.

Ну, и в том, что на Мадейре объявился дядя, желающий усыновить и обеспечить племянницу, вины героини нет.

Итак, деньги, зависть и неприязнь приводят к тому, что миссис Рид на практике эээ воплощает свободолюбивую тираду девятилетней Джен. Которую на сей раз давайте прочтем в переводе Гуровой: «Если нам наносят удар без малейшей причины, мы должны отвечать самым сильным ударом, на какой способны».

Ой.

Но ведь так и есть. Без малейшей причины злобное существо накинулось на тетку, которая ее, как-никак, содержит и даже воспитывать пытается. Почему бы миссис Рид не засчитать это неспровоцированным ударом по любимой себе? А затем ответить самым сильным ударом, на какой она способна.

Неприятно, правда?

Конечно, есть важный нюанс: Джен человек честный и смелый, она не боится ответить на удар ударом лично и вообще бороться. А миссис Рид труслива как ее сын. Травлю дома она организовывала через детей и слуг, травлю в школе попыталась запустить через Брокльхерста. Третий случай — ложь в письме Джону Эйру. Далее тетка привычно делает вид, что она ни причем. Через два года, когда Джен собирается уйти в вольные гувернантки, ловудское руководство осведомляет об этом опекуншу. К этому моменту опекунство, конечно, формальное. Ответ миссис Рид приходит незамедлительно: «...она ответила, что я могу поступать, как мне угодно, так как она давно отказалась от какого бы то ни было вмешательства в мои дела».

Лгунья, ссыкуха и лицемерка, бесспорно.

И все же. Смотрите, как оно получается, если действовать по воспетому литературоведами (увы, не только советскими) заявлению девятилетнего ребенка. И вот кто, меланхолично добавлю я, действует в романе Бронте именно так. Вы миссис Рид уважаете? А принципы, согласно которым она действует, уважаете? А если их провозгласила Джен, тогда что?

Тогда, отвечает нам Бронте, имейте глаза и работайте головой: девочка была опьянена своей неожиданной и невозможной победой. И она ошибалась. И вообще была она «всего лишь маленькая невежественная девочка».

Итак, мы имели удовольствие увидеть, как миссис Рид, упоенная собственной безгрешностью, опускается до уровня ну пусть не детского сада, но почти. Всегда приятно наблюдать за неудачами злодеев, правда? Но хорошенького понемножку. Давайте займемся куда более скучным занятием — понаблюдаем за хорошим человеком, который работает над собой, и ему помогают Сверху.

От приятного чтения о страданиях злодеев перейдем к вещам скучным и сложным. И даже возмутительным. Потому что, стоит заговорить о прощении, подавляющее большинство народное, взявшее на себя труд прочитать «Джен Эйр», уверенно заявит: как же это, следует Джону Риду подставить вторую щеку после того, как он вдарил по первой? Нет уж! Отвечать, отвечать и еще раз отвечать — и так, чтобы не встал! А все эти христианские призывы к всепрощению — они опиум для народа!

Око за око а лучше за одно око два плюс рука и почка на выбор.

А как относится к всепрощению и прочему непротивлению злу насилием дочь пастора Шарлотта Бронте?

Более чем сдержанно. Давайте посмотрим хотя бы на примере той же миссис Рид. Сыночка пьет, играет, водится с непотребными девками, требует денег — она дает. Он снова пьет играет и т.п. — она дает. И далее по кругу. Хотя могла бы после первого же загула по примеру племянницы разбить деточке нос, можно коромыслом (ну или каким-нибудь английским эквивалентом), и сказать — баста, карапузики, кончилися танцы. Денег не будет.

Но тут другой момент: перекрывать кислород и демонстрировать, что деньги, а сталбыть, и власть в семье, у тебя, а не у наследничка, надо было намного раньше.

Однако миссис Рид (Бронте это очень реалистично показывает) всю дорогу прощает сыночке все. Вряд ли ей не было обидно, когда младой, да ранний рвал и пачкал ее дорогие платья, обзывал старушенцией и дразнил цветом лица. Но вы же не понимаете, это другое, деточка ангельчик, а что вредничает по мелочам, так это он это израстет, а мать с материнской любовью и снисхождением перетерпит.

Похоже, миссис Рид искренне не понимает, почему бы и Джен не вести себя именно так — терпеть и прощать. Тем более что порядочная литературная сиротка на месте Джен вела бы себя именно так. А кто не верит, давайте вспомним из английских литературных гениев того же Диккенса. Как идеальны, бесплотны, тихи, бесконечно терпеливы, столь же бесконечно жертвенны его многочисленные и, не побоюсь этого слова, голубые героини! Всякие там Нелл из «Лавки древностей» и прочие кроткие девицы. Со временем, правда, Диккенс (все-таки гений, пусть и полный предрассудков своей эпохи) начал смотреть на женщин иначе, и подобные идеалы со свойственной им кротостью тихо испарились из его творчества. Но до того свои три ведра пафоса на каждой странице имели.

Что бы делала кроткая, терпеливая, полная благородства героиня раннего и частично среднего Диккенса, если бы ее гнобил Джон Рид? См. собрание сочинений Диккенса от «Оливера Твиста» и до «Крошки Доррит» включительно, там этого добра хоть ковшом экскаватора. На прекрасном, безмятежно спокойном лице героини отобразилась бы глубокая скорбь, в ясных глазах блеснули слезы, она воздела бы чистый взор к небу (возможно, одновременно указывая на небо рукой), и легкий вздох (тихий стон) сорвался бы с ее уст, на которых появилась грустная улыбка. Полная кротости, спокойствия и благодарности к друзьям, она не издала бы ни слова, ни единого слова жалобы. И т.п.

А если сиротка вместо этого сначала по римской матери, а потом кулаком в нос, это какая-то неправильная сиротка, не литературная.

Так и есть. «Джен Эйр» вообще можно было бы назвать книгой о путешествии нормального здравомыслящего человека в страну литературных штампов. Но Бронте и штампы успешно превращает во вполне себе реальные жизненные обстоятельства, и стандартные персонажи штампов обретают трехмерность.

Возьмем хотя бы Хелен Бернс, тем более что именно она, во-первых, так мощно влияет на мировоззрение героини, а во-вторых, куда больше похожа на правильную литературную сиротку.

Местами описание вообще совпадает. Вот стоит Хелен Бернс на середине классной комнаты, наказанная мисс Скэтчерд — «она... стояла спокойно, хотя и печально... у нее такое лицо, будто она думает о чем-то далеком от наказания, от положения, в которое она попала, — о чем-то не вокруг нее и не перед ней... ее взгляд обращен как бы внутрь, в глубину ее сердца».

А уж под речами Хелен и вовсе подписалась бы любая идеальная кроткая героиня: «Куда, куда лучше терпеливо сносить обиды, которых никто, кроме тебя, не чувствует, чем совершить необдуманный поступок, тяжкие последствия которого падут на всех, кто с тобой связан, а к тому же Писание учит нас платить добром за зло... вытерпеть — твой долг, раз это неизбежно. Слова, что ты не вытерпишь того, что судьба назначила тебе терпеть, лишь свидетельствуют о слабости и глупости».

Тут, правда, начинаются нюансы, как всегда, когда Бронте берет штамп и делает живого человека.

Ладно бы еще внешность. Можно принять, что идеальная героиня становится красавицей только тогда, когда пробудились «ее духовные силы. Они проснулись, они воспряли, они окрасили румянцем ее лицо, которое до той минуты я видела всегда бледным и бескровным. Затем они засияли в ее оживившихся глазах, которые вдруг превзошли красотой глаза мисс Темпл. И это была красота не их чудесного цвета, не длинных ресниц, не тонких бровей, но прелести, блеска, света мысли. Душа ее раскрылась, и речь потекла свободно».

Но с голубой героиней никак не вяжется тот факт, что красота Хелен — это красота не только духа, но и интеллекта, причем интеллекта книжницы. Она и историю знает, и французских авторов, и даже может Вергилия по-латыни с листа.

Далее, философия Хелен вся окрашена предчувствием близкой смерти. Что у идеальных героинь тоже чуть ли не через одну, но здесь все как-то ближе к земле.

«— Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть — заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?

Я молчала. Хелен успокоила меня, но к безмятежности духа, которой она меня одарила, примешивалась невыразимая печаль. У меня, пока она говорила, возникло ощущение неизбывной тоски, хотя я не понимала ее причины. А когда, договорив, Хелен задышала часто-часто и закашлялась, я забыла о своих бедах, испытывая смутную тревогу за нее».

Но вот незадача: после длинной, возвышенной и по-хорошему высоко духовной речи Хелен о том, во что она верует, как ясно отличает преступника от его преступления и почему достигла душевного спокойствия в радостном ожидании близкого конца, к девочкам подходит «староста, рослая грубая девушка» и заявляет «с заметным камберлендским выговором:

— Хелен Бернс, если ты сейчас же не пойдешь и не приведешь твой ящик в порядок и не сложишь шитье, как положено, я попрошу мисс Скэтчерд пойти поглядеть на него!»

А после беседы у мисс Темпл и чтения по-латыни девочки совершенно аналогично по возвращении в дортуар нарываются на мисс Скэтчерд, которая, проверяя ящики, как раз выдвинула ящик Хелен.

«— Мои вещи правда в недозволительном беспорядке, — вполголоса сказала мне Хелен. — Я собиралась прибраться в ящике, но забыла».

Это назвается снижающая деталь, и таковые Бронте неизменно применяет к действительно прекрасному образу Хелен Бернс. Джен, для которой любимая подруга — недостижимый идеал, никогда не согласится с тем, что недостатки Хелен — не «крохотные несовершенства». Но вообще-то к реальности куда ближе трезвый взгляд Хелен на саму себя. «Я, как и говорит мисс Скэтчерд, очень неряшлива; я редко привожу свои вещи в порядок и не слежу за этим; я небрежна, я забываю правила, я читаю, когда мне следовало бы учить уроки, я непоследовательна и иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку».

Она очень хороший человек, большой ум, душа великая и необыкновенная, — но всего лишь человек, а не идеальная героиня. Кстати, именно таким людям свойственно забываться, не думая о том, как сложены вещи или чищены ли ногти.

Но это не главный недостаток Хелен.

Подозреваю, что в английской литературе Хелен Бернс слегка как наш Платон Каратаев — персонаж, который вроде мелькнул и исчез, но оказал такое влияние на главного героя, что литературоведы все не могут перестать это обсуждать. А педагоги исправно (в мою бытность школьницей уж точно) имеют мозги учащимся. Много тирад произнесено и много страниц исписано тем, как убеждения Платона и Хелен повлияли на Пьера и Джен соответственно.

Не знаю, как там дело обстоит с обратным влиянием Пьера на Платона, может, и никак. Но вот Джен Эйр на Хелен Бернс повлияла очень сильно.

Дело в том, что принятие Хелен своей нелегкой судьбы, смирение перед жизнью и даже финальная победа над страхом смерти не просто так вызывают у Джен неизбывную тоску.

Жизнь не может и не должна состоять из принятия и смирения. Ну или скажем так: человек волен делать с собой что ему угодно и вести свои личные битвы так, как считает нужным. Хелен сделала свой выбор на очень высоком уровне. И если иногда и ропщет («иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку»), то это ненадолго. «Жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды. В этой юдоли мы все без исключения обременены недостатками, но скоро, уповаю, наступает срок сбросить их груз вместе с нашими тленными телами, избавиться от этой сковывающей нас плоти, а с ней — от всего низменного и от греховности. И останется лишь искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение».

Не появись Джен, Хелен, которой, как помним, осталось жизни до начала июня, то есть четыре с половиной месяца, так и угасла бы в своем мечтательном, одиноком и горьком стоицизме.

Но Джен появилась. И через три месяца, названная лгуньей, оказалась посреди комнаты на высоком табурете — на всеобщем обозрении у позорного столба.

И наступает время сделать выбор.

В жизни следует не только уметь принять и смириться, но и сражаться. Особенно когда речь не о тебе, а о дорогом тебе человеке. Размышления, мечты о доме и думы о высоком приходится отставить в сторону.

«Нет слов для описания моих чувств, но в тот миг, когда они жгучей волной захлестнули меня, перехватывая дыхание, стискивая горло, мимо меня прошла девочка и, проходя, подняла на меня глаза. Какой неизъяснимый свет горел в них! Какое необыкновенное чувство вызвал во мне их луч! И как он меня ободрил. Словно мимо рабы, мимо жертвы прошел мученик, герой и одарил ее новой силой. Я подавила подступившие к горлу истерические рыдания, подняла голову и тверже поставила ноги. Хелен Бернс что-то спросила у мисс Смит о своем рукоделии, получила выговор за такое пустяковое затруднение, а затем вернулась на свое место, улыбнувшись мне, когда вновь проходила мимо. И какой улыбкой! Я и сейчас помню ее, этот отблеск чудного ума, истинного мужества. Она озарила ее черты, ее худое лицо, запавшие серые глаза точно свет, исходящий от ангела».

Первый и единственный бунт Хелен Бернс. Что может сделать истощенная чахоточная девочка для подруги? Что может, то и делает. Нарушает громко объявленный запрет «пусть до конца дня никто с ней не разговаривает», приносит кофе и хлеб, сидит рядом, говорит о том, что верит в невиновность подруги. А также о том, чего пока не понимает Джен: что Броклхерста здесь никто не любит и не уважает, Джен, напротив, жалеют и будут жалеть еще больше — и не надо отчаиваться. А потом просто обнимает и молча сидит рядом на полу в большой холодной комнате.

Это на самом деле очень, очень много и крайне важно.

Для обеих подруг.

Хелен явно много думает о том, что произошло. Перед смертью она со своей обычной крайней честностью и спокойным принятием себя говорит: «Умирая молодой, я избавляюсь от многих страданий. У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так».

Жестокие слова, особенно потому, что во многом верные. Останься Хелен в живых, ей пришлось бы перемениться — как пришлось перемениться Джен.

Но уходит Хелен не в одиночестве и не в страдании. В страшный час Джен она рискнула многим и нарушила запреты, чтобы не бросать ее одну. Теперь очередь Джен рисковать, обнять и быть рядом.

«Я крепче обняла Хелен. Еще никогда она не была мне так дорога. Я чувствовала, что не могу расстаться с ней, и спрятала лицо у нее на плече. Вскоре она сказала таким ласковым, таким нежным тоном:

– Как мне хорошо! Последний припадок кашля меня немножко утомил, и я как будто засыпаю. Но не оставляй меня, Джейн. Мне так приятно, что ты рядом!

– Я останусь с тобой, Хелен, милая! Никто не сможет меня прогнать!

– Тебе тепло, родная?

– Да.

– Спокойной ночи, Джейн.

– Спокойной ночи, Хелен.

Она поцеловала меня, а я ее, и вскоре мы обе уснули.

...мисс Темпл, вернувшись в свою комнату с рассветом, увидела, что я лежу под пологом, уткнувшись лицом в плечо Хелен, и обнимаю ее за шею. Я крепко спала. Хелен была… мертва».

Что тут скажешь. По подвигу Хелен Бернс и награда ей. Но вообще это не о наградах и даже не о подвигах, хотя куда же без них в нашем подлунном мире.

Это — о любви.

Экая же сложная штука прощение. Если вместо него на удар ответить еще более сильным ударом, будешь как миссис Рид. А если все прощать, тоже будешь как миссис Рид. Вот на этом месте и понимаешь особенно хорошо, что крайности сходятся.

Сара Рид УГ. Не будь как Сара Рид.

Но тогда что же делать? Искать нечто среднее? Прощать не все? А что именно? Отвечать строго соразмерным ударом? А как его рассчитывать? Таки око за око? А если у противника глаз зеленый, а у вас голубой, это равные очи? А если у него один глаз или три, а у вас два? А размер глаза имеет значение? А степень миопии или, напротив, дальнозоркости?

Как все запущено.

Но, быть может, надо попытаться выйти из двухмерного пространства в трехмерное и посмотреть на проблему снаружи? Ну, как в задаче с тем, на какую сторону двери хочет ваша кошка. Вы никогда не угадаете правильную сторону, потому что неверно поставили вопрос. Следует спрашивать, не куда кошка хочет, а чего кошка добивается. А добивается она свободного прохода по всему принадлежащему ей пространству, дабы оное пространство контролировать.

Поэтому давайте перед тем, как определиться, как прощать, спросим себя, а кому оно, собственно, нужно.

Посмотрите окрест, и душа ваша уязвлена станет: в подавляющем большинстве случаев те, кто хочет, чтобы их простили, добиваются не столько прощения, сколько того, чтобы все вернулось к тому, как им нравится. Ну или стало таким, как им нравится.

Возьмем как пример ту же миссис Рид (пусть страдает, заслужила). Наверняка она всю дорогу огорчалась из-за поведения сыночки, но исправно махала рукой, говорила, что у ангельчика просто возрастной кризис / плохое настроение / кишиневский период Пушкина, и возвращалась к тем отношениям, которые и ее, и сыночку устраивали. Она и на смертном одре жаждет помириться, только пусть перестанет требовать денег, которых нет, и говорить страшные вещи маменьке. И наступит благорастворение воздухов и мир во всем ридовском мире.

Итак, прощение ее является чистой воды уступкой.

А теперь посмотрим на отсутствие прощения, которое она демонстрирует в отношении племянницы.

«– Это Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?

Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной».

Яйца, правда, сбоку, но вид, несомненно, тот же. Прощение равно уступка, уступить значит проиграть, умру, но не проиграю, то есть не уступлю, то есть не прощу. А кто прощает, тот лох. Я, Не Способная Ошибиться, вам не лох!

Но что мы все о миссис Рид. Давайте возьмем персонаж, куда более любимый народом: Рочестера. Вот он много врал, вранье в самый неподходящий момент вылезло наружу, великие планы большого счастья за границей накрылись медным тазом. Долго, долго он сидел под дверью у порога любимой девушки, даже кресло себе принес. Наконец она вышла, и он сразу к делу — виноват, ошибся, горько оплакиваю, простишь ли ты меня когда-нибудь. А теперь обещай, что все будет как я хочу, ты будешь моей, иначе я погибну и вообще-то я уже в агонии, если ты вдруг не заметила.

Ну и что это? Был неправ, вспылил, обещаю загладить исправить искупить, быстрее скажи, что ты меня простила, и оставим этот неприятный разговор, вернувшись к тому, на что я тебя уже один раз уговорил.

Любопытный напрашивается вывод: если не профанировать прощение или просьбу о прощении, а работать с этим всерьез, то все это наше личное дело. Наша личная внутренняя работа, которое мы совершаем или не совершаем исключительно для себя любимого.

Но тогда все как бы просто, особенно если вспомнить, чему учит Хелен Бернс.

«— Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды.

— А что же?

— Читай Новый Завет, вдумывайся в слова Христа и Его деяния, сделай Его слова законом для себя, а Его поступки — примером.

— А что Он говорит?

— Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим и презирающим вас».

Фрагмент из Нового Завета, как водится, труден и для понимания, и для принятия. Но первая формула вполне себе хороша.

Правда, неполна. Что насилием и местью работать для достижения результата бесполезно, понятно. Миссис Рид не даст соврать: она безуспешно пытается взять верх насилием, и ее обида за то, что не вышло, неисцелима. Но, как, например, Джен победить ненависть тетки? Ну или хотя бы исцелить свои обиды. Хотелось бы более точных рекомендаций.

И, знаете, они есть.

«Но до чего же подробно ты помнишь, как она с тобой поступала и что говорила тебе! Какое необычайно глубокое впечатление ее несправедливость, видимо, оставила в твоем сердце! Никакое дурное обращение со мной не выжигает своего клейма на моих чувствах. Разве ты не была бы более счастлива, попытайся ты забыть ее суровость вместе с жгучим возмущением, которое она вызывала? Мне кажется, жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды».

В этом много правды. Хелен Бернс достигла того уровня, на котором способна простить убивающих ее, ибо не ведают, что творят. Но что-то настораживает в этой концепции.

«Я верую в надежду для всех, и она преображает Вечность в обитель безмятежности, в великолепный чертог, а не в бездну и ужас. И, веруя так, я столь же ясно отличаю преступника от его преступления, сколь искренне прощаю первому, питая отвращение ко второму. И потому, что я верую так, жажда мести никогда не терзает мое сердце, унижения не заставляют мучиться стыдом, несправедливость не гнетет меня слишком уж сильно. Я живу в душевном спокойствии и радостно жду конца».

Бесспорно, преступника надо отделять от его преступления, хотя в молодые годы это обычно далеко не очевидно. И душевное спокойствие перед лицом мук и смерти — драгоценнейшее достижение. И старый добрый лозунг «счастье всем и пусть никто не уйдет обиженным» — такой добрый лозунг. Пусть будет надежда для всех и великолепный чертог для всех. А преступники осознают свои преступления, искупят, преобразятся и войдут в обитель безмятежности, потому что и в преступниках есть она, «искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение».

Но есть и другая сторона вопроса, с детской непосредственностью высказанная Джен.

«Если постоянно быть хорошими и кроткими с теми, кто жесток и несправедлив, дурные люди начнут всегда добиваться своего, потеряют всякий страх и поэтому не только не станут меняться к лучшему, а, наоборот, будут делаться все хуже и хуже».

И это тоже правда.

Хелен Бернс — вовсе не голос автора. В философии девочки слишком много, как бы это поточнее, психологии жертвы. Что неудивительно, учитывая анамнез: четырнадцатилетняя Хелен отправлена из родного дома в суровый Ловуд получать образование. Не похоже, чтобы ее отец планировал ее смерть в школе, но правда и то, что он, по словам Хелен, недавно женился и не почувствует особой утраты. Ребенок в одиночестве бьется с ощущением ненужности себя, брошенности, предательства единственного родного человека, своей явной неуместности в школе, жестокостью училки и так далее. И как вишенка на торте — ощущение близкой смерти. Вряд ли можно что-то требовать от Хелен, она и так настоящее чудо.

Но это мы так считаем. А Сверху всегда находят что потребовать, дабы подтолкнуть человека к совершенствованию. Хелен построила хорошую систему защиты, за которой почти всегда удается спрятаться (мы же помним, что она, по собственному признанию, все-таки иногда ропщет, а после того, как мисс Скэтчерд двенадцать раз ударила ее розгами по шее, сдерживается на людях, но все же плачет в чуланчике, куда уносит орудие наказания?).

И вдруг в ее мир врывается живая, сильная и страдающая Джен.

И если можно простить тех, кто не ведает, что творит, за то, что они делают с тобой, простить их за то, что они делают с другими, оказывается гораздо сложнее.

Разговор на полу в углу холодной комнаты демонстрирует нам последнюю линию обороны Хелен.

«Кроме этой земли, кроме рода человеческого, есть невидимый мир и царство духов. Этот мир везде вокруг нас, ибо он повсюду, и духи эти берегут нас, ибо на них возложено охранять нас, и если мы умираем в муках и позоре, если презрение поражает нас со всех сторон, а ненависть сокрушает нас, ангелы видят наши страдания и знают, что мы невиновны (если мы и вправду невиновны, как я знаю, невиновна ты...), и Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть — заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?»

Бедная девочка, которая убеждает себя, что раз уж все равно скоро умирать, то нет смысла тратить оставшееся время на обиды.

Но Хелен с ее могучим умом не может не понимать, что для сильной и здоровой подруги это не работает. Джен предстоит не близкая смерть, а длинная жизнь, полная борьбы и действий. Хелен для этого не годится. Вот откуда горькое и спокойное признание, что, останься она жить, она не вписалась бы в мир: «У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так». У нее не получается свести в непротиворечивую систему два вроде бы взаимоисключающих вектора: прощение обид и необходимость борьбы против обидчиков.

Джен придется самой учиться балансировать между прощением и борьбой.

Хелен сделала главное — она показала дорогу. Но пойдет по ней Джен сама.

И это будет трудно.

Посмотрим, как Джен справляется с проблемой прощения на примере ее поездки в Гейтсхед.

Между прочим, то, что ее вообще допустили к умирающей, неопровержимо доказывает, что денег в семье Ридов не осталось от слова совсем. В противном случае миссис Рид могла сколь угодно долго требовать привезти племянницу, как говорил Жванецкий, с тем же успехом. Ну а если бы та вдруг все же приехала, девицы Рид вдвоем бы заняли оборону если не на входе в дом, но у дверей комнаты маменьки точно.

Ну а так — почему бы и нет.

Но даже теперь Джен в Гейтсхеде еле терпят. С порога кузины всячески дают понять, что она остро лишняя, обливают презрением и пытаются уколоть по-своему, по-девичьи. Хелен бы отступила и замкнулась, потом постаралась бы простить и забыть (не без успеха). Джен тоже испытывает желание бежать, но ему не поддается.

«Обе барышни обладали настоящим талантом, не произнеся ни слова, дать ясно понять, что считают вас предметом, достойным только насмешек. Легкая презрительность в глазах, холодность в манере держаться, небрежность тона исчерпывающе выразили их мнение, причем их никак нельзя было обвинить в грубости.

Однако теперь презрительные насмешки, открытые или замаскированные, полностью утратили былую власть надо мной. Сидя между моими кузинами, я с удивлением обнаружила, насколько мне безразличны и полное игнорирование со стороны одной, и полусаркастичное внимание другой – Элиза не могла меня унизить, а Джорджиана оскорбить. Ведь мне было о чем подумать, кроме них: последние месяцы пробудили во мне столько чувств несравненно более сильных, чем те, которые они были способны задеть...

– Как себя чувствует миссис Рид? – вскоре спросила я, спокойно глядя на Джорджиану, которой вздумалось при прямом вопросе вздернуть нос, словно это была неожиданная дерзость.

– Миссис Рид? А! Вы о маменьке! Ей очень плохо. Не думаю, что вы увидите ее сегодня.

– Не могли бы вы, – сказала я, – подняться наверх и сказать ей, что я приехала? Я была бы чрезвычайно вам обязана.

Джорджиана чуть не подпрыгнула на стуле, ее голубые глаза широко раскрылись и почти вылезли на лоб.

– Ведь она изъявила настойчивое желание увидеться со мной, – добавила я. – И мне не хотелось бы медлить с исполнением ее желания дольше, чем это совершенно необходимо.

– Маменька не любит, чтобы ее беспокоили по вечерам, – заметила Элиза.

Вскоре я встала, спокойно сняла без приглашения шляпку и перчатки и сказала, что поищу Бесси, которая, полагаю, сейчас в кухне, и попрошу ее узнать, захочет ли миссис Рид принять меня сегодня или нет. Так я и сделала, а отослав Бесси с моим поручением к миссис Рид, решила позаботиться о дальнейшем. До сих пор высокомерие всегда обращало меня в бегство. Год назад оказанный мне прием заставил бы меня покинуть Гейтсхед на следующее же утро; однако теперь мне сразу стало ясно, что это был бы глупый поступок. Я проделала путь в сто миль, чтобы увидеться со своей теткой, и должна оставаться с ней, пока ей не станет лучше или она не умрет. А что до гордости, а вернее, спеси ее дочерей, я должна пренебречь ею, не обращать на нее никакого внимания. Поэтому я попросила экономку приготовить для меня комнату, объяснила, что, вероятно, пробуду здесь одну-две недели, распорядилась, чтобы мой дорожный сундук отнесли туда, и начала подниматься по лестнице следом за слугой».

Казалось бы, все очень просто: оценила обстановку, решила, что пренебречь вальсируем, распорядилась, сделала. Но это, конечно, только кажется. Спокойное, полное достоинства и уверенное продвижение к цели возможно лишь потому, что за восемь лет Джен в результате тяжелой внутренней работы обрела эти самые достоинство, спокойствие и уверенность в себе.

И, разумеется, независимость. Она взрослый человек, твердо стоящий на своих ногах и обеспечивающий себя в том числе материально. А что кузины всячески шипят — Джен за свою короткую трудную жизнь и не таких повидала.

Теперь, поработав над собой и проработав себя, сделавшись из слабого сильным, можно попробовать кого-то по-настоящему простить.

Но мягкое, однако непререкаемое утверждение себя перед кузинами — лишь начало. Джен приходится едва ли не пережить снова то, что так ранило когда-то. А мы узнаем детали тех девяти лет, когда книги еще не пригрозили отобрать девочка тихо «сносила любое обхождение» с собой.

«Я не нуждалась в проводнице, чтобы найти дорогу к столь хорошо мне знакомой комнате, куда в былые дни меня так часто призывали для наказания или выговора. Я обогнала Бесси, тихонько открыла дверь. Уже стемнело, и на столе горела затененная свеча. Вот большая кровать с темно-желтым пологом, вот туалетный столик, кресло, скамеечка для ног – сколько раз мне приходилось стоять на ней на коленях и просить прощения за дурные поступки, мною не совершенные. Я покосилась на некий угол, почти ожидая увидеть тонкие очертания некогда такой страшной розги, которая пряталась там, выжидая, когда можно будет прыгнуть на меня подобно бесу и исполосовать мои дрожащие ладони или поникшую шею. Я подошла к кровати, откинула полог и наклонилась над взбитыми подушками.

Лицо миссис Рид я помнила до последней черточки и теперь поискала его взглядом в полутьме. Какое счастье, что время гасит желание мести и заставляет умолкнуть голоса гнева и ненависти! Я рассталась с этой женщиной в горечи и ожесточении, а теперь вернулась, испытывая только жалость к ее тяжким страданиям и сильнейшую потребность простить и забыть все обиды, помириться и протянуть руку дружбы.

Да, вот оно, такое знакомое лицо, столь же суровое и безжалостное, как когда-то, вот эти особенные глаза, которые ничто не могло смягчить, чуть приподнятые, властные, тиранические брови. Как часто они угрожающе и с такой ненавистью хмурились на меня! Пока я смотрела на их неумолимую линию, в моей душе всколыхнулись воспоминания о детском ужасе и горестях! И все же я наклонилась и поцеловала ее. Она посмотрела на меня.

– Это Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?

Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной.

Мне стало больно. Боль сменилась гневом, решимостью взять над ней верх, подчинить ее себе вопреки ее натуре и воле. К моим глазам, как в детстве, подступили слезы – я приказала им высохнуть. Потом принесла стул к изголовью кровати, села и нагнулась над подушкой.

– Вы послали за мной, – сказала я, – и я здесь. И намерена оставаться здесь, пока вам не станет лучше».

Не была Джен в детстве идеальной голубой героиней, нечего и начинать и выросла совсем не ею, а нормальным человеком с обычными человеческими реакциями. Она пришла, настроив себя простить, забыть, помириться, протянуть руку дружбы. Так, пожалуй, сделала бы Хелен. Ну или кто-нибудь из раннесредних диккенсовских бесплотных девиц. В ответ на что злодей, аки мистер Домби в конце романа, обязан незамедлительно раскаяться, броситься ей на грудь со слезами и никогда больше не грешить.

Ага, щас.

Джен добрая девочка, но местами вспыхивает как порох. Всколыхнувшиеся ужасы детства плюс решительный отказ тетки действовать по литературному сценарию приводят к тому, что на минуту все влияние Хелен идет побоку. В некотором роде это опять-таки очень смешно. Принеся себе стул, героиня садится поудобнее, нагибается к лицу тетки и шепчет ей ласково и крайне убедительно: вы, тетушка, имели глупость за мною послать, так я теперь с места не сдвинусь, пока не прощу вас так, чтобы вы каждой клеточкой восчувствовали поправитесь (а про доктрину Хелен Бернс я не буду думать сегодня, я подумаю о ней завтра). А тетка в ужасе пытается отодвинуться — кыш! кыш! изыди, демон! одеяло отдай! («Не досаждай мне! Отпусти одеяло...») Обнаруживая раз за разом подобные забавные детали, я все больше хочу нормальную полноценную экранизацию. Но снимают «Джен Эйр» — Гейтсхед уж точно, — раз за разом с тремя ведрами пафоса на эпизод, так что я уже и не надеюсь. Правда, вздумай кто-то отчаянный и впрямь следовать тексту и тонкому, неявному юмору Бронте, вышел бы, конечно, жуткий скандал. Ничего-то в жизни не меняется — как во времена викторианские, литературные штампы нам дороже реальной жизни.

С другой стороны, боевой настрой Джен как бы и на руку. Разразись она слезами (а еще лучше — рыдая, покинь бегом комнату, а потом поместье навеки), кому было бы лучше?

Трусоватая тетка, когда ей конкретно предъявляют, как всегда, сразу отступает. «Ты видела моих дочерей? — Да. — Можешь сказать им, что я желаю, чтобы ты осталась, пока я не поговорю с тобой о том, что меня тяготит». Спасибо, милая, но изображать хозяйку дома вам поздновато, Джен уже и сама со всем справилась.

Пока племянница пылает гневом (не сказать чтобы необоснованным), тетка, как свойственно неврологическим пациентам, все больше тревожится и начинает заговариваться. В конце концов она доходит до характерного неудержания воды в заднице на тему, как плоха была Джен Эйр и как хорош Джон Рид, а также, разумеется, как безупречна Сара Рид (пусть и гнетут ее некоторые семейные сложности).

В общем, беседа как-то не задалась.

Время идет — «более десяти дней», так что есть возможность успокоить разбушевавшиеся нервы. В том числе часто и успешно практикуемой Джен арт-терапией. «Вооружившись коробкой карандашей и несколькими листами бумаги, я садилась в стороне от сестер у окна и набрасывала рисунки, подсказываемые вечно меняющимся калейдоскопом воображения: вид на море между двумя скалами, восходящая луна и силуэт корабля на фоне ее диска; заросли камыша и водяных ирисов, а между ними — голова наяды в венке из лотосов; эльф, примостившийся под веткой цветущего боярышника на краю гнезда овсянки». Потом как-то невзначай, ну то есть совершенно непонятно как (см. очередные забавные подробности) влюбленная девушка рисует лицо Рочестера. «Теперь я видела перед собой лицо друга — так не все ли равно, что эти барышни поворачиваются ко мне спиной? Я любовалась, я улыбалась выразительному сходству и, вполне довольная, не замечала ничего вокруг». Тут уж, как все понимают, барышни не смогли устоять и кинулись общаться, позировать и вообще перестали быть «очень холодны», а вовсе напротив, едва не целуются в десны.

Слушайте, какая современная книга с кучей полезных советов о том, как работать с собой и ладить с окружающими.

Наступает последний день жизни Сары Рид. Все наконец сходится так, что тетка с племянницей могут поговорить относительно спокойно и по делу. Хлещет дождь, ветер гнет деревья, Джорджиана спит на кушетке над романом, Элиза согласно графику посещает церковную службу. Миссис Рид одна. Кстати, в доме хозяйку не любят — «слуги только делали вид, будто ухаживают за ней, а нанятая сиделка, за которой никто не следил, ускользала из комнаты при каждом удобном случае. Бесси хранила верность, но должна была заботиться о муже и детях, так что отлучаться в господский дом ей удавалось не очень часто». Верные клевреты типа камеристки Эббот давно (видимо, когда Риды начали стремительно беднеть) растворились во времени и пространстве. Джен, зашедшей «узнать о состоянии умирающей», приходится подложить угля в почти погасший камин и поправить одеяло. Позже ей в точном соответствии с известным изречением придется и стакан воды подать. Но пока героиня стоит у окна, смотрит на «буйство земных стихий», вспоминает «Хелен Бернс... ее предсмертные слова, ее неколебимую веру, ее доктрину о равенстве бестелесных душ». Следует признать, что Джен сумела взять себя в руки и подготовиться к разговору.

Готова к нему и миссис Рид, которая о предыдущей их беседе, а скорее — схватке, не помнит от слова совсем. Она даже практически вежлива. «Ты похожа... да-да, ты похожа на Джейн Эйр!.. Однако... боюсь, я ошибаюсь. Мои мысли вводят меня в заблуждение. Я ведь хотела увидеть Джейн Эйр и вижу сходство там, где его нет. Да и за восемь лет она должна была очень измениться».

Совсем другое дело: «...я мягко постаралась заверить ее, что я именно та, кем она меня сочла, кем хотела, чтобы я оказалась». Так что ту часть беседы, где миссис Рид типа кается для типа облегчения души перед смертью, они проходят более-менее гладко.

Но дальше тетка сбивается на привычные для себя жалобы. Как ты виновата, Джен, что набросилась на меня с яростью, заявила, что ненавидишь больше всех на свете, «что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с ттбой жестоко и бессердечно... Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом... Подай мне воды! Поторопись!».

Собака ты страшная, Джен Эйр. Впрочем, я горячо поддержала бы ту собаку, которая в ответ на удар или пинок человеческим голосом объяснила бы такой вот Саре, как она неправа. Это было бы прекрасное, прекрасное зрелище.

Но Джен, укрепленная арт-терапией и мыслями о Хелен, прямо молодец.

«– Милая миссис Рид, – сказала я, подавая ей воду, – не думайте больше обо всем этом, забудьте. Простите меня за мою несдержанность, но ведь я тогда была ребенком и с того дня прошло восемь-девять лет».

Поразительное по правильности интонации извинение. Я бы сказала, разговор взрослого с мммм упавшим до детского уровня взрослым. Попытка достучаться — если там есть до чего.

Правда, Сара Рид размолу мельниц самого Господа Бога не поддается — куда уж там Джен.

«– Если бы я могла, тетя, убедить вас больше об этом не думать и посмотреть на меня с добротой и прощением…»

Но, как мы помним, для души непросвещенной тот, кто говорит о прощении, слаб и даже презираем. Не опускайся до извинений, даже если неправ, дабы тебя не сочли слабаком.

Впрочем, в том, что говорит Джен, нет ни слабости, ни, упаси Те, Кто Сверху, назидательности.

«– Мой характер не такой скверный, как вы думаете. Я вспыльчива, но не мстительна. В детстве я много раз готова была полюбить вас, если бы вы мне позволили, и я искренне хочу, чтобы мы помирились. Поцелуйте меня, тетя.

Я приблизила щеку к ее губам, но она не пожелала к ней прикоснуться, сказала, что, нагибаясь над кроватью, я мешаю ей дышать, и снова потребовала воды. Когда я опять уложила ее на подушки – мне пришлось приподнять ее и поддерживать, пока она пила, – я прикрыла ладонью ее ледяную липкую руку… Слабые пальцы отодвинулись от моего прикосновения, стекленеющие глаза смотрели в сторону.

– Любите меня или ненавидьте, как вам угодно, – сказала я наконец, – а я вам прощаю по доброй воле и от всего сердца. Попросите прощения у Бога и обретите покой.

Бедная страдающая женщина! У нее уже не было сил перемениться: живая, она всегда меня ненавидела и, умирая, не могла не ненавидеть по-прежнему».

Сдается мне, совершенно ясно, кто из них двоих взял верх, чья ненависть побеждена и чьи обиды исцелены.

И кто из них сильнее.

А еще — и это очень важно — прощение прощением, а противостояние злу и несправедливости противостоянием. У кого-то есть сомнения, что, восстань Сара Рид со смертного одра и начни по новой творить то, что творила, Джен нашла бы что сказать и как действовать?

Но если собрался простить за зло, причиненное тебе, так прощай — и в соответствии со взглядами Хелен (Джен даже именует их доктриной) добросовестно предоставь душе противника шанс. Особенно если он, шанс, точно последний.

Впрочем, Сара Рид так ничему не научилась и ничего не поняла. Зачем ей вообще потребовался этот разговор? Да всего лишь «облегчить душу перед смертью. То, о чем мы забываем в здравии, гнетет в часы, какие настали для меня теперь». Эй, Те, Кто Сверху, пусть мне станет легче! Я даже про письмо расскажу. То есть попытаюсь исправить то, что сделала. Неплохое начало, но для облегчения души требуется пойти дальше. То есть поработать со своей душой, сколько уж там ее осталось.

Но именно пойти дальше, стать выше гордыни, попросить прощения и простить самой миссис Рид органически не способна. Так что не будет облегчения ее душе.

На чем с Ридами можно было бы и закончить, если бы не то, что Джен не уезжает из Гейтсхеда сразу после похорон, а задерживается еще примерно на две недели. Посчитаем. В целом она проводит у Ридов месяц. День приезда, «более десяти дней» до второго и последнего разговора с теткой, день смерти, организация похорон, похороны. Вроде бы можно и уезжать, и Джен, собственно, собирается. Но.

«...Джорджиана умоляла меня остаться, пока она не отправится в Лондон, куда наконец ее пригласил дядя, мистер Гибсон, который приехал, чтобы распорядиться погребением сестры и привести в порядок семейные дела».

Проститься с умирающей сестрой мистер Гибсон, видимо, не счел нужным. Да, умеет Сара Рид вызвать к себе всеобщую любовь.

«Джорджиана твердила, что боится остаться наедине с Элизой: ведь она не посочувствует ей в горе, не поддержит в унынии, не поможет собраться в дорогу, а потому я, как могла, терпела ее глупые жалобы и эгоистические сетования, а сама приводила в порядок и упаковывала ее гардероб. Разумеется, пока я трудилась, она сидела сложа руки, и я думала про себя: «Если бы нам суждено было жить вместе, кузина, мы бы начали все совсем по-другому. Я бы не смирилась покорно с тем, что вся работа взваливается на меня. Я бы оставляла тебе твою долю обязанностей и вынуждала бы выполнять их, либо ты сама и страдала от последствий своего безделья. И я бы настояла, чтобы ты держала при себе свои хнычущие, наполовину неискренние причитания. Только потому, что оставаться нам вместе очень недолго, а в доме траур, я веду себя так терпеливо и услужливо».

Наконец Джорджиана уехала, но теперь Элиза, в свою очередь, попросила меня задержаться на неделю. Она сказала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания, так как она намерена отправиться в места ей не известные. Все дни напролет она оставалась у себя в комнате и, заперев дверь, укладывала дорожные сундуки, опустошала ящики, сжигала ненужные бумаги и ни с кем не разговаривала. Мне же она поручила вести дом, принимать посетителей и отвечать на письма соболезнования.

Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.

– И, – добавила она, – я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь... Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла».

Зачем, собственно, Джен идти на поводу у девиц Рид? Особенно у Джорджианы, от которой ни толку, ни спасибо не дождешься. Очень забавно представлять, как под беспрестанные причитания кузины Джен молча, сжав зубы, пакует немалый барышнин гардероб и думает — ты не считай, что это я из хорошего к тебе отношения, вовсе нет, и совсем не потому, что я всепрощающая тряпка и вообще как золотая рыбка у тебя на посылках. Это я просто потому, что ты скоро навсегда исчезнешь с глаз моих, а так бы я заставила тебя работать! Ну понятно, рисовать не дают, а нервы надо как-то успокаивать.

Наверное, Джен все-таки слишком много позволяет кузинам, а могла бы повторить сказанное в девять лет: «Прощай, Гейтсхед!». И только ее и видели.

Однако она этого не делает, и хорошо бы понять — почему.

Момент тонкий, но, учитывая ряд последующих событий в жизни Джен, рискну предположить. Она именно так завершает в жизни спорные и нелегкие ситуации — лучше больше отдать, но ни в коем случае не остаться должной. Разумеется, не в смысле денежном (хотя и в нем тоже, но не в этом случае). Долги здесь более высокого уровня. Причем долг этот Джен определяет исключительно сама и отдает согласно своей совести. Девицам Рид она, положим, ничем не обязана, но их маменьке все-таки чем-то была.

Возможно, следует назвать такие ситуации кармическими узлами. Героиня Бронте очень строго следит за тем, чтобы по ее вине ни один узел не затянулся туже, чем был, и тем более не остался неразвязанным, буде это в ее силах.

Для Джорджианы и Элизы она делает больше, чем должна. Но только так она, человек очень чистый и совестливый, сможет окончательно отпустить ситуацию — или, если хотите, отряхнуть ридовский прах со своих ног.

Ну и совсем напоследок. «Так как больше мне не представится повода упоминать о ней [Элизе] или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она – настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние».

Дальнейшие истории кузин — совсем, совсем другие истории, намеренно оставленные открытыми. Каждому свое счастье — ну или его отсутствие, в зависимости от того, кто сколько будет над собой работать. Вы верите в то, что Джорджиану будут вечно окружать восхищением, поклонением, лестью, возьмут на себя все ее проблемы и обеспечат деньгами без счета, то бишь тем, что необходимо для ее счастья? А в то, что Элиза в католическом монастыре уверует по-настоящему и перейдет на следующую ступень духовного развития?

Наверное, не особенно. Но, во-первых, а вдруг?

А во-вторых, что бы там ни было, Джен оно не коснется. Этот кармический узел она развязала навсегда.

Продолжение следует.

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост