Про "Джейн Эйр" 4

[Мари Анж]

Итак, с ужасным детством и злодеями оного героиня разобралась и решительно отправляется навстречу романтическому герою.

Определимся с дефинициями. «Романтический герой — литературный архетип, обозначающий персонаж, который отвергает устоявшиеся нормы и условности, отвергнут обществом и ставит себя в центр своего существования. Другие характеристики романтического героя включают в себя интроспекцию, триумф личности над ограничениями теологических и социальных условностей, страсть к путешествиям, меланхолию, мизантропию, отчуждение и изоляцию. Однако еще одной общей чертой романтического героя является сожаление о своих действиях и самокритика, часто приводящая к филантропии, которая не дает персонажу закончить романтически.

Обычно отчужденный от своей более приземленной, реалистичной биологической семьи и ведущий сельскую, уединенную жизнь, романтический герой, тем не менее, может иметь многострадальный любовный интерес, который сам становится жертвой мятежных наклонностей героя, и их судьбы переплетаются на протяжении десятилетий, иногда с юности и до самой смерти».

Душевно написано. И прямо как про Эдварда нашего Рочестера сочинялось. В целом.

Потому что, как всегда есть детали.

Вот например. Вы уверены, что помните первую, так сказать, личную характеристику героя, данную в романе?

Точно уверены?

«– А! – воскликнула она [Адель] по-французски. – Вы говорите на моем языке не хуже, чем мистер Рочестер. И я могу разговаривать с вами, как с ним. И Софи тоже... Софи – моя няня, она приехала со мной на очень большом корабле с дымящей трубой – как она дымила! – и мне было нехорошо, и Софи тоже, и мистеру Рочестеру. Мистер Рочестер лежал на диване в красивой комнате, которая называлась салон, а у нас с Софи были постельки в другом месте».

Итак, герой появляется перед нами страдающим от морской болезни и, извините за грубую правду, блюющим. Бедняга, как же он Атлантику-то пересекал, целых два раза — туда и обратно. Впрочем, по пути на родину его, наверное, несколько отвлекала необходимость ухаживать за буйной сумасшедшей.

Неплохо для начала.

Ну а теперь можно и про собственно любовный роман.

«Она едет мимо, и у Нее ломается (неважно что). Они встретились» (универсальный самоучитель написания любовных романов, прочитанный мною в далекой младости).

Несколько напрягает, что вроде как обязана ехать мимо Она, и ломается неважно что у Нее, а Он, вестимо, выручает (настоящий, а не жизненный, мущина!). У Бронте ситуация подозрительно обратная. Джен приходится взять на себя функцию героя. А Рочестер оказывается в положении эээ девы в беде.

Вероятно, именно из-за несоответствия стереотипам (надо же романтикой погладить эго, мечтательность и либидо зрительниц) в экранизациях момент судьбоносной встречи стараются приукрасить. Зима, полумрак, туман. Девушка, как тот ежик, слегка заплутала и неожиданно оказалась на пути БМВ. Порядочный водитель вдарил по тормозам, его занесло, и он перевернулся. В викторианскую эпоху это выглядит как картинный подъем лошади на дыбы. Герой оказывается под конем в смысле физическом, но, несомненно, на коне морально. Ура-ура.

Но у Бронте совершенно не так.

«До Хея дорога все время вела вверх. Пройдя половину пути, я села на приступку перелаза, открывавшего доступ на луг, поплотнее закуталась в пелерину, спрятала руки в муфточку и совсем не чувствовала холода, хотя день был морозный, о чем свидетельствовала ледяная корка перед мостом через ручей. Теперь он замерз, но несколько дней назад во время бурной оттепели вышел из берегов и хлестал через мост».

То есть Рочестеру предстоит скакать все время под уклон, а за мостом оказаться на гололеде. Нам подробно прописывают даже обстоятельства возникновения гололеда именно на этом, низком, берегу ручья. На противоположном все ок.

Далее, нет и речи о внезапности в тумане. Рочестера, как рокера на мотоцикле без глушителя, слышно очень издали.

«Грубый шум вторгся в эти замирающие всплески и шепоты — одновременно и очень далекий, и очень четкий: перестук и полязгивание заглушили нежный лепет вод... Шум приближался к мосту — нарастающий лошадиный топот, хотя извивы дороги пока еще прятали коня».

Что делает Джен, вместо того, чтобы, как положено порядочной тупоголовой героине, кинуться под копыта?

«Я как раз собиралась встать с приступки, но дорога тут сужалась, и я осталась сидеть, чтобы пропустить всадника... Он промчался мимо, и я пошла своей дорогой...».

Я же говорю, приключения очень здравомыслящего человека в стране литературных штампов.

«...но не сделала и нескольких шагов, как остановилась и оглянулась, услышав скрежет и восклицание: «Какого дьявола?», за которыми последовал звук тяжелого падения. Всадник и конь лежали на земле — копыта коня поскользнулись на обледеневшей дороге».

Чего и следовало ожидать.

Как нормальный человек, увидевший, что рокер на гололеде лег под мотоцикл и не может встать, Джен направляется к пострадавшему (ее, правда, еще зовет умная собака с говорящим именем Лоцман) и задает совершенно адекватный вопрос: вы не расшиблись?

Что скажет в данной ситуации рокер, я думаю, мы все немного представляем. Как минимум «ну вы, блин, даете».

«Я...направилась к всаднику, который к этому времени выпутался из стремян. Движения его были такими энергичными, что, подумала я, он вряд ли сильно ушибся, но все-таки спросила:

— Вы не расшиблись, сэр?

По-моему, он сыпал проклятиями, хотя я не могу утверждать это наверное; однако он, несомненно, произносил какое-то заклинание, так как не ответил мне сразу».

Ну да, ну да. Мы люди опытные, знаем, что там за заклинания. Джен большую часть сказанного попросту не понимает, в чем честно и признается. Да и откуда ей знать — за восемь приличных лет в Ловуде можно уже и забыть то, что позволяли себе слуги в Гейтсхеде и лично Джон Рид, когда им, ну, допустим, прилетало молотком по пальцу/кулаком в нос.

«— Не могу ли я чем-нибудь помочь? — задала я еще один вопрос.

— Просто отойдите в сторону».

Если вспомнить, что «его глаза под нахмуренными бровями были полны сердитой досады», понятно, что переводится это как «слушай, детка, шла бы ты отсюда по-хорошему».

«Я послушалась, и начался процесс кряхтения, ударов и лязганья копыт под аккомпанемент лая и подвываний». Лает точно не Рочестер. Насчет подвываний уже не уверена. Но вот кряхтит точно он. Однако неслабо так прикладывает Бронте своего романтического героя.

Где-то здесь начинает формироваться устойчивое, я бы сказала — хромомолибденовостальное соотношение между Джен и Эдвардом. Она — взрослый здравомыслящий человек, выдержанный и умный. Он — выпендривающийся подросток, обидчивый, неуравновешенный, многословный и хитрожопый. И так будет всю дорогу — до тесного общения Эдварда с бензопилой уж точно.

«...Я осталась стоять на месте, когда он сделал мне знак идти дальше, и объявила:

— Я не могу оставить вас одного, сэр, на этой пустынной дороге, пока не увижу, что вы способны сесть в седло... Если вы пожелаете, я с большим удовольствием схожу за помощью в Хей».

(Хотя рокер яростно махал рукой, намекая, что пора бы уже и оставить его в покое, дама не двинулась с места и, более того, заявила: «Молодой человек, я не могу себе позволить оставить вас одного зимой с травмой на месте ДТП. Я звоню в неотложку».)

«При этих моих словах он взглянул на меня (прежде он почти не поворачивал ко мне головы).

— Мне кажется, вам бы следовало быть сейчас дома, — сказал он... — Где вы живете?

— Неподалеку, ниже по дороге».

Опа. Это, несомненно, новый поворот в деле. Едете это вы домой на любимом транспортном средстве, попадаете в небольшую аварию, выкарабкиваетесь из-под упомянутого средства, а тут вам пигалица от горшка два вершка заявляет, что живет в вашем доме.

Эта душнила еще и авантюристка.

«— Вон в том доме с парапетом? — И он указал на Тернфилд-Холл, облитый бледными лучами луны и четко белевший на фоне леса, который по контрасту с небом на западе казался сплошным скоплением черных теней.

— Да, сэр.

— А чей это дом?

— Мистера Рочестера.

— Вы знакомы с мистером Рочестером?

— Нет. Я никогда его не видела.

— Так, значит, он сейчас в отсутствии?

— Да.

— А вы не могли бы сказать мне, где он сейчас?

— Я не знаю».

Я стесняюсь спросить, кем же вы там работаете, доходит наконец до правильной постановки вопроса Рочестер. Ыптыть твою налево! Гувернантка! Совсем забыл. Хорошо, убедили. Зонтика трости, санок, медицинской каталки при себе в кармане нет? Тогда поднимите мой мотоцикл и подведите сюда ко мне, дальше я сам.

Надо сказать, что у Джен терпение как в том анекдоте: «Разве ты не видишь, рядовой Иванов, что по твоей вине твоему товарищу по роте падают за шиворот капли раскаленного олова?». Она честно пытается поднять мотоцикл взять уздечку коня с романтическим именем Месрур (Рочестер внимательно читает модные книги). Рокер некоторое время смотрит, пытаясь осмыслить и принять ужасающий факт: девушка правда такая положительная, какой кажется.

«Незнакомец некоторое время наблюдал за нами, а потом засмеялся.

— Вижу, — сказал он, — что гору подвести к Магомету не удастся, значит. у вас есть только один выход: помочь Магомету подойти к горе. Я вынужден попросить вас подойти сюда... Извините меня, но необходимость вынуждает меня воспользоваться вами как костылем».

Умеет же в вежливость, когда старается. Даже спасибо на прощание сказал. После чего мотоцикл взревел «конь вздрогнул и взвился на дыбы, но тут же понесся по дороге, пес бросился за ним, и все трое исчезли из виду».

В общем, они встретились, да.

Любопытно, что описание взбаламученных и смятенных чувств Джен занимает почти столько же места, сколько описание собственно встречи. И дело даже не в «смуглом, сильном и суровом» лице встреченного, которое Джен «видела перед собой», «когда добралась до Хея и сдала письмо в почтовую контору», а также «когда быстро шла вниз по склону всю дорогу до дома». Назвать это любовью с первого взгляда по крайней мере опрометчиво. В рамках вышеупомянутой интроспекции героиня подробно анализирует свои чувства — главное здесь то, что случившееся «скрасило переменой один час однообразной жизни... Я радовалась, что могла что-то сделать — хотя и пустячный, но это был поступок, а мне приелось бездейственное существование».

Джен хочет не любовного романа, а реализации себя. «Мне не хотелось возвращаться в Тернфилд. Переступить его порог значило вернуться в застойную рутину... все это... заставило бы меня вновь наложить на порывы моего духа невидимые оковы однообразного и чересчур размеренного существования — существования, самые преимущества которого, обеспеченность и покой, я переставала хоть сколько-нибудь ценить». Она «задержалась у ворот... на лужайке... прохаживалась взад и вперед у крыльца... и мои глаза, и мой дух словно отталкивались от угрюмого дома, от серой оболочки, скрывавший кельи, куда не проникал луч света, каким он представлялся мне, и устремлялись к раскинувшемуся надо мной небу — синему морю, не испорченному пятнами облаков. Луна торжественно... устремлялась к зениту, полуночно темному в своей неизмеримой глубине. А трепещущие звезды на ее пути вызывали ответный трепет в моем сердце».

И нет, это не предчувствие и не формирование любовного чувства. Еще до встречи с Рочестером Джен томится совершенно так же: «... я поднималась по трем лестницам, откидывала крышку люка, выходила на крышу и смотрела на луга и холмы, на дальний горизонт... во мне просыпалась жажда обладать зрением, которое проникло бы за эти пределы, достигло бы большого мира: городов и дальних краев, кипящих жизнью, о которых я только слышала... я мечтала приобрести побольше опыта, чем у меня было, встречаться с близкими мне по духу людьми, расширить круг моих знакомств».

«Тщетно настаивать, будто человеческая душа должна удовлетворяться покоем. Нет, ей необходима бурная деятельность, и она создает ее подобие в мечтах, если не может обрести в яви. Миллионы обречены на еще более застывшее существование, чем мое, и миллионы безмолвно восстают против своего жребия. Никому не известно, сколько еще восстаний, кроме политических, зреет во множествах, населяющих мир. Считается, что женщины, как правило, очень спокойны, но женщины чувствуют точно так же и точно то же, что и мужчины, применение своих способностей и поле для деятельности им необходимы не менее, чем их братьям».

Какие страстные, точные и не потерявшие актуальность слова. Кстати, в переводе Введенского весь абзац отсутствует. Цензура-с.

Тем не менее мечты мечтами, романтика романтикой, а реальность реальностью. После встречи с незнакомцем «я взяла муфту и пошла дальше. Случилось небольшое происшествие и осталось позади». А вечер под небом заканчивается не менее прозаически: «Однако самое незначительное способно вернуть нас с небес на землю: в прихожей пробили часы, и этого оказалось достаточно. Я отвернулась от луны и звезд, открыла боковую дверь и вошла».

Я бы сказала, что куда больше в этот вечер томится второй участник встречи. «Я слышал в тот вечер, как ты вернулась в дом, Джейн, хотя, вероятно, ты не подозревала, что я думал о тебе и ждал тебя».

Вообще, похоже, Те, Кто Сверху неплохо постучали ему по бестолковой голове у того моста. «В холодный зимний вечер я верхом приближался к Тернфилд-Холлу. Ненавистное место! Я не ждал там ни радости, ни покоя. По дороге из Хея на приступке перелаза я увидел одинокую фигурку. Я проехал мимо, обратив на нее не больше внимания, чем на ивовый куст напротив. Никакое предчувствие не сказало мне, чем она станет для меня... Я не понял этого, даже когда Месрур упал и она подбежала, предлагая мне помощь. Тоненькая, совсем ребенок!.. Я был груб, но малютка не уходила, она стояла возле меня со странным упорством, говорила с мягкой властностью, которой дышало ее лицо, настаивала, что мне нужна помощь вот этой маленькой руки. И помощь была мне оказана.

Едва я оперся на это хрупкое плечико, как что-то новое — свежий сок, чувства — заструилось в моих жилах. К счастью, я узнал, что этот эльф вернется ко мне, что он обитает в моем доме там, внизу. Иначе какое сожаление испытал бы я, когда он выскользнул из-под моей руки и исчез бы за тонущей во мгле изгородью».

Обычно такие восторженные описания характерны как раз для влюбленных женщин, в то время как мужчины описывают ситуацию как «я ехал, она сунулась под колеса, я [подробное описание выполненного маневра и, возможно, качеств любимого транспортного средства], так и познакомились». Но Бронте, как мы уже убедились, любит вволю, пусть и скрыто, постебаться над литературными штампами.

Хотя так-то Эдвард действительно напутствует девушку в духе «беги, но быстренько назад!»: «А теперь поспешите с письмом в Хей, чтобы вернуться как можно скорее». Так что не врет.

Просто немного увлекся.

Как-то так дальше у них и идет. Эдвард наскакивает с каким-нибудь креативом, иногда явно почерпнутым из книг (у меня ощущение, что он попросту не умеет ухаживать, а потому почитал пару книжек про романтического героя, составил список и пытается по нему идти, но натура подводит, и он то и дело, о ужас, импровизирует). А Джен очень старается относиться к этому по-взрослому, и у нее по большей части получается. Если же вдруг голова закружилась, никто так продуктивно ее не отругает и не вернет на путь истинный взрослый здравый, как она сама.

В общем, интересно живут.

Но поскольку романтический герой из Эдварда еще тот, он постепенно добивается эффекта, в некотором роде обратного тому, на который надеялся.

Он-то мечтал, что девушка влюбится в него до стадии «и я сложу всю жизнь к твоим ногам и за тобой пойду на край вселенной». А на практике его весьма беспорядочные манипуляции приводят к тому, что девушка любит его все больше и больше, а вот доверяет ему все меньше и меньше.

И имеет, надо сказать, на это все основания.

Начнем с простейшего.

«...продолжение... моего знакомства с ним ограничивалось случайными встречами в прихожей, на лестнице или в галерее. Иногда он проходил мимо меня с безразличным высокомерием, ограничиваясь легким кивком или холодным взглядом, а иногда галантно кланялся и улыбался. Такая смена настроений меня не задевала, так как я понимала, что она со мной никак не связана: приливы и отливы зависели от причин, к которым я ни малейшего отношения не имела».

Джен ошибается.

«...в течение долгого времени я держался с тобой холодно и редко искал твоего общества. Я вел себя как интеллектуальный эпикуреец, желая продлить удовольствие от такого необычного и интригующего знакомства... Кроме того, мне хотелось узнать, будешь ли ты искать встреч со мной, если я начну тебя избегать, — но ты их не искала, а оставалась в классной комнате... Если я случайно встречал тебя, ты проходила мимо настолько быстро, настолько сторонясь меня, насколько позволяло уважение к хозяину дома».

Закройте глаза и выполните простое ментальное упражнение. Ваш новый начальник при встрече в коридоре то окатывает вас презрительным взглядом и не здоровается, то раскланивается и рассыпается в комплиментах. Будете вы доверять настроениям такого человека? Вопрос, конечно, риторический (но если кто-то ответил утвердительно, Бог в помощь, потому как его ждет со стороны начальства много открытий чудных).

Впрочем, это пока мелочи. Дальше будет хуже.

Как все эээ невзрослые люди, Эдвард нетерпелив. Он некоторое время играл в классическую мужскую игру начала знакомства «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Но игра ему не нравится — девушка упорно не оглядывается, а он уже всю шею себе свернул. «Я гадал, что ты думаешь обо мне, да и думаешь ли. И чтобы узнать наверное, я возобновил наши беседы».

Несомненно, он имеет в виду вечер передачи Адели ее драгоценного подарка.

Вообще очень любопытно, как с точки зрения Рочестера выглядит то, как он эээ бегает вокруг гувернантки своей воспитанницы. Не то чтобы классическое «врет как свидетель», но да, с его колокольни много видится по-другому. И, разумеется, он с барской небрежностью опускает всякие нелестные для его самолюбия мелочи. Но Джен человек внимательный и все аккуратнейшим образом фиксирует.

Уж я не знаю, что там делают романтически-байронические герои, когда они страшно боятся идти на свидание с любимой девушкой. Возможно, с ними просто такого не бывает. Подростки в такой ситуации принимают для храбрости. Или же сначала принимают, а потом, расхрабрившись, решаются подойти. В случае Эдварда, похоже, имеет место второй вариант. «Как-то к обеду съехались гости, и он прислал за моей папкой, без сомнения, чтобы развлечь их ее содержимым». Гости, впрочем, быстро удаляются, «торопясь на какое-то собрание в Милкоте». Эдвард на собрание не едет, у него важная причина: «вечер был таким сырым и холодным, что мистер Рочестер предпочел остаться дома». Хрупкое здоровье не позволяет. «Вскоре после их отъезда он позвонил, и мне с Аделью передали, что он ждет нас внизу».

Великий тактик и стратег, Рочестер все продумал. Дитям мороженое, бабе цветы Адели заветная коробка, миссис Фэрфакс радостная Адель. Между прочим, подарков ребенку хватает завалить колени миссис Фэрфакс «фарфоровым, восковым, слоновой кости содержимым», до нарядного платья девочка доходит хорошо если через полчаса. При всех недостатках жадности за Эдвардом нигде ни разу не замечено. «Теперь, когда я исполнил свои обязанности радушного хозяина, — продолжал мистер Рочестер, — и предоставил моим гостям развлекать друг друга, можно подумать и о себе». Разогревшись за обедом и мурлыкая от сознания своей организаторской крутости, Эдвард доволен как слон и готовится наслаждаться общением (лучший мой подарочек — это ты!).

«В обтянутом атласом кресле мистер Рочестер выглядел иным, чем прежде, — не таким суровым, менее мрачным. На его губах играла улыбка, глаза блестели — от вина или нет, сказать не берусь, хотя это и представляется мне вполне вероятным. Короче говоря, он пребывал в послеобеденном настроении».

То, что Бронте — язва очень воспитанная, не делает ее менее язвой.

Последующий разговор можно принимать всерьез только при условии, что за обедом Рочестер действительно подкреплял свою храбрость как мог. Ну например: «В вашем возрасте я был достаточно чувствительным малым, полным симпатии к сирым, простодушным и несчастливым. Однако судьба с тех пор меня неплохо проучила, даже помесила, будто тесто, и теперь, льщу себя мыслью, я тверд и неуязвим, как гуттаперчевый мяч, хотя, правда, с парой трещинок и чувствительной точкой в самом центре комка каучука. Так оставляет ли это для меня какую-нибудь надежду?

— Надежду на что, сэр?

— На то, что в конце концов преображусь из гуттаперчи обратно в плоть и кровь?

«Нет, он, несомненно, выпил слишком много вина», — подумала я».

Или вот герой поднимается и опирается для верности на каминную полку, заявляя: «Милая барышня, нынче вечером я расположен к говорливости и общительности! В первый вечер, когда я пригласил вас сюда, вы меня озадачили. С того дня я почти забыл о вас».

Врет и не краснеет.

А теперь, требует Эдвард, мое величество желает узнать вас лучше. Начинайте говорить, я сегодня вечером отдыхаю, вы меня развлекаете. Начали.

Повисает молчание. Подросток сверлит глазами гувернантку, о которой столько дней совсем, ну то есть совсем не думал (и тем более не подглядывал, и дверь спальни для этого не открывал, отчаянно хромая со своей лодыжкой, и уж вовсе не думал сердиться, когда она исчезает из поля зрения). Взрослая дама отвечает подвыпившему джентльмену взглядом спокойным, твердым и как бы говорящим — не занесло ли невзначай вас, молодой человек? Эдвард слегка трезвеет, тяжело вздыхает и сожалеет: «Мисс Эйр, прошу у вас прощения... я желал бы, чтобы вы оказали мне любезность немного побеседовать со мной сейчас, чтобы отвлечь мои мысли, которые до утомительности сосредотачиваются в одной точке и застревают в ней точно ржавый гвоздь.

Он снизошел до объяснения, почти до извинений. Я не осталась бесчувственной к его снисходительности и не собиралась этого скрывать.

— Я охотно развлеку вас, сэр, если это в моих силах».

Оно, конечно, очень хорошо, но надолго Эдварда на развлечься диалогом не хватает. У него, понимаете, горит душа. Так что уже на второй странице герой начинает, как обычно, толкать длинные речи, все более туманные (для Джен) и откровенные (для него). Лично я угораю от конструкции «мое сердце до сих пор было подобием склепа, теперь оно станет святилищем» (уж куда яснее, думает, должно быть, разгоряченный вином и любовной горячкой Эдвард). Джен меж тем совершенно не собирается угорать, она как всегда собранна и мыслит трезво (жизнь научила): «По правде говоря, я перестала вас понимать, сэр, и не могу поддерживать разговор, недоступный моему рассудку».

Да что ж такое, опять не оглянулась.

Мало-помалу Эдвард доходит до известного пункта «я самый несчастный человек в мире, меня нехорошие любовницы обижают». Как сказал мудрый Иван Ефремов, уместная, тактичная жалоба испортила больше женских жизней, чем все другие мужские хитрости. Впрочем, уместность и тактичность — это не про Эдварда. Но, во-первых, у Джен нет вообще никакого опыта по части соблазна, она проглотит. А во-вторых, у Рочестера, похоже, опыта немногим больше. Ну и главное в его рассказе о коварной Селине — интонация. Это не мужчина жалуется, дабы коварно соблазнить, это подросток рассказывает психоаналитику, как ему было больно. А когда уже все рассказал, вдруг соображает, что наделал. Ой.

То есть ОЙ.

«Однако теперь, когда вы знаете, что она — незаконнорожденный росток французской оперной певички, ваше отношение к вашим обязанностям и вашей протеже может измениться. И в один прекрасный день вы предупредите меня, что подыскали новое место, так не найду ли я новую гувернантку и прочая, и прочая, э?»

Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Впрочем, в будущем он неоднократно побьет свой же рекорд.

«— Нет. Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши. Я привязалась к ней, а теперь, когда узнала, что она, в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже.

— А, так вот как вы на это смотрите! Ну, я должен идти», — говорит Рочестер и спасается бегством, чтобы не начать рассыпаться в благодарностях.

Однако жалоба действительно сработала, и девушка оглянулась. Она особенно внимательна к Адели и пытается найти в ней черты предполагаемого отца (не находит, о чем жалеет — «если бы в ней нашлось сходство с ним, он начал бы относиться к ней лучше»). Ну и, разумеется, Джен «подробно обдумала все, что услышала от мистера Рочестера» и даже «задумалась над отношением мистера Рочестера ко мне. Доверие, которое он счел возможным оказать мне, казалось данью моей сдержанности — именно так я истолковала и приняла его признания».

Так-то у них все хорошо, все идет на лад, только что медленно.

Джен: «В своем поведении со мной в последние недели он стал более ровным, чем был вначале. Я словно бы перестала казаться ему досадной помехой, и, случайно встречаясь со мной, он не только не обдавал меня надменным холодом, но, казалось, был рад такой встрече: у него всегда находилось для меня слово-другое, а порой и улыбка».

Эдвард: «Как я наслаждался в те дни случайными встречами с тобой, Джейн: в тебе сквозила странная неуверенность, ты смотрела на меня с легкой тревогой — с боязливым сомнением, не зная, буду ли я играть роль сурового хозяина или доброго друга. К этому времени я уже так привязался к тебе, что редко поддавался капризу изображать первого. А когда я дружелюбно протягивал руку, твои юные грустные черты озарялись таким блаженным светом, так расцветали, что мне нелегко было удержаться и тут же не прижать тебя к моему сердцу».

Джен: «Когда же я по его приглашению являлась в гостиную, то чувствовала себя польщенной сердечностью приема, внушавшей мне мысль, что я и правда умею развлекать его и что эти вечерние беседы ведутся столько же для его удовольствия, сколько из любезности ко мне. Правда, сама я говорила мало, зато его слушала с огромным удовольствием. Общительность была в его натуре, и ему нравилось набрасывать сознанию, не знакомому с миром, картины этого мира, приобщать... ко всему тому, что было интересно своим величием, своей особой новизной. И ни единого раза меня не задел, не испугал хоть какой-нибудь темный намек».

Эдвард: «Когда мы разговаривали, в твоих глазах сквозило удовольствие, манеры становились оживленными. Я увидел, что по натуре ты общительна. Безмолвие классной комнаты, однообразие твоей жизни — вот что делало тебя печальной. Я разрешил себе удовольствие быть добрым с тобой».

Джен: «Благодарность и множество связанных с ним приятных и радостных минут сделали его лицо прекрасным для меня, его присутствие в комнате грело больше самого яркого огня в камине».

Эдвард: «...твое лицо стало безмятежнее, тон более мягким. Мне нравилось слышать, как твои губы произносят мое имя с благодарным радостным выражением».

И так, прошу заметить, почти два месяца.

Воркование голубков на самом интересном месте (Она думает: почему Он заявил судьбе, что смеет пытаться быть счастливым в Торнфилде?) прерывает очередной запой Грейс Пул (пьяница сиделка — горе в Торнфилде) с последующим дружеским визитом Берты Рочестер на второй этаж.

В результате героиня в очередной раз спасает Эдварда, на сей раз реально от гибели. Герой же в ответ старается как может, чтобы Джен получила не пневмонию, так нефрит пришлось нелегко.

Восстановим хронику событий. Джен слышит «смутный шум, непонятный и зловещий, который словно бы раздался прямо надо мной». Это с третьего этажа. Грейс дошла до кондиции, поэтому Берта забирает у нее ключ, открывает дверь своей палаты и идет гулять.

Вскоре «далеко внизу в прихожей часы пробили два раза», и тут же «будто кто-то прикоснулся снаружи к моей двери, будто по филенке скользнули пальцы, нащупывая путь по темной галерее снаружи». Ну почему же будто. Конечно, это Лоцман вышел из кухни и пробирается к спальне хозяина, думает Джен, снова ложится и уже было задремывает, но тут Берта ее будит своим радостным «куку» «хаха». А чего бы ей не радоваться. Она сходила к мужу, обнаружила того дрыхнущим без задних ног (может, опять в послеобеденном настроении), подожгла полог, — ночь прожита не зря.

«Тут противоестественный хохот повторился, и я поняла, что раздается он за дверью. Первым моим побуждением было вскочить и задвинуть задвижку, а потом я вновь вскрикнула:

— Кто тут?

Что-то забулькало, застонало. Вскоре послышались шаги, удаляющиеся по галерее к лестнице на третий этаж — недавно в проеме перед лестницей повесили дверь. Я услышала, как она открылась, потом закрылась, и наступила тишина».

Несколько позже Грейс Пул настоятельно рекомендует Джен запираться на ночь. Вообще могли бы и раньше предупредить. Но, допустим, пока гром не грянет, Рочестер не сообразит обезопасить любимую девушку. Что ж, все мы регулярно подтупливаем. Один раз ладно.

Джен чувствует, «что не в силах долее оставаться в одиночестве. Поскорее к миссис Фэрфакс!», торопливо одевается, выходит в коридор и видит свечу, поставленную рядом с дверью на пол. Благодаря какому-никакому, но свету Джен видит «мглу в воздухе, словно коридор наполнялся дымом» и «голубые завивающиеся струи», а также чувствует «сильный запах гари». А все потому, что Берта не сообразила закрыть дверь спальни Эдварда, и «оттуда вырывались клубы дыма».

В общем, все серьезно.

«Я забыла про миссис Фэрфакс, я забыла про Грейс Пул и про хохот. В мгновение ока я вбежала в спальню. Вокруг кровати танцевали языки огня — полог пылал. Среди пламени и дыма, вытянувшись, лежал мистер Рочестер, погруженный в глубокий сон.

— Проснитесь! Проснитесь! — закричала я, тряся его за плечо, но он только что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Видимо, дым его уже одурманил. Нельзя было терять ни секунды: уже начали тлеть простыни. Я кинулась к кувшину и тазу для умывания. К счастью, один был глубок, другой — широк и оба полны воды. Я опрокинула их содержимое на постель и спящего, кинулась в свою комнату, принесла свой кувшин, вновь окрестила ложе сна и с Божьей помощью погасила огонь, его пожиравший».

Пока все логично, но тут Эдвард наконец просыпается. В темноте (свеча снаружи, а пожар, по счастью, потушен) «он изрыгает непонятные проклятия, обнаружив, что лежит в луже воды». Далее он хочет знать 1) не всемирный потоп ли это, 2) Джен Эйр ли здесь 3) что она опять наделала 4) кто тут еще, кроме нее 5) и не сметь нести свечу, пока он не переоденется, а то вдруг война а он уставший она увидит его голого, потому что нельзя же, право, ходить в мокром и холодном. Вот честно, пока не проснулся, порядка было в разы больше.

Впрочем, когда Джен ему кратенько докладывает о случившемся, Эдвард слушает «с мрачной серьезностью... на лице у него отражалось не столько удивление, сколько беспокойство». А потом принимает решение. Джен следует сидеть «смирно, и все». Можно закутаться в плащ и поставить ноги на скамеечку, поскольку на полу вода. Нельзя никого звать. Нельзя никуда выходить. Нельзя шевелиться. И вообще «сидите тихо, как мышка» вы в полной безопасности и комфорте. А он, Рочестер, возьмет свечу, оставив девушку в темноте, и выйдет на минуточку.

Гм. «В непроницаемой тьме я прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь шум, но ничего не услышала. Прошло очень много времени, меня охватила слабость, и я мерзла, несмотря на плащ. Тут мне пришло в голову, что нет смысла и дальше сидеть здесь — ведь будить дом я не стану! И я уже была готова навлечь на себя гнев мистера Рочестера, ослушавшись его приказа, но тут на стену галереи лег светлый блик, и я услышала, как по ее полу ступают необутые ноги.

«Надеюсь, это он, — подумала я, — а не что-то пострашнее!»

Нафиг такую заботливость и подростков мужчин, которые совершенно не способны подумать, каково в такой ситуации выполнять их мудрые указания (беспроглядно темно, жутко, холодно, ноги мокрые; между прочим, сильно пахнет гарью; уйти нельзя, позвать на помощь нельзя) и ждать невесть сколько отошедшего типа на минутку героя. И почему, объясните мне, люди добрые, нельзя было подумать пять секунд про то, что хорошо не для него (никого не звать, шума не поднимать, хранить стррррашную тайну), а для девушки? Тем более что отведи Эдвард Джен в ее комнату, и ей было бы комфортнее, и тайна нисколько бы не пострадала (или пострадала бы ровно в той же степени, в зависимости от того, что решит сама Джен). Девушка с гораздо большим успехом может сидеть у себя запершись, в уюте, тепле и комфорте, никого не звать и не будить и даже, если уж очень надо, не шевелиться. Но Эдвард по жизни эгоист как-то не очень склонен думать о чужом комфорте. Даже если это комфорт и безопасность — как он там говорит? — моей гармонии, лучшего во мне, моего доброго ангела, связанного со мной неразрывными узами.

Понятно, что говорить, даже высоким слогом, всегда проще, чем думать. Но допустим, что человек плохо соображает, потому что надышался угарным газом и вообще хронический подросток. Потому и несет бред про минуточку. А вдруг бы ему пришлось ловить Берту? Хотя и будить Грейс Пул, причем спящую не менее крепко, чем он сам и по сходной причине, тоже явно пришлось довольно долго.

По возвращении Эдвард по-прежнему не отдышался от угарного газа, потому что совершенно не подумал, что будет врать.

«Он вошел в спальню, бледный и очень мрачный.

— Я все выяснил, — сказал он, ставя свечу на умывальник. — Я так и предполагал. [А еще я самый великий, но это и так понятно.]

— Но что, сэр?

Он не ответил и продолжал стоять, скрестив руки на груди, глядя в пол. Через несколько минут он спросил каким-то странным тоном:

— Не помню, вы сказали, что видели что-то, когда открыли свою дверь?

— Нет, сэр, ничего, кроме свечи.

— Но слышали странный смех? И, кажется, слышали его раньше? Во всяком случае, что-то похожее?

— Да, сэр. Здешняя швея, Грейс Пул, она смеется именно так. Очень странная женщина.

— Вот именно, Грейс Пул! Вы догадались верно. Она, как вы говорите, странная женщина — и очень. Ну, я обдумаю все это. А пока я рад, что, кроме меня, только вы знаете, что тут случилось. Вы не пустоголовая болтунья и сумеете никому не проговориться... А теперь возвращайтесь к себе».

(А почему ты ниже пупка в помаде?? — Ну Маш, ну ты такая умная женщина, придумай что-нибудь!)

Хорошо, проехали. Джен девочка еще маленькая, сколько бы ни была вынуждена быть взрослой, и уже влюбленная, так что Эдварду сойдет с рук.

«— Ну, так спокойной ночи, сэр, — сказала я, направляясь к двери.

Он как будто удивился — вопреки всякой логике, поскольку сам велел мне уйти.

— Как! — воскликнул он. — Вы уже покидаете меня? Прямо так?

— Вы же сказали, что я могу уйти, сэр.

— Да, но не попрощавшись, не сказав пары-другой добрых слов? Короче говоря, не так сухо и коротко! Вы же спасли мне жизнь! Избавили от лютой и мучительной смерти! И вы проходите мимо меня, будто мы даже не знакомы? Хотя бы обменяемся рукопожатием!»

Понятное дело, мало спасти от смерти, надо еще после того, как битый час дрожала в темноте от холода и жути и дышала гарью, правильно погладить мужское эго. А иначе ты же и виновата. И вообще, мужчине хочется поговорить о себе и своих тонких чувствах.

Полстраницы (это минут пять как минимум) Эдвард рассказывает замерзшей и измученной исключительно по его вине Джен, что он имеет удовольствие быть у нее в неоплатнейшем долгу, что ее благодеяние не ляжет на него тяжким бременем, что в первую же минуту знакомства увидел в ее глазах, что когда-нибудь она поможет ему (помним, верим), что ее взор и улыбка переполняют восторгом его сердце, и вообще она бесценная его спасительница. Сам-то, между прочим, переодетый в сухое а может, глотнул для успокоения и согрева из запасов Грейс Пул.

«— Я рада, что мне не спалось, — сказала я и сделала движение к двери.

— Как! Вы все-таки уходите?»

Действительно. Бесценная спасительница просто-таки обязана остаться до зари и выслушивать излияния спасенного.

«— Я озябла, сэр.

— Озябли? И стоите в луже! [Да ладно! Заметил!] Ну так идите, Джейн, идите! — Но он продолжал держать мою руку, и мне не удавалось ее высвободить. Пришлось прибегнуть к уловке.

— Мне кажется, я слышу миссис Фэрфакс, сэр!

— Тогда уходите! — Он разжал пальцы, и я поспешила к себе».

Не то чтобы я полагала, что только многолетняя закалка в Ловуде и необычайный душевный подъем («Здравый смысл восставал против упоения, рассудок остерегал страсть. Снедаемая этой лихорадкой, я поднялась с зарей») позволили Джен не заболеть. Но что же делать — следует констатировать, что Эдварду гораздо важнее держать девушку за руку и лить ей в уши, как высоко он ее ценит и как невъебенно благодарен, чем реально подумать о ее комфорте. Так-то можно не отпускать ее руку, выводя предмет страсти из лужи и по пути до ее комнаты, и даже на пороге оной помедлить. В общем, сочетать приятное с полезным — и подержаться, и позаботиться. Но нет. Он будет умиляться тем, что она, переполняющая восторгом его сердце, мерзнет и мокнет, пока она сама не предпримет что-нибудь, чтобы освободиться, согреться и высушиться.

Нда. Нельзя положиться не только на настроения Эдварда, но еще и на его заботу. Он сам, его тонкие чуйствия (в том числе любовь) и его толстые неприятности (в том числе жена) для товарища явно важнее, чем живая настоящая Джен и ее реальное благополучие.

Помнится, про Сент-Джона Джен скажет: «...будь я его женой, этот хороший человек, чистый, подобно подземному не озаренному солнцем роднику, вскоре убил бы меня, не пролив ни капли моей крови, и его незапятнанная кристальная совесть осталась бы такой же кристальной». Эдварда она любит и такое о нем никогда не скажет.

Возможно, зря.

Мы подошли к самому, пожалуй, неприглядному поступку Эдварда за всю книгу. И я не о том, что гарун бежал быстрее лани, чтобы только не объясняться с любимой девушкой относительно своей стррррашной тайны. Во-первых, мы уже достаточно о нем знаем, чтобы ожидать именно такого поведения. Придумать он все равно ничего не придумает, а правды тем более не скажет. Остается делать ноги. А во-вторых, Джен уже очень неплохо научилась с ним управляться и, бесспорно, начнет его потрошить. «Мне не терпелось вновь заговорить о Грейс Пул и услышать, что он скажет в ответ. Я хотела прямо спросить его, действительно ли он верит, что во вчерашнем жутком поджоге повинна она? А если так, то почему он хранит ее преступление в тайне? И пусть моя настойчивость вызовет у него раздражение! Я уже познала удовольствие поочередно сердить и успокаивать его. Я наслаждалась этим, а верный инстинкт помогал мне не заходить слишком далеко. Я никогда не преступала последней черты. Мне очень нравилось проверять свое новое искусство у самого предела. Соблюдая почтительность в мелочах, ни в чем не нарушая строгих правил, налагаемых моим положением, я тем не менее могла вести с ним спор на равных без страха или опасливой сдержанности. Это нравилось и ему, и мне».

Нет, бежать, бежать и еще раз бежать.

Но далеко ли убежит от гувернантки своей жизни Эдвард? И надолго ли?

С другой стороны, а вдруг получится. «...он отправился в путь, чуть позавтракал. Поехал в Лийс, поместье мистера Эштона. Оно в десяти милях за Милкотом. Там, кажется, собралось большое общество. Лорд Ингрэм, сэр Джордж Линн, полковник Дент и еще многие... Думаю, он там погостит неделю, а то и больше. Когда светские люди съезжаются вместе там, где их ждут роскошь и веселье и все, что может доставить удовольствие или развлечь, они не торопятся расставаться. Ну и джентльменами особо дорожат. А мистер Рочестер такой интересный, такой остроумный! По-моему, его все любят. Дамы в нем души не чают».

Впрочем, от себя, как известно, далеко не убежишь. Менее чем через две недели миссис Фэрфакс получает указание подготовить дом к длительному визиту гостей. То есть Эдварда хватило ну так примерно на неделю, если не меньше, а потом он начал уговаривать общество сменить локацию поближе к гувернантке. За это время великий стратег и непревзойденный тактик, похоже, продумал очередной План и рвется его выполнять.

Хитроумный План должен убить сразу двух крупных зверей: избавить Эдварда от неудобных расспросов и заставить девушку уже не просто обернуться, но вовсе глаз не отводить. Для этого следует явиться не одному, а с группой кузнецов в окружении светского общества, и быть ну таким занятым, что не до швеи-поджигательницы. Причем занятие планируется конкретное: следует за кем-нибудь приударять прямо на глазах гувернантки. Ей не до припоминания мелочей станет, а также, возможно, создастся ситуация, когда, как в «Собаке на сене», «любовь могла от ревности зажечься». «Ну, я притворился влюбленным в мисс Ингрэм, потому что хотел, чтобы ты влюбилась в меня столь же безумно, как я был влюблен в тебя, и я знал, что наилучшей союзницей в достижении этой цели будет ревность».

Ум мощностью в две лошадиные силы.

Почему выбрана Бланш? Несомненно, потому, что ее ни разу не жалко — она этакая идеальная блондинка на красной иномарке, для которой все, кто на дороге, помеха движению. Рочестеру она в лучшем случае несимпатична, а он ей безразличен (хотя иногда у меня ощущение, что мисс Ингрэм втайне жаждет колотушек и прочего бытового насилия от пирата, разбойника, казака, в общем, некоего БДСМ). Но по-любому она крайне, крайне заинтересована в его деньгах. Сама она, считай, бесприданница (все имущество майорат и отошло к брату), по характеру честолюбива, напориста, самонадеянна и, эээ, в общем, на ней написано буквами девяностого кегля «Я ЭТОГО ДОСТОЙНА!!!». Между тем часики активно тикают, девочка далеко уже не девочка, ибо двадцать пять стукнуло. Скоро станет перестарком, а на горизонте не проглядываются даже поклонники, не говоря о женихах. Мужчины из окружения, похоже, дружно решили, что жить-то придется не с титулом первой красавицы, а с заявами, запросами и тещей они определенно недостойны столь крупного бриллианта, и занялись камнями попроще. Даже как-то неудобно задавать вопрос, а был ли у нее лондонский сезон. У нее не могло не быть лондонского сезона (скорее всего, нескольких). Другой вопрос, что такая краса-душа там тоже никому не нужна. Рочестер для нее не то чтобы последний шанс, может, еще кто подвернется, — но редкостная удача, в которую надо вцепляться ногтями и зубами.

С другой стороны, меня терзают смутные сомнения насчет того, действительно ли нормальная девица может себя так (практически карикатурно) вести. Какой-то стойкий привкус наигрыша во всем, что Бланш изрекает. Не спровоцировано ли ее поведение лучшим в мире составителем Планов, вот вопрос.

То есть там, где мисс Ингрэм изволит описывать свои предпочтения, это все точно говорится для конкретного джентльмена и так, чтобы угодить заявленным им вкусам («На мой взгляд, мужчина — не мужчина, если в нем нет хоть частицы дьявола. И пусть история твердит что хочет о Джеймсе Хепберне, но мне кажется, он был именно таким необузданным, неистовым героем-разбойником, кому бы я согласилась даровать мою руку... Ах, как мне надоели нынешние молодые люди!.. Слабодушные, слабосильные сморчки, которые не смеют шагу ступить за ворота родительского парка, да и туда дойти могут лишь с разрешения маменьки и под ее опекой. Они только и знают, что ухаживать за собственными смазливыми физиономиями, холить свои белые руки и выставлять напоказ маленькие ступни!.. Охота, травля, сражения — вот в чем должны они искать успеха, все остальное не стоит и ломаного гроша»).

Так, но все остальное, что она говорит? Не должно ли оно соответствовать предпочтениям джентльмена и в другом отношении? Возможно, он дал понять, что предпочитает смелых до наглости, уверенных до самодовольства, громких, насмешливых, безжалостных и презирающих гувернанток? Так-то делов на три реплики. Рочестер жалуется, что есть у него гувернантка воспитанницы, шибко умная и правильная, а уж строгая — он сам ее боится. Хотелось бы мне ее увидеть, говорит леди Ингрэм, уж я дала бы ей понять ее место! Не вы, маменька, а я! — говорит Бланш. Ну и, собственно, все готово и ждет появления гувернантки.

Похоже. Хотя, может быть, откровенно хамские выступления леди и мисс Ингрэм по поводу домашних учителей обоего пола — исключительно их инициатива. Так случайно совпало, что дамы излили свои чувства в эту сторону.

Но в любом случае Рочестер тему не просто поддерживает — он делает так, чтобы сказанное услышала Джен.

«— Радость моя, не упоминай гувернанток!.. Своей глупостью и капризами они превратили меня в мученицу. Благодарю Небо, что я с ними покончила!

Миссис Дент наклонилась к уху благочестивой дамы и что-то ей шепнула. Судя по ответу, она ей напомнила, что одна из предаваемых анафеме тварей присутствует в гостиной.

— ...Надеюсь, это пойдет ей на пользу! — Затем, понизив голос, но так, чтобы я непременно услышала, она добавила: — Да, она привлекла мое внимание. Я почитаю себя недурной физиономисткой и в ее лице вижу признаки всех недостатков, присущих ей подобным.

— А каковы они, сударыня? — громко осведомился мистер Рочестер.

— Скажу вам на ушко, — ответила она и трижды с внушительной многозначительностью покачала тюрбаном.

— К тому времени аппетит моего любопытства притупится. Оно голодно сейчас.

— Спросите Бланш, она ближе к вам, чем я».

Следующую страницу Бланш, ее брат и ее матушка громко и нелицеприятно высказываются насчет гувернанток (гувернеров тоже), причем неприятные лица в данном случае явно у высказывающихся. Никто их не останавливает, пока сама Бланш не требует переменить тему. А я любила свою гувернантку, с наивным видом говорит одна из барышень. Бланш требует переменить тему еще раз. Рочестер, как тот народ у Пушкина, безмолвствует, прекрасно зная, что любимая девушка вынуждена все это выслушать и не имеет возможности защититься.

Если к этому добавить, что Джен категорически приказано являться к гостям, причем каждый вечер («помните, пока мои гости не уедут, вы будете каждый вечер проводить в гостиной. Таково мое желание, не пренебрегите им!»), и наблюдать, как Рочестер демонстративно флиртует с Бланш, как-то совсем кисло выходит.

Причем пытка, которой добрый Эдвард подвергает любимую, растягивается на много дней. И ни разу девушке не удается уклониться. Попробуем посчитать. В Ловуд Джен приезжает в октябре («я согреваюсь после того, как шестнадцать часов коченела в сырости октябрьского дня»). До приезда Рочестера проходит около трех месяцев («Октябрь, ноябрь, декабрь остались позади. Как-то в январе... надев шляпку и пелерину, я вызвалась отнести его [письмо миссис Фэрфакс] в Хей»). В ту ночь, когда Берта навещает супруга, Джен думает: «Миссис Фэрфакс говорила, что он редко оставался в поместье дольше, чем на две недели, а на этот раз со дня его приезда прошло уже два месяца». То есть на дворе март. Удравший из поместья Эдвард «отсутствовал почти полмесяца, и тут с утренней почтой миссис Фэрфакс пришло письмо». Конец марта-начало апреля. Три дня переполоха в Торнфилде — и заявляется общество.

А «к сторожке Гейтсхеда» Джен «подъехала около пяти часов первого мая».

То есть все эти трэш, угар и содомию Джен должна терпеть от двух до пяти недель. Гм. Однако Эдвард сука редкостная ведет себя не самым лучшим образом. Напомню, что речь идет о вроде как страстно любимой девушке, которая к тому же спасла ему жизнь. Не то чтобы я призывала сначала оценивать степень козлизма, а потом уже спасать, но скажу из собственного врачебного опыта: иногда при взгляде на спасенного бывает откровенно жаль потраченных усилий. В личной жизни, разумеется, все еще печальнее, чем в профессиональной.

Но, может быть, у Эдварда есть смягчающие обстоятельства? Есть. Кто читал «Гордость и предубеждение», тот должен помнить таковое у мистера Дарси, уговорившего друга уехать от любимой девушки (кстати, тоже Джейн). «Я следил... за вашей сестрой. Ее выражение и манеры были искренними, веселыми и обворожительными, как всегда, но ничто в них не говорило об особом предпочтении, и наблюдения этого вечера оставили меня в убеждении, что она, хотя и принимала знаки его внимания с удовольствием, не поощряла их ответным чувством... Безмятежность облика и поведения вашей сестры даже самому проницательному наблюдателю внушила бы мысль, что сердце ее, как она ни мила в обхождении, вряд ли так уж легко завоевать».

Вопрос о догадливости джентльменов в любовных ситуациях — старый больной вопрос, не будем его трогать. Вообще-то все в Торнфилде давно прочухали, к чему идет: «Слуги говорили, что никогда не видели, чтобы кто-то так влюблялся. Просто надышаться на нее не мог. Они ведь за ним подсматривали, как у слуг водится». А если кто считает, что мало ли когда слуги подглядывали, может, уже в период помолвки, то пусть внимательно читает беседу миссис Фэрфакс и Джен за чаем вечером после бегства гаруна. Там нет ничего прямым текстом — и тем не менее все сказано. Позже миссис Фэрфакс и вовсе будет откровеннее откровенного: «Я с самого начала замечала, что он относится к вам по-особому. Бывали минуты, когда подобное предпочтение тревожило меня, внушало желание остеречь вас, но мне не хотелось указать даже на возможность чего-то дурного. Я знала, что подобное предположение поразит вас или оскорбит. А вы были такой тактичной, скромной и благоразумной! И я надеялась, что вы сами сумеете защитить себя».

Впрочем, вернемся к нечутким джентльменам. Дарси объективнее, но он все-таки снаружи. Эдвард же внутри и влюблен по уши. Для него все выглядит как-то так: если Она до сих пор не бросилась мне на шею, значит, Она меня не любит. Или как там интеллигентно — хотя беседует с удовольствием, ответным чувством не поощряет.

Как должна поощрить Бингли Джейн Беннет, понятно, Остин все прописала. А как должна поощрить Эдварда Джен Эйр? Уж не следовало ли ей в ту ночь, когда она на свою голову спасла своего работодателя, не пытаться высвободить свою руку, а, напротив, кинуться в объятия спасенного и, ээээ, делом доказать ему свою любовь?

Вот, видимо, да. Но раз не вышло, почему Эдвард должен страдать дальше один? Пусть она тоже страдает, тем более что он же не столько для себя, сколько для пользы дела, чтобы она видела, мучилась, оценила, что теряет, возгорелась, таки кинулась в объятия работодателя и вообще дала. То есть дала доказательство любви, конечно. Тут ей уже деваться будет некуда, и она, конечно, согласится взамуж. А он, как благородный джентльмен, разумеется, женится. То есть не женится, жениться он не может, но он с апломбом, достойным Бланш, давно сказал себе, что Он Достоин («Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным»), а потому он, как благородный джентльмен, сделает вид, что женится, ибо не хочет ранить единственную, любимую, отраду сердца, цветок печени и так далее, уж наговорить Эдвард всегда наговорит.

Но, может быть, он не считает ревность таким уж болезненным чувством? Отнюдь. «Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, не правда ли? Ну разумеется, нет. И спрашивать незачем: вы ведь никогда не влюблялись... настанет день, когда вы окажетесь в теснине, когда поток жизни превратится в кипящую пену, водовороты, рев дробящихся валов. И вы либо превратитесь в атомы на острых камнях, либо вас подхватит особенно могучая волна и унесет в более спокойные воды, в которых плыву сейчас я».

Однако экий же козел не очень все это приглядно. Особенно когда читаешь, как мучится Джен. А главное, эта длительная пытка, мелкие предательства и разнокалиберные манипуляции Эдварда совершенно напрасны. Вот чего совсем не люблю и не понимаю, так это когда боль (а в данном случае — много, много боли) человеку причиняют зря. На момент трусливого бегства Эдварда Джен уже его любит.

«...я не оскорбила себя рабским признанием, будто стою настолько ниже него, что не смею допускать подобные мысли. Напротив, я просто сказала:

«С хозяином Тернфилда у тебя нет ничего общего: просто он платит тебе за то, что ты учишь и воспитываешь его протеже, и будь довольна, что он оказывает тебе то уважение и ту доброту, на какие ты имеешь право, добросовестно исполняя свои обязанности. Не сомневайся: это единственная связь между тобой и им, которую он признает серьезно. А потому не отдавай ему свои лучшие чувства, свои восторги, муки и тому подобное. Он не ровня тебе, держись своей касты и из уважения к себе не отдавай всю силу любви твоего сердца, твоей души тому, кому твой дар не нужен и может вызвать лишь презрение».

Я продолжала изо дня в день спокойно исполнять свои обязанности, но нередко меня посещали неясные мысли, что есть причины, по которым мне следует расстаться с Тернфилдом, и я невольно начинала сочинять объявления в газеты и прикидывать, какое место могло бы меня устроить. Таким мыслям я предела не клала: пусть себе созреют и приносят плоды, если это возможно».

Нехило бы так Эдвард попал, заявись он в Торнфильд, а ему Джен заявление на стол и фиксированную дату отъезда.

А ведь ему вовсе не надо являться с обществом и предполагаемой невестой, распушать хвост и всячески выпендряться — ему достаточно просто вернуться. Вот смотрите, Эдвард еще слова не сказал, и Бланш не выступила, и вообще он, как товарищ Саахов, ничего не сделал, только вошел.

«Едва я убедилась, что его внимание приковано к ним [дамам] и я могу не опасаясь смотреть туда, как мои глаза оказались прикованы к его лицу. Я не могла совладать со своими веками: они упрямо поднимались, и зрачки обращались на него. Я смотрела и испытывала горькую радость, несравненную, и все же болезненную радость — чистейшее золото со стальным острием муки, радость, подобую той, какая может охватить умирающего от жажды человека, знающего, что источник, до которого он с таким трудом добрался, отравлен, и все же страстно припадающего губами к божественной влаге... Неужели всего несколько дней тому назад я мысленно твердила, что нас соединяет лишь жалованье, которое он мне платит? Неужели я приказала себе думать о нем только как о моем нанимателе? Кощунство против Природы! Все мои лучшие, истинные, сильные чувства сосредоточились на нем. Я знаю, что должна скрывать это, должна задушить надежду, должна помнить, что для него я ничего не значу. Ведь когда я говорю о нашем духовном родстве, я... имею в виду лишь общность некоторых наших интересов и чувств. Значит, я должна без конца повторять, что нас навеки разделяет пропасть, и все же, пока я дышу и мыслю, я должна его любить».

Довольно часто, когда речь заходит о «Джен Эйр», можно услышать, что, дескать, героиня не может любить свободно а главное, свободно трахаться, и тем скучна. Я бы мягко заметила, что любить свободно вообще нельзя. Примерно так же, как играть со спичками / АК-47 / мегатонными бомбами (подчеркнуть нужное в зависимости от силы чувства). Любовь — большая сила, иногда даже великая, и с ней, как с любой силой, следует обращаться разумно. Что секс должен быть безопасным, в наше время уже вроде бы даже дураки поняли (хотя коллеги из КВД регулярно убеждают меня в обратном). Впрочем, не будем о низменном, будем о высоком. Мы в ответе за то, что делаем со своей душой, так-то если. То, как уважает свою душу и свое чувство Джен, следует видеть, понимать, ценить — и почтительно учиться делать то же самое.

С уважением же к Эдварду у героини дело обстоит все хуже, а с доверием совсем никуда.

«Я уже призналась тебе, читатель, что полюбила мистера Рочестера и не могла его разлюбить потому лишь, что он перестал меня замечать, потому лишь, что я могла проводить часы в одной комнате с ним и он ни разу не обращал на меня ни единого взгляда, потому лишь. что я видела, как им всецело завладела знатная красавица, которая брезговала коснуться меня и оборкой платья... Я не могла его разлюбить... потому лишь, что я ежечасно наблюдала его манеру ухаживать, которая, хотя и была небрежной, более рассчитанной на то, чтобы не он искал, но его искали, очаровывала именно этой небрежностью, а гордость делала ее неотразимой.

...я не испытывала ревности, во всяком случае, очень редко. Мучившую меня боль это слово не объяснило бы. Мисс Ингрэм стояла ступенью ниже ревности, была недостойна этого чувства... Она была вся напоказ, но ни в чем не настоящая; она обладала прекрасной внешностью, многими светскими талантами, но ее ум был убогим, сердце пустым от природы... Она не была доброй, она не умела мыслить самостоятельно и повторяла звучные фразы, вычитанные из книг, и никогда не высказывала — никогда не имела! — собственного мнения. Она превозносила сильные чувства, но не знала, что такое сочувствие и жалость. В ее характере не было ни мягкости, ни искренности. И очень часто она выдавала это, без всякого повода давая волю злобной неприязни, которую питала к маленькой Адели... Не только мои глаза следили за этими проявлениями истинного характера — и следили внимательно, пристально, проницательно. Да! Будущий жених, мистер Рочестер, держал свою суженую под неусыпным наблюдением, и вот этот-то здравый смысл, эта его настороженность, это ясное и полное представление о недостатках его красавицы, это явное отсутствие страсти к ней и были неиссякаемым источником моих мук.

Я видела, что он намерен жениться на ней ради ее знатности, или, возможно... потому что ее положение в свете и родственные связи его устраивали. Я чувствовала, что он не подарил ей свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем... видеть, как мисс Ингрэм прилагает все усилия обворожить мистера Рочестера, видеть бесплодность этих усилий и ее неспособность понять, что она вновь и вновь терпит неудачу, хотя самодовольно верит в меткость своих стрел, видеть, как она торжествующе поздравляет себя с победой, тогода как на самом деле ее гордыня и самовлюбленность все дальше и дальше отодвигают желанную цель, — видеть все это и было мукой, борьбой между ежеминутным волнением и необходимостью безжалостно его подавлять».

Весь этот танец флирта и кокетства совершенно искуственен, причем с обеих сторон. «...он не нравится ей по-настоящему, не вызывает у нее истинного чувства! Не то она не стала бы так щедро чеканить свои улыбки, столь непрестанно блистать взорами, столь тщательно изыскивать позы и без устали пленять».

Да, Джен любит Эдварда все больше и больше, вернее, прощает ему все больше и больше. «Прежде я стремилась изучить все грани его характера, и хорошие, и дурные, беспристрастно взвесить их и вынести столь же беспристрастное суждение. Теперь же дурного я вообще не видела».

С другой стороны, стоит ли оно того? Другими словами, насколько долгоиграющим будет такое отношение со стороны Джен?

«Пока я еще ничего не сказала в осуждение плана мистера Рочестера вступить в брак по расчету ради связей своей избранницы. Я была удивлена, когда обнаружила, что таково его намерение. Мне казалось маловероятным, чтобы подобный человек в выборе жены руководствовался столь меркантильными соображениями, но... все их сословие следовало этим принципам, и я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию... Впрочем, я становилась все снисходительнее к моему патрону не только в этом вопросе, но и в других: я забывала любые его недостатки, которые прежде так бдительно выискивала».

Полагала, становилась и забывала. Все это временно и когда-нибудь прекратится, а с Эдварда спросится, потому что простить — не значит забыть и перестать учитывать. А что для него это будет страшнейшей, ужасающей неожиданностью, так это же Эдвард.

Хотя, возможно, он просто все ставит на одну карту. Главное добиться своего сейчас, а там хоть трава не расти. Нынче хороши все средства, а когда девушке будет уже некуда деваться, можно выдохнуть с облегчением. Как он там «словно про себя» бормочет в ночь их любовного объяснения? «В этом искупление, искупление... разве я не нашел ее без друзей, сирой и безутешной? Разве я не буду хранить, лелеять и утешать ее? Разве в моем сердце нет любви, а в моем решении — неколебимой твердости?»

Разве в его голове есть мозги? Впрочем, от любви люди глупеют. Да и страданиями Джен Эдвард нисколько не наслаждается, напротив, следит за ней как ястреб, и стоит ей выйти из гостиной, вылетает за ней на лестницу, бросив Бланш, дабы спросить, как Джен поживает. Увидев же ее слезы, и вовсе расклеивается: «Спокойной ночи, моя... — Он умолк, закусил губу и ушел, не оглянувшись». Но приходить в пыточную каждый вечер приказать не забывает.

Страшная сила — дурак с Планом. Впрочем, Джен по жизни везет именно на таких мужчин.

Справедливости ради зададимся вот каким вопросом. Эдвард не понимает, что Джен его любит. А Джен-то понимает, что Эдвард любит ее?

Совершенно определенно да.

«Я чувствовала, что он не подарил ей [Бланш] свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем... когда она терпела неудачу, я видела, каким образом она могла бы преуспеть. Стрелы, которые постоянно отскакивали от груди мистера Рочестера и падали к его ногам, не оставив ни единой царапины, могли бы, направляй их более меткая рука, пронзить его гордое сердце, осветить любовью его суровые глаза, смягчить его насмешливое лицо — вот что я знала.

...Ведь я же видела на его лице совсем иное выражение, чем то, которое придает ему еще больше суровости сейчас, когда она с такой живостью кокетничает с ним. Но ведь тогда оно возникало само, а не вознаграждало искусственные ухищрения и расчетливые маневры. И достаточно было лишь просто встретить его на полпути, ответить ему искренне или в случае нужды обратиться к нему без ужимок — вот тогда его лицо становилось все добрее, все ласковее и грело душу как солнечный луч. Как удастся ей дать ему счастье, когда они поженятся?»

То есть — как ему жить в браке, если не удастся полюбить?

Джен, конечно, в чем-то наивный человек, когда речь заходит о браке. С другой стороны, если мы говорим не о браке, а о счастье, то ее слова вдруг теряют всякую наивность, а мысль, которую они выражают, оказывается простой и мудрой. Рочестер — не тот человек, который будет счастлив женой, имеющей связи. Ему на эти связи в общем-то фиолетово. Но если бы он основой брака положил любовь, то, действительно, мог бы дожить до счастья.

И Джен, как мы видим, хорошо понимает, что счастье в браке он бы нашел именно с ней.

Мог бы, конечно, и не с ней. «...если бы он был покорен и со всей искренностью сложил сердце к ее ногам, я бы закрыла лицо, отвернулась к стене и (фигурально выражаясь) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм истинно хорошей, благородной женщиной, наделенной волей, пылкостью, добротой, умом, я бы вступила в поединок с двумя тиграми — ревностью и отчаянием, а затем... с восхищением признала ее превосходство и успокоилась бы до конца моих дней. И чем выше было бы ее превосходство, тем сильнее она восхищала бы меня — и тем большее спокойствие я обрела бы».

Существует довольно устойчивое простодушное мнение, что Джен Эйр, мол, вся такая страдающая комплексом неполноценности, себя не ценит, в себя не верит, застенчивая по самое не могу, о сексе не знает ничего, нет в ней гордости, свободы, понимания своей женской силы и т.п. (тут обычно снисходительно добавляют, что она девушка пусть тусклая, но неплохая, вот только викторианская эпоха и социальная несправедливость непоправимо изуродовали).

Это очень, очень далеко от истины. Разве что комплексы насчет внешности у девушки есть, но, между прочим, при всей уверенности в собственной некрасивости Джен тщательно следит за тем, как выглядит. Другой вопрос, что ей позволяет кошелек. В пределах возможностей все неплохо. «Я встала и оделась с большим тщанием — очень просто, так как у меня не было ни единого платья сколько-нибудь нарядного покроя — однако я всегда заботилась о том, чтобы выглядеть аккуратно. Не в моей натуре было пренебрегать внешностью, относиться равнодушно к тому, какое впечатление я произвожу. Напротив, мне всегда хотелось выглядеть как можно лучше и нравиться настолько, насколько позволяло отсутствие у меня и тени красоты. Иногда я сожалела, что лишена миловидности, иногда я мечтала о розовых щечках, прямом носике и вишневых губках бантиком. Мне хотелось быть высокой, статной, величественной. Я воспринимала как несчастье, что так мала ростом, так бледна, а черты лица у меня такие неправильные и такие необычные».

Да, ей хочется соответствовать тогдашнему идеалу красоты. А кому в восемнадцать лет не хочется? Я таких ригористов не встречала. В пределах возможностей денежных и фенотипических Джен делает что может. В подругах у нее восемь лет была мисс Темпл, которая одевалась красиво, недешево и с большим вкусом, было чему научиться. Да и женские туалеты Джен описывает пусть без фанатизма и зависти, но с явным знанием вопроса.

Насчет того, что она себя не ценит, совсем абсурд. Вспомним хотя бы, как в девять лет она кричала тетке — нет, это ваши дети недостойны со мной общаться. Если почитать суждения повзрослевшей героини об обществе, которое Эдвард притащил в Торнфильд или о том же Мейсоне, обнаружишь, что они точны и безжалостны, а точка зрения на дам и джентльменов никогда ни разу не бывает снизу вверх.

Вот Мейсон: «не было мысли в низком гладком лбу, не было воли в пустых карих глазах». А вот леди Ингрэм: «Черты ее лица были римскими, подбородок двойным и соединялся с шеей точно капитель с колонной. Мне казалось, что ее лицо было не просто надуто гордыней, но и потемнело и даже покрылось складками от нее... Она отчеканивала слова, голос у нее был басистым, а тон очень чванным, очень безапелляционным — короче говоря, совершенно невыносимым». Ее сын лорд Ингрэм: «Видимо, горячность крови и сила его ума заметно уступают высоте роста».

С ужасной застенчивостью тоже не айс. Конечно, выпускница Ловуда, даже отработавшая два года учительницей, непривычна к светскому обществу. Да и к обществу вообще. Но где хотя бы один пример, когда застенчивость заткнула ей рот и не дала сказать или сделать то, что Джен считает нужным? Схема одна и та же: если она стесняется, она совершает над собой усилие — и делает то, что надо. Скорее для Джен характерно впечатление полной уверенности в себе. Рочестер, тот вообще не без зависти говорит: «Но и вздор вы высказали бы таким серьезным, убежденным тоном, что я принял бы его за истину».

Что до секса, то, конечно, Камасутру героиня не штудировала, но основные знания у нее определенно имеются. Поскольку скользкие темы нигде ни разу не смущают. Вот Эдвард излагает ей про свою любовницу и явно удивлен реакцией. «Странно, барышня, что я избрал вас в наперсницы, и еще более странно, что вы слушаете меня с полным спокойствием, будто мужчине вроде меня так и положено рассказывать про своих оперных любовниц скромной неопытной девушке вроде вас!» Бесспорно, Джен девушка скромная и не имеет опыта по части секса, но для чего мужчине нужна любовница, а также откуда берутся дети, она определенно в курсе. Предрассудки насчет незаконнорожденных она отметает в принципе. «Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши... теперь, когда узнала, что она в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже». В общем, невольно вспоминается старое доброе утверждение, что по-настоящему воспитанный человек способен спокойно, подробно и интеллигентно обсудить совершенно любые темы.

Если же говорить о свободе, то не надо путать привилегии, которые дает положение в обществе, и собственно свободу человека. Которая, как известно, ничего общего не имеет со вседозволенностью. Вот у Брокльхерста в Ловуде что-то весьма близкое к вседозволенности. Делает ли это его свободным? Джон Рид полагал, что ему можно все. Кто-нибудь готов назвать его свободным человеком? Оба они глубоко зависимые от общества и очень несвободные люди.

А вот Джен очень независимый внутренне, и, как ни странно, внешне человек, для которого существуют лишь те ограничения, которые она сама себе установила. И если она признает разумные ограничения, установленные обществом, в этом нет ничего плохого, кроме хорошего. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Ну, например, нельзя распускать язык и молотить им все, что вздумается, если хочешь в этом обществе остаться и тем более процветать. Мисс Ингрэм глупа и ведет себя так, будто ей все дозволено, поэтому она одна и, скорее всего, одна и останется. Мисс Эйр умна и молчит, оставляя за собой право думать все что считает нужным и действовать так, как сочтет нужным.

«— Если бы они все вошли сюда и плюнули мне в лицо, что бы вы сделали Джейн?

— Выгнала бы их вон, сэр, если бы могла».

Заметим, как изменился ее тон с памятного первого разговора с Хелен: не хвастливое «Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!», но то действие, которое вполне может быть совершено Джен, если она сочтет нужным его совершить.

«— А если я пойду к ним, а они... повернутся ко мне спиной и выйдут один за другим? Вы пойдете с ними?

— Не думаю, сэр. Я предпочла бы остаться с вами.

— Чтобы утешить меня?

— Да, сэр, чтобы утешить, насколько это было бы в моих силах.

— А если они подвергнут вас остракизму за то, что вы останетесь со мной?

— Я, вероятно, просто об этом не узнаю, а если бы узнала, то меня бы это ничуть не тронуло».

Причем дело даже не в Рочестере.

«— Значит, ради меня вы посмели бы подвергнуться общему осуждению?

— Посмела бы, как и ради любого другого друга, заслужившего мою верность, как, полагаю, ее заслуживаете вы».

Бланш и не снилась такая свобода.

Мисс Ингрэм всячески старается угодить богатому жениху, громко и публично, при других молодых джентльменах, рассказывая, какие они тряпки (а вот Эдвард, о! только бы женился!). Вот она прямо-таки рассыпается в комплиментах. «Ах, если бы вы родились немного раньше, каким незабываемым джентльменом с большой дороги вы стали бы!.. Ничто так не подходит к цвету вашего лица, как эта разбойничья пудра». Как проницательно замечает Джен, не Эдвард ищет внимания Бланш, но она внимания Эдварда. Ему даже приходится ее решительно отваживать. Узнав, что Рочестер куда беднее, чем кажется (что самое смешное — от самого Рочестера), Бланш теряется и по мере медленного осмысления информации впадает в молчаливость, мрачность и, сказала бы я, отчаяние. «Я следила за ней почти полчаса, и за это время она ни разу не перевернула страницу, а ее лицо все больше темнело, становилось все более кислым от разочарования. Очевидно, она не услышала ничего ей приятного, и, судя по такой мрачности и молчаливости, вопреки притворному равнодушию, она придавала большое значение услышанному от цыганки». Да как он смел! Она столько перед ним стелилась, столько нервов извела, столько времени потратила, и что же, все напрасно??

Мисс Эйр вовсю противоречит любимому мужчине, спорит с ним, дразнит и даже то и дело не слушается. А нажми он слишком сильно — она попросту развернется и уйдет. Собственно, и уходит.

Ну и кто тут гордая свободная женщина, а кто жалкая неудачница?

И вот эта сильная, внутренне очень независимая натура оказывается в положении «я его люблю, и он любит меня, но мое социальное положение не подходит для его брака, а потому он собирается жениться на ничтожной, злобной женщине, которую в лучшем случае не уважает».

Джен совершенно права, когда говорит, что испытывает вовсе не ревность. Это скорее глубокая боль и чувство несправедливого унижения. Ты как человек заслужил любовь того, кого любишь, но все равно не подходишь ему по причинам, повлиять на которые бессилен. У Джен нет ни связей, ни положения в касте. Изменить это невозможно. Мышки не станут ежиками. Бороться за человека, который любит тебя, но выбрал принципы сословия? Интриговать, соблазнять, заставлять все же потерять голову и обратиться к тебе? Как минимум глупо, если ты хочешь партнера равного себе. Столь же умного, независимого и гордого, как ты.

При этом Джен не берется судить Эдварда за его выбор. Ну разве что в форме «я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию». Уважает ли она его право на выбор? Безусловно. Уважает ли она собственно его выбор? Пытается. Уменьшает ли горечь унижения ее любовь? Боюсь, нисколько.

При этом Джен за свою любовь умрет, но себе не изменит. Вот ее слова: «Не могу ли я помочь вам, сэр? Ради вас я готова отдать жизнь». А вот Рочестер: «Ведь попроси я вас сделать то, что вы полагаете дурным... мой маленький друг тогда бы повернулся ко мне, притихший, бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно, я не могу, так как это дурно». И остался бы непоколебим, как звезда в небесной тверди».

Если это не гордое достоинство, то я уж и не знаю, где его искать.

Что интересно: даже Эдвард начинает понимать, что мнение любимой девушки придется учитывать.

Вот он переоделся цыганкой (начитался романов, определенно) и пытается наводить тень на плетень, но довольно быстро сбивается на обычные речи о себе, еще раз о себе, о том, что думает о нем любимая девушка и снова о себе (это же Эдвард). Однако мало-помалу он доходит до весьма интересных размышлений вслух.

«Случай назначил тебе толику счастья... От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это — вот загадка, которую мне должно разгадать.

...Я вижу лишь одно препятствие для счастливого исхода — это лоб. Он как будто утверждает: «Я могу жить в одиночестве, если того требуют от меня самоуважение и обстоятельства. Мне не нужно продавать душу, чтобы обрести блаженство. Я владею внутренним сокровищем, родившимся вместе со мной, и оно поддержит мою жизнь, если все внешние радости окажутся мне недоступными или будут предложены за цену, которую я не могу уплатить... Рассудок... не позволит чувствам вырваться на волю и увлечь его в пропасть. Пусть бешено бушуют страсти... пусть желания сулят множество суетных радостей — последнее слово в каждом споре останется за здравым смыслом, как и решающий голос в принятии каждого решения. Ураган ли, землетрясение или пожар — я все равно буду следовать наставлению того тихого голоска, который истолковывает веления совести». Отлично сказано, лоб! Твои требования будут приняты с уважением».

Дальше, правда, много хуже. «Мои планы обдуманы... и в них учтены требования совести, советы рассудка. Я знаю, как скоро поблекнет юность и увянет ее цвет, если в предложенной чаше счастья окажется хотя бы капля стыда или горечи сожалений. И я не желаю самопожертвования, скорби, погибели — мне они чужды. Я хочу лелеять, а не губить, заслужить благодарность, а не исторгнуть кровавые слезы... Или даже просто соленые».

К сожалению, в переводе с высокого слога на русский это значит всего лишь, что от планов сначала соблазнить, а потом она на все согласится и даст ему сделать вид, что он на ней женится, Эдвард отказывается. Уже неплохо. Но что же он, собственно, планирует?

Кое-что о планах Эдварда до появления ямайского родственника мы знаем точно. Он получил свое удовольствие от того, что Бланш, похожая на Берту и французскую Селину одновременно, за ним бегает, щелкнул ее по носу и явно вознамерился отправить восвояси. Точнее, сделать так, чтобы Ингрэмы сами уехали. А поскольку остальные гости — это массовка, приглашенная следить за тем, как мисс Ингрэм охотится на Рочестера, а Рочестер снисходительно позволяет ей охотиться за собой, пора спросить уважаемых гостей, не надоели ли им хозяева, и пусть дальше скучают по домам.

(«Порой все словно по сигналу объединялись, чтобы смотреть на главных действующих лиц и слушать их. Ведь в конце-то концов мистер Рочестер и — из-за постоянной близости к нему — мисс Ингрэм были душой этого общества. Если он отсутствовал в комнате час, его гости начинали заметно скучать, а при его появлении они сразу оживлялись».)

При поверхностном чтении может возникнуть впечатление, что Эдвард разогнал народ потому, что стало не перед кем выпендриваться: Джен уехала. Однако это не так.

Определимся с хронологией. Ночью после того, как Бланш узнала страшную, страшную новость (надо думать, спалось ей не очень), Мейсон оглашает Торнфильд воплем. «Под вечер следующего же дня меня позвали в комнату миссис Фэрфакс — меня спрашивал какой-то приезжий». Это Роберт Ливен с новостями из Гейтсхеда. Джен идет отпрашиваться к Рочестеру, говорит, что уедет завтра «прямо с утра» и так и делает («Больше я его в этот день не видела, а утром уехала до того, как он встал»).

Первого мая героиня приезжает в Гейтсхед, а покидает его в силу различных обстоятельств только через месяц. Из письма миссис Фэрфакс Джен знает, что «мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели». Из того же письма она узнает, что гости разъехались. Видимо, Ингрэмы прервали визит, как только это стало более-менее прилично (ну или когда у Бланш кончились силы держать лицо). Остальные гости, надо думать, не без некоторого злорадства (Бланш и ее маменька люди трудновыносимые) поулыбались друг другу, посокрушались, что и на этот раз Бланш не свезло, а ведь какие надежды подавала с юности, и с чувством здорового удовлетворения отправились по домам.

Не реши миссис Рид облегчить душу перед смертью, цепочка событий в Торнфильде была бы абсолютно та же самая. Эдвард запускает ее, донеся до современной, прогрессивной, вовсе не суеверной Бланш известие ложное, но крайне убедительное. Ясно даже и ежу, что некая цыганка из пришлого табора осведомлена о финансовых делах Рочестера так точно и в таких подробностях, что и не снилось налоговой службе.

Но если Эдвард это делает, значит, мавр в лице мисс Ингрэм сделал свое дело, мавр может валить. Длительность пытки Джен сочтена достаточной, а сама пытаемая любимая признана достигшей нужной кондиции влюбленности. Я, правда, полагаю, что наблюдать пытку для Рочестера тоже было своего рода пыткой, но не так чтобы сильно сочувствую. Эдвард человек свободный, хочет мучиться — флаг в руки. Но мучить других, когда достаточно всего-то раскинуть мозгом и не мучить, — это, право, плохой вкус.

Итак, еще до отъезда Джен Эдвард уже что-то решил.

Генеральную направленность решений можно понять из все того же письма многознающей миссис Фэрфакс. Хозяин, пишет она, перед поездкой в Лондон «упомянул о своем намерении купить новую карету». Экономка считает это частью свадебных приготовлений (и она права — если вспомнить, что после бракосочетания Эдвард собирается вот просто немедля и бегом увезти молодую жену из Торнфильда). Между тем в народе (среди торнфильдской прислуги так точно, но скорее всего у миссис Фэрфакс есть знакомые и повыше рангом) активно циркулируют слухи, что Рочестер женится. Миссис Фэрфакс дает дивный по точности прогноз: «Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя». Ни в букве не ошиблась.

Можно считать неопровержимо доказанным, что Эдвард планирует бракосочетание со своей драгоценной гувернанткой. Ну то есть не то чтобы бракосочетание, но вы поняли.

Что надо сделать для того, чтобы жениться? Купить карету — хорошо, но мало. По логике следует объясниться с предметом страсти, получить его согласие, подождать, пока закончится период помолвки, тем временем организуя процесс бракосочетания, зайти в церковь с невестой и выйти оттуда с женой.

Выполните ментальное упражнение. Вообразите себя Джен Эйр. К вам приходит ваш работодатель, человек взрослый и неглупый. Джен, говорит он, я перед вами виноват. Я давно и сильно вас люблю, но был настолько не уверен в вашем чувстве, что решил заставить вас ревновать, а потому пригласил сюда эту дуру Бланш и на ваших глазах за ней ухлестывал. Простите, я понимаю, что причинил вам много неприятных минут. Честно, я сам ужасно страдал, потому что, во-первых, это же Бланш, а во-вторых, глядя на то, как страдаете вы, я страдал от собственной дурости втройне, но трусливо не решался просто признаться. Решился. Просто признаюсь. Джен! Я люблю вас. Вы будете моей?

Вопрос, что вы ему ответите, если честно поставили себя на место Джен, конечно, риторический.

Как бы ни боялся Эдвард с его подростковой психологией этого простого, но, как ни странно, вполне надежного пути, он — со всякими выпендрежами, скачками в сторону, отползаниями назад и неизменно длинными, длинными речами — все же по нему как-то продвигается.

Однако Эдвард у нас подросток человек, как бы это помягче, креативный. Если случается какая-то неожиданность, такие могут начать импровизировать.

И вот эта самая неожиданность в лице Мейсона является в Торнфильд и вносит во все и так не слишком продуманные планы Рочестера разброд и шатание. Насколько все в бедной Эдвардовой голове разбрелось и зашаталось, мы знаем точно, ибо в ночь после приезда шурина он совершает свой самый загадочный за всю книгу поступок.

Я имею в виду то, что Эдвард ведет на третий этаж Джен и оставляет ее там на пару часов, как ему привычно, в безопасности и комфорте: ночь, слабый огонек свечи, дверь в коридор заперта, Берта порыкивает и постанывает за другой дверью, а ее брат испытывает невыносимую физическую и душевную боль и подумывает оставить этот мир.

По сути этот поступок настолько дикий, что не укладывается даже в известное изречение «все больше людей нашу тайну хранит». Вот тайна, которую от Джен тщательно скрывали всем колхозом. Вот место, куда ей нельзя. Вот Берта, о которой Джен ну ни в коем случае не должна узнать. Вот Мейсон, появление которого нанесло Эдварду такой удар, что он об этом пять раз подряд сказал. (1+1+3=5. «Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он тоном, каким, наверное, говорящий автомат произносит свою единственную фразу. — Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он. А потом еще трижды, все больше и больше бледнея». Автоматон заклинило.)

А вот Джен, которую Рочестер лично ведет туда, куда запретил пускать, к человеку, который, стоит ему рот открыть, выдаст ну абсолютно все, и оставляет их наедине.

На два часа.

Офигеть. Больше во всем Торнфильде некого послать за врачом. И во всем Торнфильде больше нет никого, кто сидел бы рядом с Мейсоном и ээээ ну пусть это будет оказание медицинской помощи, ок.

Допустим, Эдвард считает, что если за Картером (который знает, кем является сумасшедшая) поедет кто-нибудь другой, доктор не прискачет так быстро. Но нафига Джен тащить к Мейсону?

Да, Рочестер не сильно ценит комфорт своей девушки, что показал в ночь, когда жена ему пожар в постели устроила. И все эти бла-бла-бла насчет «Но я ведь запер дверь, и ключ лежал у меня в кармане. Плохим бы я был пастухом, если бы оставил овечку — мою любимицу — рядом с волчьим логовом без всякой защиты. Вам ничего не угрожало» — всего лишь пустое сотрясение воздуха. Боюсь, любимая овечка Рочестера, будь у него такая, ковыляла бы голодная, холодная, нечесаная, с воспаленными копытами и вся в репьях. Но все же. Если Эдвард идет на то, чтобы притащить Джен в самое, так сказать, сердце своей тайны, он чего-то добивается.

Быть может, это всего лишь забота о покусанном шурине? Ну, чтобы кто-нибудь с ним, испуганным, сидел, совал нашатырь под нос, заботливо поил водичкой и убирал с повязки «просачивающиеся капли крови». И ни один человек в поместье не способен с этим справиться — только любимая гувернантка.

Слушайте, ну даже не смешно.

Специально для тех, кто искренне думает, что Рочестер ведет Джен наверх, чтобы она заботилась о Мейсоне, Бронте приготовила аццки смешную весьма забавную сцену на пути к тайне.

«— Вы не спите? — спросил голос, который я ожидала услышать, то есть голос моего патрона.

— Да, сэр.

— И одеты?

— Да.

— Тогда выйдите, но очень тихо.

Я послушалась. В галерее стоял мистер Рочестер, держа свечу.

— Вы мне нужны, — сказал он. — Идемте, но не торопитесь и не шумите.

На мне были легкие туфли, и по ковру я ступала бесшумно, как кошка. Он прошел в конец галереи, поднялся по лестнице и остановился в темном низком коридоре зловещего третьего этажа. Я остановилась рядом с ним».

Теперь внимание. Как говорила фрекен Бок в мультике, запирая Малыша в его комнате: а еще, что-то еще... ах да! Вымой руки!

«— У вас есть губка? — спросил он шепотом.

— Да, сэр.

— А соли? Нюхательные?

— Да.

— Сходите принесите их».

Думаете, это все, что Эдвард сообразил уже по дороге? Плохого вы мнения о его креативности.

«Я вернулась, взяла губку с умывальника, достала из ящика флакончик с солями и возвратилась к мистеру Рочестеру. Он ждал меня с ключом в руке и, подойдя к одной из маленьких черных дверей, вложил ключ в скважину, но не повернул его, а снова задал мне вопрос:

— Вы не падаете в обморок при виде крови?»

Интересно, а вот скажи она — извините, да, падаю, — что бы он делал, креативный наш?

Думаю, все уже догадались, что нет никакого особого смысла в том, чтобы Джен сидела два часа на третьем этаже рядом с Мейсоном, который и один бы там спокойно полежал и не помер. Кстати, если он вдруг начнет совсем уж категорично помирать, Джен все равно реанимационные мероприятия провести не сможет за полным незнанием оных. Посадить там какого-нибудь парня из прислуги покрепче, да и делов. Но нет.

Я вам больше скажу. Мейсон, конечно, при Джен молчит как партизан на допросе, но с появлением Эдварда начинает кое-что говорить, и это кое-что не очень, но сколько-то информативно. Рочестер все равно не отсылает Джен буквально до последней минуты. Правда, она четырежды бегает по его поручениям (то в гардероб Эдварда за чистой рубашкой и шейным платком, то в комнату Мейсона за меховым плащом, то снова к Рочестеру за таинственным подкрепляющим средством итальянского шарлатана — а могла бы и в первый раз все сразу взять, но, как мы понимаем, это же Эдвард, он импровизирует; наконец, предупредить кучера). Все, что ей совсем уж не следовало слышать, было, видимо, сказано именно в ее отсутствие. Но в остальном абсурд продолжается. Эдвард даже из комнаты ее не выпускает, пока переодевают укушенного («отойдите за кровать, пока я помогу ему одеться. Но останьтесь в комнате. Возможно, вы еще понадобитесь»).

Наконец, когда все закончилось, и Джен, «полагая, что уже не нужна ему, повернулась, чтобы вернуться в дом», Рочестер ее окликает, открывает калитку и ведет на прогулку в сад.

Только в одном случае весь этот балаган имеет какой-нибудь смысл: если Рочестер хочет, чтобы Джен видела то, что она видит.

А уж когда он ведет любимую в сад, дарит ей розу («Джейн, можно подарить вам цветок? — Он отломил ветку розового куста с полураспустившимся бутоном, пока единственным»), усаживает на скамью в беседке («увитая плющом ниша в стене с простой скамьей внутри») и начинает излагать «некий казус, который извольте считать вашим собственным», исчезают последние сомнения.

Он собрался все рассказать.

Да неужели. Цветы, роса, птицы в старом саду, ранние пчелы, летящие за своим взятком, а также внимательные читатели в полной тишине, боясь дышать, внимают его речам.

Речи, как всегда, зачетные.

«...призовите на помощью свою фантазию и вообразите, будто вы больше не благовоспитанная, вымуштрованная девица, а необузданный юноша, избалованный с детства. Вообразите себя в далеком отсюда краю и предположите, будто там вы совершили роковую ошибку — не важно, какую именно и из каких побуждений, но последствия которой будут преследовать вас всю жизнь, омрачая самое ваше существование. И помните, я ведь не сказал «преступление». Я говорю не о пролитии чьей-то крови или каком-либо еще нарушении закона, грозящем той или иной карой. Нет, я говорю об ошибке. Однако со временем ее последствия становятся для вас невыносимыми. Вы ищете способы обрести облегчение — необычные способы, однако не преступные и не противозаконные. И все же вы несчастны, ибо надежда покинула вас на самой заре юности, ваше солнце полностью затмилось в полдень, и вы чувствуете, что оно останется в затмении до заката. Горькие, низменные воспоминания — вот все, что предлагает вам память; вы скитаетесь по свету, ища отдохновения в изгнании, счастья — в удовольствиях, в холодных, чувственных удовольствиях, имею я в виду, которые притупляют ум и парализуют чувства. С окаменевшим сердцем и опустошенной душой вы возвращаетесь к родным пенатам после долгих лет добровольного изгнания...»

По сути это типичное письмо в редакцию, над которым так классно стебались Стругацкие («Дорогие ученые. У меня который год в подполе происходит подземный стук. Объясните, пожалуйста, как он происходит»). Однако, стиль восхищает даже больше — кратко, емко, предельно ясно и строго по делу. Все как Эдвард любит.

Впрочем, дальше намеки становятся намекательнее.

«...и знакомитесь — как и где, значения не имеет — с кем-то, в ком находите те чудесные, светлые качества, какие тщетно искали предыдущие двадцать лет, и они свежи, прекрасны, чисты и незапятнанны. Такое знакомство воскрешает вас, излечивает — вы чувствуете, что вернулись ваши лучшие дни, дни более высоких устремлений, более возвышенных чувств, и вас охватывает желание наать жизнь сначала, прожить оставшиеся вам дни более плодотворно, более достойно бессмертного создания. И чтобы достигнуть этой цели, вправе ли вы преодолеть препятствие, навязываемое обычаем, всего лишь досадную условность, которую ваша совесть не освящает и ваш здравый смысл не признает?»

Вот прямо сейчас я очень сочувствую Джен, потому что Эдвард «умолк в ожидании ответа», а она, бедная, сидит в беседке с розой и не понимает, что сказать. Нет, мне, конечно, и не такие комменты три фэндома писали, но, во-первых, я комментаторов любила совсем не так сильно, как Джен Эдварда, а во-вторых, мне давно не восемнадцать и способы собрать анамнез даже у таких пиздоболов освоены за годы работы. Можно кое-что понять из этого мутного потока жалости к себе даже без дополнительных врачебных вопросов. Как я понимаю, досадная условность, которую совесть Эдварда не освящает и здравый смысл Эдварда не признает, это законный брак. Кто спорит, можно и без него, если есть любовь и доверие. Но в таком случае вторую сторону следует по крайней мере осведомить о том, на что она соглашается. А не изображать не то политика, не то работника банка, втюхивающего вам сомнительную ипотеку.

«Вновь мистер Рочестер задал вопрос:

— Имеет ли право этот грешный скиталец, теперь раскаивающийся и взыскующий душевного мира, пренебречь мнением света, чтобы навеки связать с собой судьбу этой кроткой, возвышенной, милосердной души, тем самым обретя покой и возрождение к новой жизни?»

Знаете, что здесь самое печальное и одновременно забавное? Если бы Эдвард не блистал сомнительным красноречием, а незамысловато изложил свою жизненную ситуацию, часть которой («рычание и лязганье зубов, будто схватились две собаки», «она меня укусила... вцепилась как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож», «сосала кровь... говорила, что высосет мое сердце») Джен только что наблюдала лично, ее реакция была бы совершенно иной. Но тогда это была бы другая книга, и вряд ли Бронте удалось ее опубликовать в ту эпоху.

В общем, никогда не давайте полное безоговорочное согласие на то, чего вы не понимаете с полной ясностью — здравый смысл не велит.

«— Сэр, — ответила я, — покой скитальца или возрождение грешника не должны зависеть от простых смертных... Если кто-то, кого вы знаете, страдал и ошибался, пусть он ищет силы для раскаяния и исцеления не у ближних, но выше.

— Но орудие... орудие! Господь для своих деяний выбирает орудие. Я сам — оставим притчи — был суетным, порочным человеком, не находившим покоя, и я верю, что нашел орудие моего исцеления в...»

Дорогая! Возьми на себя мои проблемы! Господь, я верю, прислал тебя сюда именно для этого!

Бесспорно, в чем-то Эдвард прав. Те, Кто Сверху прислали Джен для конкретного служения: чтобы развязать кармический узел, в который превратилась вся жизнь Рочестера. Но спасение утопающих, как мы знаем, есть дело рук самих утопающих. Перед тем, как повесить на орудие своего исцеления свои проблемы, неплохо бы попытаться самому их как-то решить. Да и потом, служение не означает превращения служащего в жертву. Опять же неплохо было бы честно разъяснить свои проблемы присланному Свыше помощнику. А не пытаться обрести покой и возродиться в новой жизни за чужой счет.

Определенно Те, Кто Сверху подобного не одобряют. Орудие исцеления орудием, но надо и совесть иметь. Сделай что-нибудь, начни хотя бы с малого, заставь себя сказать правду, а не петли накручивать. И вообще давай работай над собой, вечный подросток, вместо того, чтобы вешать свои проблемы на окружающих.

Наступает молчание. Разговор зашел в тупик, потому что Эдвард даже после демонстрации Джен значительной части своей проблемы (безумная жена в шкафу) трусит и не может озвучить правду. Георгина его щитовидной железы и гладиолус надпочечников вовсе не собирается обещать бедному-несчастному Эдварду пойти на все, но вывести его из состояния бедности-несчастности. Не будет обещаний принадлежать ему до самой смерти, предложений безвозмездно, а значит, даром, взять жизнь и душу в вечное и безраздельное пользование, а также сочувственных рыданий, горячих аплодисментов его готовности осознать-искупить-исправить и прочих согласий на все, только возьми меня.

Что остается? Два варианта. Взять себя в руки и объяснить все по-человечески. Или же разгневаться на «кроткую, возвышенную, милосердную душу», которая, вот зараза, не хочет догадаться без слов, пренебречь мнением света и кинуться очертя голову в Эдвардовы объятия ради Эдвардова же комфорта.

Разумеется, подросток выбирает второе.

«— Мой маленький друг, — сказал он совсем другим тоном, и лицо у него тоже стало другим: мягкость и проникновенность сменились холодностью и сарказмом, — вы ведь заметили мою склонность к мисс Ингрэм? Не кажется ли вам, что она, если я женюсь на ней, возродит меня, как никто другой?

Он вскочил, прошел до конца дорожки, а вернулся, напевая какой-то мотив.

— Джейн, Джейн, — сказал он, остановившись передо мной, — вы совсем побелели из-за бессонной ночи. Вы проклинаете меня за то, что я нарушил ваш ночной отдых?

— Проклинаю? Нет, сэр.

— Пожмите мне руку в подтверждение своих слов. Какие холодные пальцы! Вчера ночью, когда я прикоснулся к ним у двери в потайную комнату, они были теплее. Джейн, когда вы снова разделите мое ночное бдение?

— Когда бы я ни оказалась нужной, сэр.

— Например, в ночь накануне моей свадьбы! Я уверен, что не сумею уснуть. Обещаете составить мне компанию? С вами я смогу говорить о моей красавице. Ведь вы уже видели ее, познакомились с ней!

— Да, сэр.

— Какая величавость, точно статуя, Джейн. Высокая, смуглая, пышная, и волосы, какими, наверное, гордились знатные карфагенянки. Боже мой! Дент и Линн направляются к конюшне! Идите к дому между лаврами, вон в ту калитку.

Я пошла в одну сторону, он в другую, и я услышала, как во дворе он сказал весело:

— Мейсон вас всех опередил! Уехал еще до зари. Я встал в четыре, чтобы проводить его.»

Как заговорил-то сразу понятно, зайка. И не захочешь, а поймешь. Где ж он прятал эту кристальную прозрачность слога, пока не озверел? Ведь может, когда хочет, донести мысль, и продолжать ее доносить, пока совсем не затопчет. Почему бы так четко и конструктивно не изложить про свои ошибки и ситуационную жопу, в которой не без усилий себя любимого находится который год?

В остальном, конечно, избалованный мажорчик. Кстати, кто-то у нас только что себя очень похоже вел. Уж не Бланш ли Ингрэм?

«Я... увидела бродяжку-цыганку, якобы искусную в науке хиромантии. Она наговорила мне все то, чт обычно говорят ей подобные. Свой каприз я удовлетворила, и, полагаю, мистер Эштон поступит правильно, если завтра утром посадит старуху в колодки, как намеревался». Ага, и вообще отрубите ей голову, она меня расстроила.

Но Бланш, как мы помним, Рочестер осуждает: «Все ее чувства соединены в одном — в гордыне, гордыню нужно укрощать». А что до него самого, то это, как всем понятно, другое. Да как она смеет! Он столько перед ней стелился, столько нервов извел, столько слов сказал, и что же, все напрасно??

Без комментариев.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост