Про "Джейн Эйр" 3

[Мари Анж]

Угадайте, о каком персонаже идет речь. Я честно перечислю все характеристики, кроме одной, которая очень уж знаменита.

Его зовут Роберт.

Он мамин сын.

Он страстно увлеченный экспериментатор.

У него яркая внешность, совершенно не соответствующая внутренним качествам.

Он влюблен в звук своего голоса и толкает длиннейшие речи по поводу и без повода.

Он подкаблучник.

И он дурак.

Нет, не так. Он — ДУРАК.

И вот это существо работает у нас главным злом книги. Если миссис Рид — что-то среднее между мачехами Золушки и Белоснежки, то Брокльхерст — поднимай выше, практически Темный Властелин. Как я тут прочла по первой же ссылке в гугле, «удивительно страшная, мрачная фигура романа... Трудно понять уровень отрицания, который должен присутствовать в голове этого человека, чтобы что-то в его жизни казалось рациональным». У кого что присутствует в голове, конечно. Из ссылочной цитаты я готова согласиться лишь с тем, что Брокльхерст — фигура, несомненно, удивительная. Вот смотрите. У нас викторианская эпоха в разгаре, верующая дочь пастора создает персонажа, действия которого, несомненно, приводят к страданиям и многочисленным смертям детей. Кто читал, тот знает, что Бронте совершенно всерьез, очень пронзительно и незабываемо показывает Ловуд и то, что там творится.

Но кто читал внимательно, тот увидит, что темный властелин почти постоянно смешон.

То есть пока он молчит, еще вполне себе впечатляет. Особенно девятилетнюю нервную девочку, едва оправившуюся после болезни.

«...я вошла, сделала низкий реверанс, подняла глаза и увидела… черную каменную колонну! Во всяком случае, так мне померещилось в первое мгновение: на каминном коврике высилась прямая узкая фигура, облаченная в непроглядно черное. Суровое лицо вверху казалось каменной маской, заменяющей капитель». Хотя голова, заменяющая капитель, уже, говоря откровенно, издевательство со стороны Бронте. Но это только начало.

«Крупные черты лица, как и очертания его фигуры, выглядели равно суровыми и чопорными... отклонившись от перпендикуляра, он опустился в кресло напротив миссис Рид.

– Подойди сюда, – сказал он.

Я подошла, и он поставил меня перед собой столбиком. Его лицо теперь оказалось почти на одном уровне с моим, и что это было за лицо! Какой огромный нос! А рот! А большие торчащие зубы!». Бабушка, зачем тебе такие большие зубы? Пугать девятилетних нервных девочек.

Глаза у страшного, мрачного персонажа «инквизиторские серые», а говорит он «глубоким басом». Впрочем, лучше бы молчал, право. Потому что спросить «дядя, ты что, дурак?» хочется едва ли не после каждой реплики. Чтобы оценить оные реплики по достоинству, выполним мысленное упражнение: вообразим мистера Брокльхерста в исполнении какого-нибудь маленького кругленького лысенького актера, известного комическими ролями. Реплики лягут как родные. Ох, неверно играют ловудского попечителя в многочисленных экранизациях актеры высокие худые носатые. Грош цена тем речам, которые кажутся грозными, умными и значительными только потому, что исходят из уст верзилы с мрачной внешностью и глубоким басом.

«– Нет ничего печальнее, чем видеть нехорошее дитя, – начал он. – И особенно нехорошую маленькую девочку. Ты знаешь, куда плохие люди попадают после смерти?

– Они попадают в ад, – ответила я без запинки, как положено.

– А что такое ад? Ты можешь мне сказать?

– Яма, полная огня.

– А тебе хотелось бы упасть в эту яму и вечно гореть в ней?

– Нет, сэр.

– Что тебе следует делать, чтобы не попасть туда?

Я задумалась и ответила не слишком удачно:

– Я должна быть очень здоровой и не умереть.

– Как ты сумеешь оставаться здоровой? Дети меньше тебя годами умирают ежедневно. Всего лишь два дня назад я похоронил дитя пяти лет, хорошее дитя, чья душа теперь на небесах. Следует опасаться, что того же нельзя было бы сказать о тебе, будь ты призвана теперь.

Не имея возможности рассеять его сомнения, я только опустила взгляд на две огромные ступни, упертые в коврик, и вздохнула, от всей души желая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда.

– Уповаю, это вздох из глубины сердца, и ты раскаиваешься в том, что причиняла огорчения своей превосходнейшей благодетельнице... Ты молишься утром и вечером?..

– Да, сэр.

– Ты читаешь Библию?

– Иногда.

– С радостью? Ты любишь ее читать?

– Мне нравятся Откровение, и Книга Даниила, и Бытие, и Самуил, и кусочки Исхода, и некоторые части в Книгах Царств и в Паралипоменоне, а еще Иов и Исайя.

– А псалмы? Уповаю, они тебе нравятся.

– Нет, сэр.

– Нет? Возмутительно! У меня есть сынок, моложе тебя годами, так он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие.

– Псалмы совсем не интересные, – заметила я.

– Это доказывает, что у тебя дурное сердце. И ты должна молиться Богу, чтобы Он его изменил, дал бы тебе новое, чистое, и взял бы твое каменное и дал тебе сердце плотяное.

Я было собралась спросить, как будет производиться операция по замене моего сердца, но тут миссис Рид приказала мне сесть и продолжила разговор сама».

Сдается мне, что миссис Рид решительно прерывает Джен потому, что, в отличие от Брокльхерста, что-то понимает в детях и догадывается, что сейчас гость конкретно попадет.

Но, может быть, дядя-дурак разговаривает с ребенком, а потому типа снижает уровень вещания до ребенкина уровня. Попробуем принять всерьез историю с сынком-любителем имбирных коврижек псалмов — возможно, это такой стандартный спич, заготовленный специально для бесед с маленькими. Но нет, из дальнейшего ясно, что дядя так разговаривает со всеми. И истории о гениальных отпрысках тоже всем рассказывает.

«– Ваши пожелания весьма мудры, сударыня, – ответил мистер Броклхерст. – Смирение – наихристианнейшая добродетель, особенно приличествующая ловудским ученицам, а посему я постоянно требую особого внимания к тому, чтобы они росли в смирении. Я настойчиво искал способ умерщвлять в них суетную гордыню и совсем недавно получил приятнейшее доказательство, что преуспел в этом. Моя вторая дочь, Огеста, поехала со своей матерью навестить школу, и, вернувшись, она вскричала: «Ах, милый папенька, какими тихими дурнушками выглядят все девочки в Ловуде! С волосами, гладко зачесанными за уши, в этих длинных фартучках и с такими забавными холщовыми сумочками поверх платья они очень похожи на бедных детей. И, – добавила она, – на нас с маменькой они смотрели так, будто никогда прежде не видели шелковых платьев!»

Где тут лицемерие? Это же святая вера в собственную гениальность и своих совершенных деток. Причем гражданин так трогательно, я бы сказала — доверчиво откровенен, что только что слезу не вышибает.

Даже миссис Рид, вовсе не гигант мысли, заметно умнее.

«– Обыщи я хоть всю Англию, то не нашла бы системы воспитания, словно созданной именно для такой девочки, как Джейн Эйр. Последовательность, любезный мистер Броклхерст, я рекомендую последовательность во всем.

– Последовательность, сударыня, – первейший долг христианина, и в Ловудской школе она соблюдается во всем: простая пища, простая одежда, никаких излишеств ни в чем, ни малейшей изнеженности и деятельное прилежание – таковы порядки в школе, обязательные для всех учениц.

– Прекрасно, сэр. Следовательно, я могу надеяться, что эту девочку примут в Ловуд и воспитают в соответствии с ее положением в настоящем и будущем?

– О да, сударыня! Она будет помещена в этот питомник избранных растеньиц и, уповаю, покажет себя благодарной за эту величайшую привилегию.

– В таком случае я отправлю ее туда как можно скорее, мистер Броклхерст, так как, поверьте, я не чаю снять с себя ответственность, которая стала слишком тяжелой.

– Без сомнения, без сомнения, сударыня. А теперь разрешите пожелать вам доброго утра... Девочка, вот тебе книга «Наставления детям». Читай ее с молитвой, а особенно «Рассказ об ужасной в своей внезапности смерти Марты Д., нехорошей девочки, склонной ко лжи и обману».

С этими словами мистер Броклхерст вложил мне в руку тоненькую брошюру и, позвонив, чтобы подали его карету, удалился».

Я даже не буду комментировать, особенно после питомника избранных растеньиц. Бронте жжот напалмом, да.

И не в последний раз.

«Широкий размеренный шаг через классную – и вот рядом с мисс Темпл, которая тоже встала, воздвиглась та же черная колонна, что столь зловеще хмурилась на меня с каминного коврика гейтсхедской гостиной. Теперь я осторожно покосилась на этот предмет архитектуры. Да, я не ошиблась: это был мистер Броклхерст, застегнутый на все пуговицы своего сюртука и на вид даже более длинный, узкий и несгибаемый, чем прежде».

Блестящая писательская работа, между прочим. Мы одновременно видим, как Брокльхерст ужасает девятилетнюю Джен. И как зрелая, сильная Джен, которая пишет свою автобиографию лет этак через восемнадцать, над ним издевается.

«У меня были свои причины прийти в смятение при виде него: слишком живы были в моей памяти губительные намеки миссис Рид на мои дурные наклонности и прочее, а также обещание мистера Броклхерста сообщить мисс Темпл и учительницам о порочности моей натуры. Все это время я отчаянно боялась, что он сдержит обещание. Ежедневно я высматривала приближение вестника Рока, чей рассказ о моей прошлой жизни будет содержать сведения, которые навеки заклеймят меня как плохую девочку. И вот он здесь! Он стоял рядом с мисс Темпл и что-то говорил ей на ухо. Я не сомневалась, что он разоблачает мои злодейства, и вглядывалась в ее глаза с мучительной тревогой, с секунды на секунду ожидая, что эти темные зерцала души обратят на меня взгляд, полный отвращения и осуждения. И я вслушивалась, а так как я сидела неподалеку от них, то мне удалось разобрать почти все, что он говорил...»

Ну же, ну! Читатели доведены почти до такого же трепета, в каком находится девятилетняя преступница.

«...и мои страхи несколько улеглись.

– Полагаю, мисс Темпл, нитки, которые я купил в Лондоне, именно то, что нужно. Мне пришло в голову, что они отлично подойдут для коленкоровых рубашек, и я подобрал необходимые иглы. Можете сказать мисс Смит, что я забыл сделать пометку о штопальных иглах, однако на следующей неделе она получит несколько пачек, только она ни в коем случае не должна выдавать более одной иглы единовременно. Если у каждой воспитанницы их будет более одной, они, конечно, забудут о бережливости и начнут их терять. Да, и еще одно, сударыня! Я желал бы, чтобы о шерстяных чулках заботились прилежней! Когда я был здесь в последний раз, то зашел в огород и осмотрел одежду, сушившуюся на веревке. Большинство черных чулок оказалось в самом плачевном состоянии. Судя по дырам в них, я убежден, что их штопают небрежно и редко.

Он умолк».

Если вы представите, как торжественным низким басом злодей восьмидесятого уровня вещает о сложностях выбора, покупки и выдачи иголок, то вы поймете, как, собственно, это смешно. Но дальше начинается вообще феерия. Вообразите себе, о любезный читатель, величественную колонну в черном с головой вместо капители, которая ходит по огороду и нюхает осматривает чулки воспитанниц. А темный властелин у нас точно не фетишист?

Маленькая Джен, затюканная теткой, очень боится великого и ужасного попечителя, но вообще-то в Ловуде его не боятся. Не будем сейчас о персонале, хотя мисс Темпл, что совершенно ясно, начальство глубоко презирает и по мере возможности ему противодействует. А что бесправные, голодные и холодные избранные растеньица?

Вот знаменитый эпизод с волосами, которые имеют наглость виться вопреки педагогической теории попечителя. Самодурство, конечно, изумительное, но давайте попробуем посмотреть на ситуацию не с точки зрения подневольных растеньиц и немногим менее подневольной директрисы, а снаружи, как внимательный читатель.

«Тем временем мистер Броклхерст, стоя перед камином и заложив руки за спину, величественно озирал сидящих учениц. Внезапно его глаза мигнули, словно что-то ослепило или поразило их зрачки. Обернувшись, он проговорил уже не с прежней медлительностью:

– Мисс Темпл, мисс Темпл, что… что это за девочка с завитыми волосами? Рыжими волосами, сударыня, завитыми… завитыми по всей голове?

Подняв трость, он трясущейся рукой указал на этот ужас.

– Джулия Северн, – ответила мисс Темпл очень спокойно.

– Джулия Северн, сударыня! А почему волосы у нее – и у кого угодно еще – почему они завиты? Почему, вопреки всем установлениям и принципам этой школы, она столь открыто предается мирской суетности здесь, в евангелическом благотворительном заведении, и превращает свои волосы в копну кудряшек?

– Волосы Джулии вьются от природы, – ответила мисс Темпл еще спокойнее.

– От природы! Да, но мы не подчинены природе! Я желаю, чтобы здешние воспитанницы были детьми Благодати… и почему они так пышны? Я снова и снова настоятельно указывал, что волосы должны причесываться гладко, скромно, просто. Мисс Темпл, волосы этой воспитанницы необходимо остричь, остричь под корень. Завтра я пришлю цирюльника; и, как вижу, у других тоже много подобного безобразия. Вот та высокая девочка, прикажите ей повернуться. Велите всему первому классу подняться и стать лицом к стене.

Мисс Темпл провела платком по губам, словно пряча улыбку, невольно изогнувшую их, однако отдала распоряжение, и когда старшие ученицы поняли, чего от них требуют, они послушно встали лицом к стене. Чуть-чуть откинувшись, я смогла поглядеть на их лица: какими гримасами они встретили это распоряжение! Жаль только, что мистер Броклхерст их не видел! Быть может, он понял бы, что, какую бы форму он ни тщился придать сосуду снаружи, внутренность этого сосуда была ему куда менее доступна, чем он полагал».

Ну, во-первых, никто в Ловуде мистера Брокльхерста даже не уважает.

А во-вторых, опять-таки где он лицемерит? У него, бедолаги, трясутся руки от того, что срывается Великий Эксперимент! Растеньица вместо того, чтобы быть Детьми Благодати в приличном евангелическом благотворительном заведении, превращают свои волосы в копну кудряшек!

Дебил блядь Лаврова в студию.

Да, Брокльхерст напыщенный и упертый дурак. Но дурак он, сдается мне, искренний. И у него есть Идея. Программу своего великого эксперимента на благо человечества в общем и его женской половины в частности он оглашает постоянно — в разговоре с миссис Рид, во время памятного посещения Ловуда, — видимо, перед всеми, кто не успел убежать.

Ну, допустим, вот.

«– Сударыня, одну минуту, прошу вас! Вы знаете, что мой план воспитания этих девочек состоит не в том, чтобы прививать им привычку к роскоши и излишествам, но в том, чтобы сделать их выносливыми, терпеливыми, нетребовательными. Если случайность вынуждает к некоторому воздержанию от пищи из-за испорченного блюда – подгоревшего или оставшегося полусырым, никак не следует заглаживать ее, возмещая потерю чем-то более изысканным, потакая требованиям плоти и пренебрегая целью сего заведения. Напротив, случайность эта должна способствовать духовному воспитанию ваших учениц, должна научить их противоставлять твердость временным невзгодам. Краткое поучение явилось бы отнюдь не лишним: благоразумная наставница воспользовалась бы подобной возможностью, дабы напомнить о страданиях первых христиан; о том, что претерпевали мученики; об увещеваниях самого Господа нашего, призывавшего Своих учеников взять крест свой и следовать за Ним, о Его предостережении, что не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих, о его божественном утешении: «Если терпите вы голод и жажду во Имя Мое, блаженны будете!» Ах, сударыня, влагая в уста этих детей хлеб с сыром взамен подгоревшей овсянки, вы поистине могли напитать их грешную плоть, но даже не помыслили о том, что морите голодом их бессмертные души!

Мистер Броклхерст вновь умолк – возможно, не совладав со своими чувствами».

Он говорит длинно, глупо, с тремя ваннами пафоса уже не на страницу, а на абзац, и страстно влюблен в то, что и как говорит. Но где он лицемерит? Все исключительно искренне и от души. И уж просто охренеть можно от того, с какой неподдельной страстью дядя-дурак обличает лгунью-Джен, — а главное, от того, как Бронте держит баланс между ужасом положения Джен и издевкой над Брокльхерстом.

«– Сударыни, – сказал он, обращаясь к жене и дочерям, – мисс Темпл, учительницы и воспитанницы, вы все видите эту девочку?

Еще бы они меня не видели! Я ощущала, как их взгляды опаляют мою кожу, будто солнечные лучи, собранные в пучок увеличительным стеклом.

– Вы видите, она еще юна, вы замечаете, что по облику она не отличается от других девочек; Бог милостиво дал ей ту же форму, какой одарил нас всех, никакое заметное уродство не указывает на порочный характер. Кто бы подумал, что Отец Зла уже обрел в ней свою служанку и сообщницу? Однако я с прискорбием должен сказать, что это именно так.

Пауза, в течение которой я начала справляться с пляской моих нервов и понимать, что Рубикон перейден, что испытание, которого избежать не удалось, необходимо перенести с твердостью.

– Дорогие детки, – с пафосом продолжал священник, вырубленный из черного мрамора, – это печальный, прискорбнейший случай, ибо мой долг – предостеречь вас, что эта девочка, которая могла бы стать Божьей овечкой, на самом деле – отступница, не пасомая верного стада, но проникшая в него притворщица. Вы должны остерегаться ее, вы должны бежать ее примера – если необходимо, избегайте ее общества, исключайте ее из ваших забав и не дозволяйте ей стать участницей ваших разговоров. Наставницы, вы должны бдительно следить за ней, не спускать с нее глаз, взвешивать каждое ее слово, вникать в каждый ее поступок, карать телесно во имя спасения ее души – если спасение для нее еще возможно! Ибо (язык отказывается повиноваться мне, пока я повествую об этом) сия девочка, сие дитя, рожденное в христианской стране, гораздо хуже многих маленьких язычников, которые молятся Браме и падают на колени перед Джаггернаутом. Эта девочка… Она – лгунья!

Наступила десятиминутная пауза, во время которой я, уже полностью вернув себе власть над рассудком и чувствами, наблюдала, как все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали:

– Какой ужас!

Затем мистер Броклхерст возобновил свою иеремиаду:

– Это я узнал от ее благодетельницы, от благочестивой и милосердной дамы, которая пригрела ее, сироту, растила, как собственную дочь, и за чью доброту, за чье великодушие эта злосчастная отплатила неблагодарностью, столь возмутительной, столь чудовищной, что в конце концов ее превосходнейшая покровительница была вынуждена отделить ее от собственных чад, дабы ее дурной пример не осквернил их чистоты, и послала ее сюда для исцеления, как древле иудеи погружали своих недужных в возмущенные воды Вифезды, купальни у иерусалимских врат. Молю вас, учительницы, директриса, не дайте воде сей загнить вокруг нее!

После этой высочайшей кульминации мистер Броклхерст застегнул верхнюю пуговицу сюртука и сказал что-то вполголоса своей супруге и дочерям. [Домой, дорогие, папа устал.] Они поднялись, кивнули мисс Темпл, и именитая семья торжественно покинула комнату. Однако в дверях мой судья обернулся и сказал:

– Пусть постоит на табурете еще полчаса и пусть до конца дня никто с ней не разговаривает».

Особенно прекрасна последняя фраза, показывающая, что даже Брокльхерст способен утомиться от своих речей и сказать что-то кратко и по делу. Сложное, энергетически затратное это дело — вещать с пьедестала. А ведь мир еще и не ценит усилий экспериментатора, корчит рожи и всячески сопротивляется. Вот чего добился мистер Брокльхерст своей полной дутого величия иеремиадой? Да ничего. Весь Ловуд и так знает, что дядя — дурак.

«Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».

А потом мисс Темпл и вовсе провела небольшое расследование, «собрала всех воспитанниц и объявила, что обвинения против Джейн Эйр были тщательно проверены и она счастлива сообщить, что все они полностью опровергнуты. После чего учительницы пожали мне руку и поцеловали меня, а по рядам моих товарок прокатился одобрительный ропот». Даже злобную мисс Скэтчерд начальство, судя по всему, умудрилось достать до печенок.

Только дома и понимают несчастного реформатора.

И здесь, конечно, следует перейти к разговору о семье, роскошь одеяний которой вроде бы непреложно доказывает лицемерие главы семейства. Как же это — приютских девочек одевают только что не в рубище, кормят помоями и стригут волосы под корень, а бабский цветник экспериментатора блещет «дорогими туалетами из бархата, шелка и мехов»? И вообще, на попечителевых доченьках «модные тогда серые касторовые шляпы, отделанные страусовыми перьями, и из-под полей этих изящных головных уборов ниспадали пышные, тщательно завитые локоны». Жена так и вовсе «куталась в бархатную накидку, отороченную горностаем, а ее лоб осеняла накладная завитая челка, изделие французского куафера» (если это не косяк перевода, то вот он, корень проблемы, у тебя жена не может показаться на людях без накладных волос, а тут всякие наглые девчонки демонстрируют отличные природные шевелюры).

Лицемер, как есть лицемер? Как там — «трудно понять уровень отрицания, который должен присутствовать в голове этого человека, чтобы что-то в его жизни казалось рациональным»?

Да нет, конечно. Именно потому, что домашние — это одно, а приютские — это другое, Брокльхерст не фанатик, но экспериментатор. Дома должно быть уютно и хорошо, это вам всякий дурак скажет. Экспериментировать следует вне родного очага. Особенно если у вас умная жена.

А миссис Брокльхерст пусть и лысовата, но социально очень умная женщина. Вспомним еще раз, как лихо управляется с папочкой сынок, который моложе Джен, а сталбыть, ему восемь или меньше: «...он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие».

Угадайте с трех раз, кто ребеночка научил? Правильно, маменька. В старом хорошем фильме про Буратино была милая песенка с рекомендациями на тему, как управляться с хвастуном, жадиной и дураком. Немножко подпоешь — и делай с ним что хошь. Может, дядя-дурак и заговаривал о том, что надо бы и на детках попробовать теорию, — но, милый мой Бобик, зачем? Детки у нас и так ангельчики! Сынок! Поди сюда, покажем папе, как ты делаешь правильный выбор! А дочки вместе с маменькой с немалым энтузиазмом сами принимают участие в папенькином эксперименте: «Они приехали в карете с преподобным главой семьи, и пока он проверял с экономкой счета, расспрашивал прачку и наставлял директрису, они провели придирчивый осмотр комнат наверху. Теперь они принялись в три голоса упрекать мисс Смит, которая заведовала бельем и следила за порядком в дортуарах».

За что, спрошу я вас, мучить ангельчиков, когда они и так безупречные ангельчики? А главное, они единственные, кто реагирует на папенькины речи так, как папеньке хочется («все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали: – Какой ужас!»).

Как, однако, неправ Толстой, когда опрометчиво утверждает, что все счастливые семьи похожи друг на друга.

Но как же Роберт Брокльхерст дошел до жизни такой, а главное, до власти такой? Ответ прост: он сын своей мамы, женщины с деньгами и не без возможностей. Про папу мы знаем только, что он оставил маму вдовой, ну и что ему принадлежала фамильная (судя по названию) усадьба Брокльхерст-Холл. Возможно, деньги у вдовы были от папы. А может, это ее приданое. А может, то и другое. Или вообще она была деловая женщина и, как Скарлетт О'Хара, поднялась на лесопилке и каторжниках. Но оно в общем без разницы, так что зачем гадать.

Точно мы знаем, что деньгами мама Брокльхерст могла распоряжаться свободно и в какой-то момент затеяла крупный благотворительный проект, немало на него потратив. А именно: в двух милях от «большой усадьбы» на основе старого (вероятнее всего, монастырского) здания был создан приют для девочек-сирот, где они отныне могли получать совсем неплохое по тем временам образование.

«...Половина огромного здания выглядела серой и древней, а вторая половина – совсем новой. Окна новой части, в которой находились классная комната и дортуар, напоминали церковные частым металлическим переплетом. Каменная доска над дверью гласила: «Ловудский приют. Сия часть здания была восстановлена в лето Господне … иждивением Наоми Броклхерст из Броклхерст-Холла в сем графстве». «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. Матфей V, 16».

От Хелен Бернс мы знаем, что мама Ловуд построила, а теперь сын «за всем здесь следит и всем управляет... потому что он казначей и попечитель Ловуда». Приют маму не разорил, сыну хватает и на усадьбу, и на фальшивые волосы жене, и на модные тряпки для всего цветника брокльхерстовых баб. Так что в священники Роберт пошел не для зарплаты. Почему из всех профессий он выбрал именно эту? Если он единственный сын, мог вообще профессией не обзаводиться, так что не исключено, что, эээ, «делает много добра» на этой должности, так сказать, по зову сердца. Возможно также, что он не первый сын, но единственный выживший. В Англии того времени обычно все-таки в священники шли вторые сыновья, а если у них было выраженное стремление к воинской службе, тогда в священники отдавали третьих. С другой стороны, надо же как-то сына пристраивать, если он дурак. Пусть идет в священники, чтобы деточка себя мог хорошо и безопасно реализовать в мамином проекте, ну и отдать в хорошие руки правильной жены.

Кто придумал великий эксперимент? Не исключено, что мама, а сынок только реализовывает. Но мог и сам. Во-первых, подобная идея — это как раз его уровень. А во-вторых, степень увлеченности такова, что чувствуется глубоко личное.

А вот инициатором постройки Ловуда сын-священник быть не может, потому что он, как мы уже видели, круглый дурак и человек, как бы это помягче, в своем страстном служении богине Копеечке обреченный вечно прокалываться в делах и по мелочам, и по-крупному. Ловуд между тем организован со смыслом и неплохо продуман.

«– А почему его называют приютом? Он чем-то не похож на другие школы?

– Отчасти это благотворительное учреждение: ты, я и все остальные – мы приютские дети. Ты, наверное, сирота. Ведь кто-то из твоих родителей умер?

– Они оба умерли, когда я была совсем маленькой, и я их не помню.

– Ну, тут все девочки лишились либо кого-то из родителей, либо обоих, и школа называется приютом для обучения сирот».

Дело-то благое. Особенно после реформы, когда школа «со временем стала истинно полезным и образцовым заведением».

Но прежде чем случается реформа, в школу приходит «тифозная горячка», в которой Наоми Брокльхерст вообще-то виновата не меньше сына.

«Лесистая долина, приютившая Ловуд, была колыбелью туманов и рождаемых ими миазм, которые, пробудившись с пробуждением весны, заползли в сиротский приют, дохнули тифозной горячкой в тесноту классной комнаты и дортуаров и еще до воцарение мая преобразили школу в больницу.

Вечное недоедание и оставляемые без внимания простуды предрасположили большинство воспитанниц к заражению — и болезнь уложила в постель сорок пять девочек из восьмидесяти... Многие, уже пораженные недугом, возвращались в родной дом, только чтобы умереть; некоторые умерли в школе и были тут же спешно похоронены, так как природа болезни воспрещала малейшую отсрочку».

Доэкспериментировался.

Жена дурака, кстати, лишний раз доказывает, что она совсем не дура: «Мистер Броклхерст и его семейство теперь не навещали Ловуд, никто не занимался въедливой проверкой счетов». Игры в эксперименты закончились. Сиди дома, дорогой, и не жужжи. И ни одного предмета из твоего Ловуда, пока там эпидемия не закончится.

Чем все закончилось для школы, мы знаем.

«Когда тифозная горячка пожала в Ловуде свою страшную жатву, она незаметно сошла на нет, но не прежде, чем ее неистовство и число жертв привлекли к школе внимание общества. Было произведено расследование причин такой ее вспышки, и постепенно на свет выплыли факты, вызвавшие бурю негодования. Нездоровое местоположение школы, количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого – все это было обнаружено и привело к результатам весьма неприятным для самомнения мистера Броклхерста, но благотворным для школы.

Несколько богатых филантропов в графстве собрали по подписке сумму для постройки более удобного здания в более здоровой местности; были введены новые правила, одежда и рационы стали заметно лучше, а средствами на содержание школы теперь распоряжался попечительский совет. Мистер Броклхерст, чье богатство и семейные связи не могли не быть приняты во внимание, сохранил пост казначея, но в исполнении его обязанностей ему помогали люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью. После таких улучшений школа со временем стала истинно полезным и образцовым заведением. После ее возрождения я провела в ее стенах еще восемь лет: шесть ученицей и два года – учительницей. И в том, и в другом качестве я готова свидетельствовать, что она во всем отвечала своему назначению».

Не исключено, что в привлечении внимания общества активное участие принимала мисс Темпл. Во время эпидемии «она почти не выходила из лазарета, покидая его только ночью, чтобы ненадолго уснуть». Еще вопрос, где директриса умудрялась уснуть хотя бы ненадолго, потому что в ее комнате умирала от чахотки Хелен Бернс. Безусловно, мисс Темпл — героическая женщина.

Хотя в ее школе ту же тяжело больную Хелен бьют розгами. И мисс Темпл не останавливает мисс Скэтчерд.

Потому что именно такие порядки были тогда — и долгое время после, кстати, тоже — в английских школах.

Брокльхерст, как и Сара Рид, плохи не тем, что они инфернальное зло. Весь ужас как раз в том, что они вполне обычные, не сказать чтобы добрые, не сказать чтобы умные, зато очень самодовольные люди. Одна получила возможность безнаказанно срываться на племяннице. А ситуация «упертый дурак высокопоставленных родителей у власти» и вовсе обычное дело не только в нашей истории. Чтобы английскому ребенку того времени попасть в ад, ему не обязательно встречаться с инфернальным злом. В это время в Англии вот такая обыденная английская жизнь и вот такие обыденные англичане.

Именно против обыденного, привычного ужаса бунтует на самом деле верующая дочь провинциального пастора. И как ярко и даже яростно бунтует — не впадая в пафос и не теряя при этом ну пусть не ехидства, но уж чувства юмора точно. Впрочем, о бунтарстве автора литературоведы наговорили столько, что не вижу надобности повторяться.

Остается обсудить проблему воздаяния. Механизмы наказания миссис Рид мы разобрали детально, благо материал позволяет. А что Брокльхерст? Даже если он не сознательный злодей, а дурак-экспериментатор, очень хочется, чтобы как следует прилетело и ему.

Давайте посмотрим.

От эпидемии много шума в обществе, случается расследование, и действия попечителя осуждаются. «Нездоровое местоположение школы» — это, положим, не он, но вот «количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого» — все валуны в его огород.

Не то чтобы упертым экспериментаторам было так уж больно от общественного осуждения. Но Великий Эксперимент приходится прекратить, и это уже катастрофа. Как в насмешку, Брокльхерста, сына своей мамы, не отстраняют окончательно. Он вроде и при проекте, но теперь его деятельность плотно контролируют «люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью».

Проще говоря, то, что было делом жизни и источником радости, доставляет теперь нескончаемые мучения. Ладно бы то, что не выходит поклоняться богине Копеечке — ни на нитках-иголках не сэкономишь, ни на продуктах ни чулки не обнюхаешь. Но ведь экспериментатора жестоко лишили ощущения вседозволенности. «Средствами на содержание школы» теперь распоряжается «попечительский совет». Который, надо думать, тоже строит рожи, не уважает и бьет по рукам. Роберт про взыскательность — ему про благоразумие. Он об экономии — ему в ответ «извольте щедро обеспечить приют всем необходимым». А стоит заикнуться о праведности, так сразу «сострадательнее надо быть, сострадательнее!».

И даже гордиться мамой не выходит — построенное ею здание покинуто ради «более удобного... в более здоровой местности». Еще неизвестно, сохранилась ли у приютских традиция брести по воскресеньям пешком в церковь, где служит бывший смелый экспериментатор, или ему из-за возросшего расстояния пришлось ограничиться еженедельными визитами в приют с зачитыванием опусов, которые больше никто не слушает.

Вот как, спокойно и достаточно иронично, характеризует кошмар своих девяти лет Джен в беседе с Рочестером:

«— Броклхерст, ловудский попечитель, если не ошибаюсь, – он ведь священнослужитель?

– Да, сэр.

– И вы, ученицы, наверное, благоговели перед ним, как в женских монастырях благоговеют перед духовником...

– Я не терпела мистера Броклхерста, и в этом была отнюдь не одинока. Он черствый человек. Одновременно и спесивый, и мелочный. Он приказывал стричь нас и из экономии покупал для нас такие скверные иголки и нитки, что ими невозможно было шить.

– Такая экономия только вред приносит, – заметила миссис Фэрфакс, вновь уловившая в нашем разговоре хоть какой-то смысл.

– И в этом вся его вина? – осведомился мистер Рочестер, используя слова Отелло.

– До того, как был создан попечительский совет и покупка провизии велась под его единоличным наблюдением, он морил нас голодом. И раз в неделю доводил нас до зевоты длиннейшими наставлениями и вечерним чтением им самим сочиненных трактатов про внезапные смерти и загробные кары, так что мы потом боялись лечь спать».

Обратите внимание на подбор эпитетов: Брокльхерст не страшный, мрачный и даже не жестокий. Он черствый, спесивый и мелочный. Нда, тяжела судьба великих экспериментаторов, если они дураки. Всего-то и осталось в жизни, что доводить своей графоманией раз в неделю по вечерам приютских девочек до зевоты и некоторой нервозности, а потом по темноте тащиться домой, в некогда счастливую семью.

Ибо не следует думать, что крахом Великого Эксперимента наказание Брокльхерста ограничивается. Просто Джейн Эйр к нему в Брокльхерст-Холл с визитом не ездила и нам ничего рассказать не может. Однако давайте подумаем логически. Есть у нас одна упертая и не шибко умная дама, воспитавшая себе на голову трех ангельчиков. У Брокльхерста ангельчиков, на минуту, четверо. Дочки лицемерки, мотовки, а также почти стопроцентно эгоистки. Что до талантливого Бротона Брокльхерста, полагаю, когда он подрастет, Джон Рид будет нервно курить в сортире и скулить от зависти. Тот маменьку не уважает, но по младости хоть защищал, а этого с малолетства науськивают лгать, дабы крутить папенькой. Ой, не будет у Роберта Брокльхерста счастья в семье, и старость его, если доживет, также благополучной не будет.

И это хорошо.

А что вы хотели? Страшноужасный конец в духе Диккенса? «Потрясенный, мистер Брокльхерст пошатнулся и упал на рельсы. Но, тотчас поднявшись, он отступил шага на два, чтобы увеличить расстояние между собою и преследовавшими его призраками умерших девочек, коими предводительствовала живая Джен Эйр, потрясавшая кочергой, и, дыша быстро и прерывисто, посмотрел на них.

Он услышал крик, и снова крик, увидел, что лица, искаженные жаждой мести, помертвели и перекосились от ужаса... почувствовал, как дрожит земля... мгновенно понял... оно приближается... испустил вопль... оглянулся... увидел прямо перед собой красные глаза, затуманенные и тусклые при дневном свете... был сбит с ног, подхвачен, втянут кромсающими жерновами, которые скрутили его, отрывая руки и ноги и, иссушив своим огненным жаром ручеек его жизни, швырнули в воздух изуродованные останки».

Нет уж, я как Шарлотта Бронте, мы, в отличие от доброго, пусть и театрального Диккенса, люди скромные, безжалостные. Пусть обезвреженный дядя-дурак живет долго. Мучается, мучается и снова мучается. И все исключительно по собственной глупости.


Честно говоря, я не очень понимаю, как рассказывать про Рочестера второй период жизни Джен Эйр. Тщательно отработать мелкие намеки (как я люблю) не получится, потому что всю вторую часть мы тонем в обширнейших разговорах, подавляющую часть которых составляют речи Рочестера обо всем и ни о чем.

Вот честно, человек вообще почти рот не закрывает. Я, конечно, понимаю, что автору надо и удовольствие получить Бронте компенсирует здесь свою несчастливую любовь и многочисленные комплексы насчет «внешность у меня ниочем, зато какая душа!». И что разговорчики Рочестер ведет не потому, что влюблен в свой голос, как Брокльхерст, вовсе нет. У меня, напротив, постоянное и не желающее отвязаться впечатление, что Эдвард наш Рочестер смертельно боится не понравиться. Кажется, это Ахматова говорила, что женщинам нравятся мужчины не богатые и не бедные, не толстые и не худые, не высокие и не низкие, а те, которые женщинами занимаются. Так вот, чтобы понравиться девушке, которой никогда никто толком не занимался, надо создать у нее конкретное впечатление, что ее понимают, ценят, слушают, слышат, в общем, что ею одною занят мужчина, — тогда дальше допустимо уже и про любовь.

Вот незамолкающий Рочестер, видимо, не замолкает не только потому, что он по жизни такой и ужасно боится, что как только он закроет рот, его бросят, но еще потому, что не совсем дурак довольно умный.

Другое дело, что он по сравнению с Джен какой-то сильно не взрослый. Но тут тоже не в мелочах дело, а по большей части в общем впечатлении, и надо не искать по крупицам, но бить по площадям. Сразу начинаются проблемы с цитатами — поди их подбери, утопая в этих нескончаемых разговорах, театральных затеях, мелком кокетстве, провокациях, вранье и т.д. и т.п.

Поэтому давайте все-таки начнем с чего-то осязаемого. А именно — с того, как, собственно, Джен попадает в Торнфилд.

То есть с самого-самого начала. Которое довольно неожиданно отсылает нас не то к сагам, не то к сказкам, не то вообще к былинам.

Судите сами. Что с отъездом вступившей в счастливый брак мисс Темпл назревают перемены, понятно.

«Почти все время я расхаживала по комнате взад и вперед. Мне мнилось, будто я только скорблю о моей утрате и думаю, как мне ее восполнить, но когда наконец я очнулась от задумчивости и обнаружила, что дневной свет погас и вечер давно настал, мне внезапно открылось еще одно: а именно, что за эти часы во мне произошла перемена, что моя натура отвергла все ею позаимствованное у мисс Темпл, а вернее, что вместе с мисс Темпл исчезла и атмосфера безмятежности, которой я дышала, пока была возле нее, и что я вновь та, какой создала меня природа, и во мне пробуждаются былые чувства. Не то чтобы у меня вдруг отняли опору, вернее было бы сказать, что я лишилась побудительной причины: не способность хранить безмятежность изменила мне, просто хранить безмятежность больше не имело смысла. Несколько лет весь мой мир сосредотачивался в Ловуде, и весь мой опыт исчерпывался его порядками и правилами. Теперь я вспомнила, что есть настоящий большой мир и что тех, кто посмеет вторгнуться в его просторы в желании сполна познать жизнь среди его опасностей, ожидают самые разные надежды и страхи, впечатления и треволнения».

Дальнейшее в советском переводе покоцано несколько в духе незабвенного: «Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Вот он, знакомый с детства текст: «В этот вечер я ощутила усталость от восьмилетней рутины. Я хотела свободы, я жаждала ее. И я стала молиться о том, чтобы мне была дарована свобода. Но, казалось, слабое дыхание ветерка унесло мою молитву. Затем я стала просить о более скромном даре – о новом стимуле, о перемене. Но и эту просьбу точно развеяло в пространстве. Тогда я воскликнула почти в отчаянии: «Пошли мне хотя бы новое место!»

Так вот, это глубоко неверный перевод.

Гурова: «Школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и понятия, одни и те же голоса, лица, фразы, платья, предпочтения и антипатии – вот чем исчерпывалась моя жизнь. А теперь я почувствовала, что этого мало, и за эти считанные часы неизменная рутина восьми лет стала для меня нестерпимой. Я возжаждала свободы, о свободе я вздыхала и вознесла краткую молитву о свободе – но ее, казалось, унес и рассеял легкий вечерний ветер. И я снова помолилась более смиренно о перемене, о вдохновляющей новизне, но и это прошение словно было сметено в смутную даль.

– В таком случае, – вскричала я почти в отчаянии, – даруй мне хотя бы новое служение!

Тут колокол, возвестивший об ужине, позвал меня вниз».

Трижды просит герой у мироздания подсказки, куда ему идти. И только на третий раз, когда правильный вопрос наконец задан, мироздание ответствует. Причем чтобы совсем уж было понятно, звоном колокола (БОМ!!!!).

Это бом, несомненно, неспроста.

Что до нового места, то мысль действительно возникает у Джен тем же вечером, но сильно позже. Сначала приходится поесть (очень полезное действо — после него всегда голова работает лучше). Затем дождаться, пока заснет соседка по комнате. И только тогда, напряженно обдумывая, как же на практике получить это самое новое служение, героиня доходит до смены места работы.

Причем Те, Кто Сверху, откровенно подкидывают идею за идеей, поскольку мозг, с которым довольно забавно на полном серьезе общается героиня, не справляется.

«Новое служение! В этом есть что-то... это звучит не так заманчиво, как слова Свобода, Треволнения, Восторги – бесспорно, чудесные звуки, но для меня лишь звуки, и настолько мимолетные и пустые, что внимать им смысла не имеет. Но Служение! В нем есть нечто материальное. Служить способен всякий. Я прослужила здесь восемь лет, а теперь хочу лишь одного: служить где-то еще. Так разве я не могу осуществить своего желания? Ведь оно достижимо? Да-да! Цель не столь уж трудная. Только бы у моего мозга хватило сообразительности подыскать средства, как ее достичь».

Я даже села на постели, чтобы заставить упомянутый мозг заработать. Ночь была холодная, и я закуталась в шаль, а потом принялась размышлять изо всех сил.

«Я хочу… чего? Нового места в новом доме среди новых лиц и новых обстоятельств. Хочу я этого потому, что бесполезно хотеть чего-то получше. Как находят новое место? Наверное, с помощью друзей. У меня нет друзей. Но ведь у очень многих друзей нет, и они должны сами себе помогать. А как?»

Этого я не знала и ответа не находила. Тогда я приказала своему мозгу найти выход, и поскорее! Он заработал. И заработал быстрее. На висках у меня забились жилки, однако почти час работал он беспорядочно, и его старания плодов не приносили. Разгорячившись от тщетных усилий, я встала, прошлась по комнате, отдернула занавеску, поглядела на звезды, задрожала от холода и снова забилась в постель.

Несомненно, за минуту моего отсутствия добрая фея положила мне на подушку желанный ответ: едва я легла, как он спокойно и естественно пришел мне на ум: «Те, кто ищет место, помещают объявления в газетах. Ты должна послать объявление в "***ширский вестник"».

«Но как? Я ничего не знаю о том, как дают объявления».

Однако ответы теперь возникали сами собой и без промедления.

«Тебе надо поместить объявление и деньги в уплату за него в пакет, а его адресовать редактору "Вестника" и при первой же возможности снести его в Лоутон на почту. Ответы пусть адресуют Д. Э. до востребования в лоутонскую почтовую контору. Справишься о них через неделю, и если получишь какое-нибудь предложение, то решишь, что тебе делать».

Этот план я обдумала дважды, трижды, и наконец мой ум его переварил, он обрел четкую практичную форму, я успокоилась и тотчас уснула».

Итак, Джен не просто даровано служение, ей не без подсказок Свыше расписали дорожную карту. Я бы осторожно сказала, что это второй случай в биографии героини, когда ее ведут Сверху, и оба раза — в момент судьбоносного перелома. Не подскажи ей Те, Кто Сверху, как вдарить по болевой точке тетки, Джен не попала бы в школу и зависла в Гейтсхеде кто его знает на сколько лет. В этот раз Те, Кто Сверху явно обрадованы довольно быстрым и главное, правильным выбором просьбы. Будем ковать железо, не отходя от подопечной. Подавайте объявление в газету — свободная пресса поможет решить вашу судьбу!

А тем временем другие Те, Кто Сверху одной рукой подсунут нужное объявление под нос миссис Фэрфакс, а другой постучат по упертой голове подопечного Эдварда, чтобы тот закончил маяться очередной дурью, сел на коня, свистнул собаку и незамедлительно направил стопы свои в нелюбимый Торнфилд-Холл.

Ну или все, включая удар колокола как раз после третьей, правильной, просьбы, совпало абсолютно и полностью случайно, и вообще это совсем не такая история, которая про трудный, но правильный выбор жизненного пути при периодической нежной, но настойчивой помощи Сверху. И внезапное обретение героями способности услышать друг друга на расстоянии сотен километров — всего лишь случайный эпизод, без которого простая, сильно верующая, не учившаяся в университетах дочь пастора не придумала, как вывести героев из аховой ситуации.

В принципе, можно считать и так. Но, с моей точки зрения, умного автора надо слушать, а Шарлотта Бронте — умный автор. И потом, как можно игнорировать тему, которая сквозной нитью проходит через весь роман? Поэтому давайте не будем ждать, пока колокол прозвонит по нам, но примем хотя бы в качестве рабочей гипотезы, что высшие силы вовсе не направляют героиню на новое место работать гувернанткой.

В Торнфилде Джен ждет служение.

А остальное приложится. Любопытно, что, отправившись по указанному Свыше маршруту, Джен встретит все то, о чем молилась и мечтала в тот вечер. Перемена? Новые впечатления? Сколько угодно. «Свобода, Треволнения, Восторги» ждут ее в награду за то, что выбрала мудро. А еще Любовь, о которой героиня не просит, ибо не смеет даже надеяться. И Понимание Душ. И много всякого другого, из-за чего, будем откровенны, эту книгу и зачитывают до дыр.

Между прочим, о предназначенном служении Джен Эйр, захваченная потоком жизни, не вспомнит всю вторую часть и почти всю третью. Вообще слово «служение» в следующий раз встретится в тексте только в речах Сент-Джона и будет означать, как мы понимаем, служение прежде всего ему самому совсем другое. Но об этом когда-нибудь потом.

А пока назовем вещи своими именами: в Торнфилд Джен направляют Свыше и для того, чтобы она сделала что-то очень важное. Ну например, развязала очередной кармический узел.

Ей четко поставили задачу.

И она, разумеется, не уклонится от ее выполнения.

Какой же кармический узел встречает Джен в Торнфилде?

Вначале, как водится, были деньги. Пусть Рочестеры и богаты, но денег много не бывает. Если суп не жидок, так жемчуг мелок.

«Рочестеров тут издавна уважают. Почти вся земля, которую вы отсюда видите, принадлежит им в незапамятных времен» (миссис Фэрфакс). Привидений, легенд и жутких историй в Торнфилд-Холле не замечено (она же). «Хотя говорят, что Рочестеры в свое время не отличались кротостью и миролюбием, а прямо наоборот» (снова она). То есть уж как упрутся, так карма рекой и гордиев узел.

Миссис Фэрфакс должна знать, о чем говорит: она Рочестерам в некоторой степени родственница, пусть и подчеркивает, что не придает этому «никакого значения» и считает себя просто экономкой: «Матушка нынешнего господина Рочестера была урожденная Фэрфакс и приходилась моему мужу троюродной сестрой».

Скорее всего троюродная сестра священника, мужа миссис Фэрфакс, не принесла Рочестерам больших денег и тем более земель. Дробить имущество никто никогда не любил, а вот передать младшему сыну то, что пришло в семью с его матерью, — такое случалось нередко. Но в данном случае брак, похоже, был не по расчету.

Впрочем, Рочестеры всяко не бедствовали. Однако, как мы помним, жемчуг крупным не бывает, а вот трения между детьми, когда доходит до денежных вопросов, случаются довольно часто.

«— Джейн, ты слышала, что я был не единственным сыном в семье, что у меня был старший брат.

– Да, миссис Фэрфакс как-то упомянула об этом.

– А ты слышала, что мой отец был алчным скрягой?

– Что-то такое слышала».

Джен как всегда точна — миссис Фэрфакс, разумеется, не позволяет себе формулировок типа «алчный скряга», но когда она оказывается перед необходимостью защищать нынешнего хозяина, ей приходится намекнуть на «что-то такое».

«– Вы говорили, что у мистера Рочестера нет особых странностей, миссис Фэрфакс, – сказала я, когда вошла в ее комнату, после того как уложила Адель.

– А вам кажется, что есть?

– По-моему, да. Он очень переменчив и резок.

– Да, правда. Пожалуй, он может показаться таким при первом знакомстве, но я настолько привыкла к его манере держаться, что давно ее не замечаю. А если ему и свойственны некоторые странности в характере, их можно извинить.

– Почему же?

– Отчасти потому, что такова его природа, а никто из нас над своей природой не властен; отчасти же потому, что его, наверное, преследуют тяжелые мысли и вызывают некоторую неуравновешенность в поведении.

– Какие мысли?

– Ну, во-первых, семейные беды.

– Но у него же нет семьи.

– Теперь нет, а прежде была. То есть близкие родственники. Несколько лет назад он потерял старшего брата.

– Старшего брата?

– Да. Владельцем фамильного поместья мистер Рочестер стал не так уж давно. Всего девять лет назад.

– Девять лет – порядочный срок. Неужели он был настолько привязан к брату, что все еще оплакивает свою потерю?

– Да нет… пожалуй что нет. Мне кажется, между ними были какие-то недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к мистеру Эдварду и, возможно, восстановил против него их отца. Старик любил деньги и стремился сохранить в целости фамильное состояние. Ему не хотелось делить его, но он считал необходимым, чтобы и мистер Эдвард был богат – для поддержания семейного имени. Вскоре после того, как он достиг совершеннолетия, были предприняты кое-какие шаги, не очень достойные и причинившие много бед. Старый мистер Рочестер и мистер Роланд вместе поставили мистера Эдварда в положение, которое он считал очень тяжелым, а по их мнению, он таким образом мог составить себе состояние. Мне не известно, что, собственно, произошло, но его дух не мог смириться с тем, что ему приходилось терпеть. Он не из тех, кто легко прощает, и порвал с отцом и братом и довольно много лет вел скитальческую жизнь. По-моему, с тех пор, как смерть брата, не оставившего завещания, сделала его хозяином поместья, он ни разу не оставался в Тернфилде дольше двух недель. Да и неудивительно, что он избегает жить в фамильном доме.

– Но зачем ему его избегать?

– Возможно, он находит его слишком мрачным.

Ответ был явно уклончивым — я бы предпочла что-нибудь более определенное, но миссис Фэрфакс либо не могла, либо не желала яснее объяснить причину и природу испытаний, которые пришлось терпеть мистеру Рочестеру. Она заверила меня, что ничего о них не знает и что все ею сказанное по большей части — ее собственные домыслы. В любом случае было очевидно, что она предпочла бы, чтобы я оставила эту тему. Я так и сделала».

Миссис Фэрфакс, несмотря на несомненную «заурядность ее ума и характера» (большинство реплик экономки действительно забавны именно этой заурядностью), явно знает больше, чем говорит. Однако она женщина осторожная и разумно предпочитает казаться глупее, чем она есть. Судя по результату, неплохой способ устроиться в жизни.

Знает ли домоправительница, кем на самом деле является сумасшедшая подопечная Грейс Пул? Недостаточно прояснено. Со всех точек зрения удобнее не знать. Рочестер: «Миссис Фэрфакс, возможно, что-то подозревала, но ничего не знала наверное». Заурядная-то она заурядная, но какая социально умная женщина.

Полагаю, что и о конфликте в благородном семействе миссис Фэрфакс знает больше, чем говорит. Скорее всего, даже больше самого Эдварда. Тот во всем винит отца: «Мысль о том, чтобы разделить имение и часть его оставить мне, была ему невыносима. Он положил, что все оно должно отойти моему брату Роланду. Но не менее невыносимой для него была мысль, что его сын будет бедняком. Меня следовало обеспечить браком с богатой невестой».

Судя по рассказу миссис Фэрфакс, это Роланд решил, что все состояние должно отойти ему. Я бы скорее поверила домоправительнице. Эдвард мог и не знать о манипуляциях старшего брата — он вообще-то в университете учился, а вот миссис Фэрфакс присутствовала в поместье и была непосредственным свидетелем происходящего.

Что представлял собой младший сын на тот момент? Вот характеристика хозяина гостиницы в двух милях от Торнфилд-Холла: «...другого такого деятельного, смелого, умного джентльмена вы бы нигде не сыскали, сударыня... Он ведь вина, карт или там скачек особо не любил, не то что некоторые джентльмены, да и особым красавцем не был, а вот гордость имел и мужество, каких поискать. Я же его еще мальчиком знал, понимаете?»

Сам Эдвард считает себя тогдашнего доверчивым романтическим идиотом. Но при этом очень жалеет об утраченной чистоте.

«– А какой была ваша память, сэр, в ваши восемнадцать лет?

– Тогда – безупречной: кристальной, животворящей. Никакие вторжения зловонных вод еще не превратили ее в гнилостную жижу. В восемнадцать я был вам равен – во всем равен. Природа предназначала меня стать хорошим человеком, мисс Эйр, одним из лучших, но, как вы видите, я не таков».

«В возрасте двадцати одного года я избрал, а вернее, был вынужден вступить (ведь подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства) на неверный путь и с тех пор так и не вернулся на правильную дорогу. Но я мог бы быть совсем иным, мог бы быть не менее хорошим, чем вы (причем умудреннее!), почти столь же незапятнанным».

Итак, в 21 год Эдвард заканчивает университет, приезжает домой и имеет серьезный разговор с отцом, обработанным старшим братом. Денег не дам, они все пойдут Роланду, говорит отец, но не могу допустить, чтобы один из Рочестеров бедствовал. Поэтому дорога тебе, мальчик, на Ямайку, где тебя ждет невеста, и она изумительно хороша собою, будешь доволен.

«О ее деньгах отец мне ничего не сказал, сообщил лишь, что мисс Мейсон слывет первой красавицей Спаниш-Тауна, и это не было ложью. Я увидел девицу, наделенную теми же прелестями, что и Бланш Ингрэм, – высокую статную брюнетку. Ее семья хотела этого брака из-за моего происхождения – и она тоже».

Здесь следует сразу заметить, во-первых, что Бланш зря выпендривается — ей, бедолаге, ничего не светит, даже не будь Рочестер женат. А во-вторых, подобные сделки обычно считаются выгодными и справедливыми, ибо каждая сторона получает то, что хочет, и предоставляет то, что хочет сторона другая. У Рочестеров имя и происхождение. У Мейсонов деньги. Меняемся по-честному. Все довольны, все смеются.

«Мистер Мейсон, вест-индский плантатор и негоциант, принадлежал к числу его [Рочестера-отца] старинных знакомых. Он не сомневался, что богатство его велико и надежно. И навел справки. У мистера Мейсона, как выяснилось, было двое детей – сын и дочь, и в приданое последней было назначено тридцать тысяч фунтов. Это его удовлетворило».

На Ямайке Эдварда с раскрытыми объятиями встречают Мейсоны и показывают ему, как хорош их бесплатный сыр.

«Они показывали мне ее на балах и званых вечерах в великолепных туалетах. Я редко виделся с ней наедине и почти не разговаривал с ней. Она мне льстила и старалась обворожить своей красотой и светскими талантами. Казалось, все мужчины восхищаются ею и завидуют мне. Я был ослеплен, восхищен, мои чувства пылали, и я решил, что влюблен, – я ведь был невежественным, неопытным мальчишкой.

Нет безумия, на которое не толкнуло бы человека дурацкое светское соперничество вкупе с опрометчивостью, необузданностью и слепотой юности. Ее родственники поощряли меня, соперники распаляли, она обвораживала, и брак был заключен прежде, чем я толком понял, что происходит. Нет, я не испытываю к себе уважения, когда вспоминаю о своем поведении, – ничего, кроме мучительного презрения. Я никогда не любил, не уважал, даже почти не знал ее. Не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах, и все же я женился на ней! Глупый, облапошенный, слепой как крот простофиля, каким я был тогда!»

Теперь наивному выпускнику университета предстоит узнать, где единственно выдают бесплатный сыр.

«Матери моей невесты я представлен не был – мне казалось, что она давно умерла. После медового месяца я узнал, что ошибся: она всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения. Таким же, вероятно, рано или поздно станет и другой ее брат, которого ты видела. (Как ни отвратительна мне его родня, к нему я не могу питать ненависти, потому что при всем слабодушии он не лишен способности любить, как доказывает его неугасающий интерес к судьбе злополучной сестры, а также собачья привязанность, которую он когда-то питал ко мне.)

Мой отец и мой брат Роланд все это знали, но думали лишь о тридцати тысячах фунтов и присоединились к заговору против меня».

Мышеловка захлопнулась, но какое-то время Эдвард еще пытается что-то наладить. А потом — как-то терпеть.

«Это были жуткие открытия, но, если бы не скрытность и обман, я бы не поставил их в вину моей жене, даже когда убедился, до чего мне чужда ее натура, как противны мне ее вкусы, в какой мере вульгарен, низок, узок ее ум, насколько невозможно возвысить его и облагородить; даже когда обнаружил, что не могу с удовольствием в ее обществе провести хотя бы вечер, хотя бы единый час, что мы не способны поддержать интересный разговор, так как любая тема, какой я касался, в ее устах тотчас становилась пошлой и грубой, извращенной и идиотичной; даже когда понял, что в собственном доме никогда не буду знать уюта и покоя, поскольку не находилось прислуги, способной долго терпеть ее злобные беспричинные вспышки, ее нелепые, противоречивые и требовательные приказания, – даже тогда я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал».

Впрочем, что-то налаживать можно было, я полагаю, до первой измены. А она явно не заставила себя ждать. Кстати, Берта старше мужа на пять лет («ее родня и мой отец скрыли даже ее возраст!»), а опытнее скорее всего больше чем на пять лет. Нет, ну право, странно, если бы она с ее южным темпераментом к 26 годам была чиста и невинна. И тем более странно ждать, что после свадьбы она изменится.

«Ее склонности развились окончательно с ужасающей быстротой. Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел. Каким крохотным был ее умишко и какими колоссальными животные наклонности! Каким страшным проклятием для меня оборачивались эти наклонности! Берта Мейсон, достойная дочь омерзительной матери, подвергла меня всем адским и унизительным мукам, на какие обречен человек, связанный узами брака с женщиной не знающей узды и развратной».

Собственно, уже в первом письме отцу и брату после свадьбы (видимо, после медового месяца) Эдвард «настоятельно просил их сохранить его [брак] в тайне, так как уже испытывал необратимое отвращение к его последствиям и, судя по тому, что успел узнать о ней и о ее семье, предвидел, какое ужасное будущее меня ожидает. Очень скоро гнусное поведение жены, которую выбрал для меня отец, заставило его самого краснеть от мысли о том, что у него подобная невестка. И он не меньше меня желал скрыть подобное родство».

От чего мог краснеть старший Рочестер? Берта Мейсон могла пить, курить, материться, ходить в мужской одежде, писать романы, колоться, требовать равноправия женщин и освобождения негров или, допустим, запытывать до смерти служанок. Все это тоже, мягко говоря, не слишком приветствовалось тогдашним обществом. Но, полагаю, такие характеристики, как разврат и особенно оргия, все-таки относятся к сексуальной сфере.

«Разочарования лишили меня разборчивости, я испробовал беспутную жизнь – но не разврат, его я ненавидел и ненавижу. Он был атрибутом моей ямайской Мессалины: глубокое отвращение к ней и к нему удерживало меня от многого даже в удовольствиях. Любое развлечение, граничившее с оргией, словно бы приближало меня к ней, к ее порочности, и я воздерживался».

По всей вероятности, даму сексуально не удовлетворял супруг, и она начала искать развлечений поблизости. Возможно, совсем поблизости, то есть среди негритянских слуг работников надомного сектора афроамериканского происхождения. Между прочим, в тексте нет ни намека на беременности Берты. Эдвард к теме детей вообще-то относится болезненно, что мы знаем по истории Адель Варанс. Отцом девочки он, скорее всего, не является («Лоцман куда больше похож на меня, чем она»), но когда Селина Варанс бросила дочь и упорхнула в Италию «с каким-то музыкантом или певцом», Рочестер «извлек бедняжку из зловонной грязи Парижа и пересадил в чистую и здоровую почву английского загородного сада».

Что еще более важно, он навещал ребенка и раньше. Когда maman Адели «улетела к Пресвятой Деве», она оставила дочь, согласно показаниям последней, «у мадам Фредерик и ее мужа. Она обо мне заботилась, но мне она совсем не родная. По-моему, она бедная, потому что дом у нее не такой хороший, как у maman. Но я там недолго жила. Мистер Рочестер спросил меня, хочется мне поехать в Англию с ним и жить там у него, и я ответила «да», потому что знала мистера Рочестера давно, а мадам Фредерик совсем мало. И он всегда был очень добрым, дарил мне красивые платьица и игрушки».

Подарки — это неплохо, Адель на них вообще падка, но она простодушно признается, что не только в подарках дело, но и в привязанности. «Только, понимаете, он не сдержал своего обещания. Привез меня в Англию. А сам уехал назад, и я его совсем не вижу».

Осторожно предположу, что, родись у Берты в бытность ее миссис Рочестер ребенок, даже неправильного цвета, Эдвард бы его не бросил. Торнфилд большой, на всех хватит. А кто от кого родил, широкую общественность оповещать не обязательно. Есть ребенок от французской кокетки, мог бы быть и ребенок от ямайской красотки. Мужчине такое вполне себе можно.

А женщине, конечно, нельзя. Между тем Берте, как мы помним, к моменту замужества 26. И это знойный юг, где, как известно, подростки созревают раньше. Если Берта вела половую жизнь до замужества (а намеки на это в тексте содержатся), но при этом сохранила определенную репутацию в обществе (мужчины бурно восхищались, соперники у Эдварда наличествовали), напрашивается логичный вывод, что она опять-таки реализовала свои стремления в среде надомного персонала.

Но тогда у нас будет классическая ситуация «у белой женщины черный ребенок», нет? Или же беременность (одна, несколько) прерывалась, дабы прикрыть срам. Что вообще-то чревато бесплодием.

Может быть, стань Берта матерью, она бы изменилась, стала уравновешеннее, не поехала бы крышей так решительно. Может, конечно, и нет. Саму необходимость вытравить плод она могла воспринимать болезненно (дополнительный провоцирующий болезнь фактор). Но, возможно, относилась к этому как к неприятной житейской необходимости. Вероятнее всего, как обычно, имело место нечто среднее.

Здесь надо остановиться и проработать пару вопросов, которые обычно остаются за кадром.

Вот смотрите. В результате сделки два старых приятеля в выигрыше. Каждый добился чего хотел. Рочестер пристроил младшего сына и сохранил состояние в целости для сына старшего. Мейсон не менее хорошо пристроил проблемную дочь. Чистый, романтический мальчик не будет ее обижать, напротив, станет жалеть (хотя бы в первое время) и терпеть сколько хватит сил. Так-то в принципе у первой красавицы Спаниш-Тауна возможность выйти замуж есть и без английского приезжего. Но что сделает с женой местный горячий креол, когда обнаружит, что темперамента у нее много, а тормозов никаких, и к тому же шифер крыши шуршит вовсю? Разумеется, поступит как настоящий мужик: после первой же оргии Берта получит в лучшем случае колотушек и каморку с крепкими стенами надолго, если не навсегда. А что там будет с секс-партнерами из надомных афроамериканцев, решайте сами в меру своего внутреннего садизма.

Ведь что предъявляет Эдварду местное общество?

«В глазах света я, без сомнения, был покрыт грязью бесчестия, но я решил оставаться чистым в собственных глазах – до последней минуты я не позволял ее порокам запятнать меня, ее безумствам бросить на меня тень. Тем не менее общество связывало с ней и мое имя, и меня самого».

А вот и местный, так сказать, рецепт лечения болезни: «Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел».

Общество ждало — возможно, даже требовало — от мужчины именно обуздывающей жестокости. А он четыре года «сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений». Неправильный пацан и вообще тряпка, решило местное общество. Не сказать чтобы Эдварда отвергли — он не становится парией. Возможно, его даже снисходительно жалеют. Ну и осуждают: не с гневом, как за то, что человек делает, а с укором и некоторым презрением — как за то, что он делать отказывается.

Берту считают зоной ответственности именно Эдварда. Отец выдал замуж в белом платье — отец молодец. Дальше никого из Мейсонов Берта откровенно не интересует. Ну, кроме старшего брата, который безмерно предан зятю (читай — потрясен до глубины души тем, что сестру даже не лупят, и навсегда полюбил Эдварда за его невиданное благородство).

Хотя один, самый первый, скандал в не очень благородном семействе папа-Мейсон должен был погасить. Поскольку доча показала себя во всей красе уже в медовый месяц, Эдвард наверняка возмутился — и получил суровой правдой по морде: «После медового месяца я узнал, что ошибся: она [теща] всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения». Да, девочка слегка нездорова, но бесплатный сыр бывает знаешь где? Это не вина дочи, это ее беда. И потом, тридцать тысяч фунтов получил? Получил. Вот теперь люби, жалей, заботься — ну и на такое приданое можешь в любой момент снять стресс как заблагорассудится. В общем, живи сам и давай жить другим.

И хотя Эдвард немедленно пишет в Англию папе и брату отчаянное письмо с призывом никому не говорить, на ком они его женили, а то самим очень неловко будет, брак он не разрывает: «...я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал».

Был ли у молодого и все еще идеалистического Эдварда способ освободиться?

А как же.

Второй вопрос, который необходимо обсудить, касается именно этого момента. Как известно, даже если тебя съели, у тебя по крайней мере два выхода. Все эти четыре невыносимых года Эдвард мог развестись. Или попробовать развестись. По крайней мере, хлопнуть дверью, бросить Берту и ее семейство, отряхнуть ямайский прах со своих ног и удалиться в закат свободным и в чем-то счастливым.

Вот только, судя по всему, удалился бы он в закат без гроша.

«...подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства...»

Ну хотя бы свою половину вины человек честно признает. Да, он мог бы освободиться, но, как Джен Эйр в девять лет, Эдвард Рочестер между двадцатью двумя и двадцатью шестью не имеет достаточно «героизма купить свободу ценой потери касты».

Увы, он теряет не только время, но и возможность.

Мы знаем, что четыре года Эдвард сидит на Ямайке и терпит Берту со всеми ее особенностями. Поставим вопрос так: есть ли хоть одна причина сидеть и терпеть, кроме денег?

Я не вижу.

То есть Эдвард, будем называть вещи своими именами, продался за возможность сохранить место в касте. Это нехорошо.

Но при этом он, вообще-то имея возможность, не добивает больного человека. Потому что, разумеется, он мог бы и бить, и убить, и призвать докторов, чтобы они мучили пытались лечить безумие (настоятельно советую, не читайте на ночь, как тогда его лечили). Частично это потому, что у него есть совесть — та же, которая не позволяет достичь глубин высот порока в стремлении отвлечься от семейных обстоятельств. Нехорошо бить и мучить безумных. С них даже спрашивать как со здоровых не очень хорошо. Они больные люди, и их поведение не полностью их вина, это их беда тоже.

У меня упорное ощущение, что Эдвард Берту жалеет. Причем до конца — когда полез за ней на крышу и пытался спасти.

Однако жить рядом с таким человеком невозможно. Даже если есть любовь, а ее не просто нет, Берта мужу как человек глубоко неприятна. Сколько бы он ни «сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений», но, конечно, избавиться от нее хотел все больше и больше.

Почему он не может уйти? Потому что Мейсон-папа держит его за самое интимное: деньги.

Но зачем Мейсон-папа его держит? О «пороках» и «безумствах» Берты вся Ямайка уже знает. Какая выгода держать при Берте Эдварда?

Вполне логично предположить, что, во-первых, безумная в семье — проблема, и хорошо, когда проблему удается свалить на кого-то другого. Твоя жена, ты и занимайся. А во-вторых, Мейсону может быть нужен наследник. Детей у него трое, младший совсем безнадежен, со старшим сложнее, но как-то ни жены, ни детей у него не наблюдается. Не берусь предполагать, что с ним такое, просто вот так оно. Есть еще дочь. Можно попробовать получить наследника от нее. И если английский чистюля отказывается с женой спать («я не мог забыть, что одно время был ее мужем — мысль об этом и тогда, и теперь невыразимо отвратительна мне»), то Ямайка большая, найдутся те, кто согласится Берту оплодотворить.

Но Берта, как помним, не беременеет и не рожает. И к концу четырехлетнего срока становится ясно, что, видимо, уже никогда и не.

Назревает кризис.

«Тем временем мой брат умер, а к концу этих четырех лет умер и мой отец». Миссис Фэрфакс сообщает о случившемся несколько иначе — Торнфилд Эдвард унаследовал после смерти брата, не оставившего завещания, то есть отец умер первым. Я бы опять-таки верила ей — она была в Торнфилде, а Эдвард по ту сторону Атлантики. Но, в конце концов, не так важно. Оба померли, завещания Роланд не оставил, Эдвард наследует все, что заботливо сохранял от него отец.

«Теперь я стал очень богатым и все же был обречен на самую страшную нищету – натура, такая грубая, нечистая, порочная, какую и вообразить невозможно, была неразрывно связана со мной, признавалась законом и обществом моей половиной. И избавиться от нее законным путем я не мог, так как врачи теперь установили, что моя жена – сумасшедшая, ее излишества ускорили развитие наследственного безумия».

В переводе на русский язык это значит, что Эдвард, узнав, что у него деньги есть и без Мейсонов, решает развестись. Приданое Берты ему теперь без надобности. А уж с какой радостью он бы освободился от нее самой.

И тут вдруг обнаруживается, что развестись он не может. А почему? Потому, что врачи «теперь» установили, что жена безумна.

Теперь — это когда? Незадолго до того, как Эдвард становится независимым финансово. Весьма вероятно, что Мейсон-папа узнал о событиях в семье Рочестеров раньше Эдварда (у него, как у делового человека, должны быть отличные связи с метрополией, а Эдвард и родне-то пишет раз в год по обещанию), понял, куда подует ветер, и оперативно организовал врачебный консилиум с целью признания дочери безумной. Теперь не получится удерживать мужа при Берте деньгами, но получится — по закону.

Эдвард может жить как сочтет нужным, взрослый мальчик, финансово независимый. Но доча останется при нем и его проблемой. Я осторожно предположу, что Мейсон по-своему неплохо относится к зятю. Хочет уехать — пожалуйста. Если с Бертой. После четырех лет уже понятно, что убивать и мучить безумную жену парню совесть не позволяет. Недопустимо только одно: бросить Берту на Ямайке. Уже понятно, что для семьи она совершенно бесполезна. Зачем себя обременять? Поэтому либо Эдвард выполняет свой долг мужа (и тогда ему, наверное, даже приданое честно передадут), либо будет грандиозный скандал, от которого в Англии не укрыться. Закон-с. Ну и деньги, наверное, останутся у Мейсонов. Но, чесговоря, я полагаю, что на приданое жены Эдвард бы забил. А вот на скандал — нет.

После осознания, что он «в возрасте двадцати шести лет» оказался «лишенным всяких надежд на будущее», Рочестер подумал было застрелиться, но быстро оставил эту мысль. У него возник План.

«Как-то ночью меня разбудили ее вопли (разумеется, с тех пор, как доктора признали ее сумасшедшей, она содержалась взаперти). Ночь была одной из тех паляще-душных вест-индских ночей, которые часто предвещают тамошние ураганы. Не в силах уснуть, я встал и открыл окно. Воздух обжигал, будто серные пары, я не обрел желанной прохлады. В окно влетели тучи москитов и с назойливым писком закружили по комнате. Я слышал, как глухо ворчал океан, будто земные недра перед землетрясением. Над ним громоздились темные тучи. Луна, круглая и красная, как раскаленное пушечное ядро, погружалась в них, бросая последний кровавый взгляд на мир, содрогающийся в предчувствии бури. Это зрелище, сама атмосфера воздействовали на меня, в моих ушах отдавались проклятия, все еще изрыгавшиеся безумной. Внезапно она выкрикнула мое имя с такой демонической ненавистью, в таких выражениях! Ни одна портовая блудница не нашла бы ничего гнуснее них! Хотя находилась она в двух комнатах от меня, я слышал каждое слово – тонкие вест-индские стены почти не приглушали ее волчьих завываний.

«Эта жизнь – ад! – сказал я наконец. – Вокруг меня воздух и звуки преисподней! Я имею право спастись! Я избавлюсь от страданий своего смертного бытия вместе с грубой плотью, сковывающей сейчас мою душу. Я не страшусь вечного огня, которым грозят фанатики: ничто в будущем не может быть хуже того, что я терплю теперь. Я вырвусь отсюда и вернусь к Богу!»

Говорил я это, опустившись на колени и отпирая сундук, в котором хранилась пара пистолетов. Я хотел застрелиться. Однако намерение это тут же и исчезло; ведь я был в здравом уме, а исступленное отчаяние, подсказавшее желание и способ покончить с собой, достигнув предела, через секунду угасло.

С океана подул свежий ветер со стороны Европы и ворвался в окно. Разразилась буря, хлынул ливень, загрохотал гром, заблистали молнии, и воздух очистился. И тут я понял, что мне делать, и принял непоколебимое решение.

...Женщина, которая так мерзко злоупотребляла твоим долготерпением, так опозорила твое имя, так запятнала твою честь, так сгубила твою молодость, – тебе не жена, и ты ей не муж. Позаботься, чтобы за ней ухаживали так, как позволяет ее состояние, и ты выполнишь все, чего от тебя требуют Бог и человечность. Пусть ее личность, ее связь с тобой будут преданы забвению. Ты не обязан сообщать о них кому бы то ни было. Обеспечь ей безопасность и возможный комфорт, скрой под покровом тайны ее превращение в животное и покинь ее».

Что Рочестер и делает. Причем Мейсоны не возражают от слова «совсем». Все последующие девять лет они не могут быть не в курсе, где находится Берта. Старший брат приезжает навестить сестру, зная, каково ее положение. Что он хочет проверить? Что с ней обращаются хорошо. И в этом смысле все нормалек, все проверено. А что Рочестер такую жену скрывает, так оно ж понятно, кто бы не скрывал.

«Итак, я увез ее в Англию. Каким ужасным было плаванье в обществе такого чудовища! Как я был рад, когда наконец добрался до Тернфилда и водворил ее в комнату третьего этажа – за десять лет она превратила примыкающее потайное помещение в берлогу дикого зверя, в обиталище злого духа. Найти для нее надзирательницу оказалось нелегко. Требовалась такая, на кого можно было бы безоговорочно положиться, так как в своем бреду она неминуемо выдала бы мою тайну. К тому же у нее выпадали ясные дни, а иногда и недели, которые она использовала, чтобы всячески меня поносить».

Что такое ясные дни, а иногда ясные недели? Время, когда Берта совсем приходит в себя? Или периоды, когда она не воет, не рычит, не пускает в ход зубы и когти, но сколько-то осознает свое положение? Сложный вопрос. Если безумец хороший человек, он в периоды прояснения все-таки сколько-то возвращается к себе прежнему, а именно — хорошему человеку. Рочестер говорит, что жена глубоко противна ему не тем, что она сумасшедшая, но тем, какой она человек. У нас нет ни единого намека на то, что Берта вне приступов безумия (тут все понятно, не она рычит, воет и рвет зубами, а болезнь) имеет какие-то положительные черты. Напомню, еще до брака Эдвард «не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах».

И Бронте тоже не дает нам никаких свидетельств о подобном. От слова совсем.

Кто ухаживает за Бертой на корабле, пока они плывут через Атлантику? Не исключено, что Эдварду приходится участвовать. Потом еще в Торнфилде проходит время, пока наконец находится правильная Грейс Пул. В целом я бы сказала, что по поведению Рочестера виден явный опыт сдерживания безумной жены.

«— Нам лучше уйти, — прошептал мистер Мейсон.

— Убирайся к черту, — рекомендовал ему его зять.

— Берегитесь! — крикнула Грейс.

Трое джентльменов дружно попятились. Мистер Рочестер толкнул меня себе за спину. Сумасшедшая прыгнула и схватила его за горло, стремясь вцепиться зубами ему в щеку. Они начали бороться. Она была крупного сложения, почти одного роста с мужем, а к тому же дородна. И силы у нее были почти мужские: раза два ей чуть не удалось его задушить, как ни был силен он сам. Конечно, он мог бы оглушить ее хорошо рассчитанным ударом, но он не бил, а только боролся. Наконец ему удалось зажать ее руки. Грейс Пул протянула ему веревку, и он связал их за спиной. Другой веревкой, тоже бывшей наготове, он примотал ее к креслу. Все это происходило под свирепейшие завывания и судорожные попытки вырваться».

В целом следует заключить, что Рочестер действительно делает что может и обращается с женой по тем временам прилично. Мог бы тихо сгноить в нездоровом климате, но не делает. Качества Грейс Пул тоже хорошо характеризуют нанимателя: она сторож совсем не жестокий, профи в своем деле, женщина спокойная, между прочим, не сказать чтобы равнодушная, иначе бы не попивала, снимая стресс. Захоти Берта читать, рисовать, да хоть вышивать, вообще заниматься чем-нибудь, ей бы наверняка позволили. Бить не бьют. Холодными ваннами и всяким электрошоком не пытают. Да, этого мало, но по нынешним временам, когда с фармакологией в психиатрии вполне прилично. А как в то время содержали сумасшедших в больницах, читайте, если интересно, но опять-таки рекомендую не на ночь. Наверное, Берте было бы комфортнее на Ямайке в комнате с окнами, чем в Англии в комнате без окон. Хотя как сказать. Ведет она себя примерно одинаково что там, что здесь, потому что и там, и здесь не дают ни выпить, ни потрахаццо.

А Рочестер в общем тоже живой человек и жить хочет.

Нехороший вариант, но все остальные еще хуже.

«— Фэрфакс... Пусть о ней хорошо заботятся, пусть с ней обращаются как можно бережнее, пусть... — Он [Мейсон] умолк и разразился слезами.

— Я делаю все, что в моих силах. Делал прежде и буду делать дальше, — ответил мистер Рочестер, захлопнул дверцу коляски, и лошади тронулись. — Хотя всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец, — добавил он, закрывая тяжелые створки ворот и закладывая засов».

Думаю, здесь он совершенно искренен.

Наконец, как мы помним, он лишается руки и слепнет после того, как до последнего пытается спасти безумную жену на пожаре. Хотя что бы там, казалось, еще спасать? Но если есть совесть, тут уж без вариантов.

«– У меня множество собственных недостатков. Я это знаю и не собираюсь их оправдывать. Бог свидетель, не мне быть строгим к другим. У меня есть прошлое, поступки, перипетии моей жизни, какие могут обратить против меня самого мои же пренебрежительные насмешки и упреки в адрес ближних. Я завидую вашему душевному миру, вашей чистой совести, незамутненности вашей памяти. Маленькая девочка, каким драгоценным сокровищем должна быть память без единого пятна или скверны, каким неистощимым источником безмятежного отдохновения! Не правда ли?»

А что делать, если нет ни душевного мира, ни чистой совести, и память тяжелая и грязная, и ты за что-то наказан Свыше и вечно чувствуешь себя виноватым без вины?

Но, быть может, вина все-таки была?

Потому что я по крайней мере трижды встречала точку зрения, согласно которой Антуанетта Берта Мейсон — хорошая девушка с хрупкой психикой, порушенной нехорошим Эдвардом, нечутким ханжой, корыстолюбивым хищником и вообще жестоким мужским шовинистом.

Такие построения совершаются на самом деле моментально: меняете минус на плюс и говорите, что враги все наврали, вы один знаете правду. В трех фэндомах (Толкиен, Роулинг, Мартин) я встречалась с подобным неоднократно. Следите за руками. Все, что говорит Эдвард, всего лишь говорит Эдвард, кроме него, никто не знает, как дело было, а поскольку он злодей, он все врет. Джен Эйр вообще влюбленная девушка, которая не в состоянии понять, что любимый мужчина врет. Доверчивая она очень и наивная. Все, все было не так! Свободная, прекрасная статная брюнетка просто была столь же свободна душой и телом. Исповедовала феминистические взгляды, которые очень не нравились приезжему ханже. А уж ее сексуальная свобода, порожденная вольным духом тропического американского острова, и вовсе привела закомплексованного викторианца в дикий ужас. То ли она ему минет сделала в первую брачную ночь, то ли что еще (тут всякий воображает в меру своей испорченности свободы). А навязанный англичанин оказался мерин и угнетатель свободных чернокожих рабов (среди которых Берта, несомненно, могла и должна была найти любовь и все, что подскажут вам испорченность свобода). А еще он был страшно жадный, страшно, страшно, так, что заставил девушку выйти за себя замуж и страдать без секса и свободы, пока он наслаждается ее деньгами. Она при всей своей свободе была натура верная и честно пыталась любить даже такого мужа, отчего у нее в результате когнитивного диссонанса возникло легкое психическое расстройство. Коварный Эдвард немедленно этим воспользовался и перевел легкое расстройство в тяжелое. Может, даже и на марихуану подсадил. А потом и на герыч. А потом запер, и бедняжка начала выть и рычать от ломки (а вы бы, можно подумать, на ее месте вели бы себя иначе). Но поскольку терять драгоценные деньги коварный мерин и ханжа был не согласен, он увез бедняжку в свою холодную Англию, запер в комнате без окон, приставил страшную мучительницу и надзирательницу, которая связывала бедную Берту мокрыми веревками, а потом сушила веревки прямо на Берте у ярко пылающего камина за неимением батареи из рассказов Бродского, который я художник, я так вижу психиатрию на Пряжке. Веревки, вестимо, сохли, съеживались, врезались и мучили. Несчастная Берта все больше переходила в категорию тяжелых психических расстройств (а вы бы, можно подумать, от такой жизни не перешли). Но она все равно взяла остатки психики в крепкие свободные руки, подожгла дом (не поджигала, это помешавшийся на своей гувернантке ханжа поджег) и свободно прыгнула в огонь навстречу смерти. А ханжа до конца изображал, что спасает, потому что после смерти Берты он бы сразу лишился ее денег.

Что тут скажешь. Во-первых, какие-то ошибки в общении с супругой Эдвард наверняка сделал, человеческая природа такова, не бывает совершенства. Но вряд ли неудачное замужество виновато в безумии Берты больше, чем ее же, Берты, наследственность и предрасположенность.

Во-вторых, у каждого явления, бесспорно, есть две стороны. Брак Эдварда и Берты и ее последующее сумасшествие были трагедией для мужа, но вообще-то жена тоже не сказать чтобы сильно наслаждалась своим сумасшествием. Ее страдания в тексте прописаны довольно четко. И сдается мне, что именно они во многом заставляют упомянутого мужа относиться к жене как к человеку.

В-третьих, вы не поверите, но если вы параноик, за вами все равно могут следить сексуально свободные люди вовсе не гарантированы от безумия. Страшно сказать, бывает даже наоборот.

Ну и, в-четвертых, теорию заговора следует искать тогда, когда ее подразумевает автор, а Шарлотта Бронте в эти игры не играет. Она по характеру совершенно иной человек.

Но в жизни всегда бывают всякие брокльхерсты, которые озаряются Идеей. Тут, кстати, на просторах интернета недавно попался мне один такой, он с упорством, достойным лучшего применения, пытается поставить Татьяне Лариной психиатрический диагноз. Кстати, сходный с тем, что предполагается у Берты Мейсон. В поисках поддержки осененный идеей сунулся на медицинский форум. Очень занятная переписка. Особенно мне понравился финал, когда коллеги, развлекшись, таки его послали, корректно, но внятно.


www.polismed.com/questionsuser/403.html


Но это все, как вы понимаете, на ощущениях и по площадям. И до перевода Гуровой на вопрос, что я думаю о теории, что Берта Мейсон была свободная белая раскованная американка, которую довел до безумия нехороший викторианский англичанин, не получалось послать на конкретную страницу первоисточника, дабы прочли и вразумились (если это еще возможно).

А теперь — получится. Потому что в Торнфилд Джен отправляют Свыше, как мы помним, на служение.

И это служение, спасение и развязывание кармического узла связано с Эдвардом Рочестером, но не с Бертой Мейсон.

А Те, Кто Сверху посылают своих эмиссаров спасать только тех людей, кто спасения заслуживает. Так что сами видите.

Ну или следует признать, что «Джен Эйр» — это не роман о том, как здравомыслящий, вменяемый и порядочный человек при периодической поддержке Сверху в путешествии по литературным сюжетам отчаянно и небезуспешно прокладывает правильный путь.

Но это ежели кто хочет, то он сам, без меня. Поскольку я и «Джен Эйр» в отличие от него читала внимательно, и столько не выпью.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост