Шёлк и бамбук

Побывала в Музее музыке на выставке китайских инструментов "Шёлк и бамбук". Выставка крошечная, занимает холл перед выставочными залами, всего-то с полдюжины витрин.
Ударные. Слева - маленький ручной барабанчик яогу, который использовался для танца с барабанами и шёлковым платком крепился на груди танцора. Справа - толстенький двухсторонний барабан тангу. Висящий над ними бубен именуется бацзяогу. И да, отсканировав код на витрине, можно послушать звучание каждого инструмента.



Барабан гангу. Над ним на стене виднеются гонги ло и ударная тарелка бо. Ло часто использовались в китайской опере для изображения батальных сцен, бо - в буддистких храмах.



Сверху висит поперечная бамбуковая флейта дицзы. Чёрные полоски на ней - это, оказывается, залаченные нитки, предохраняющие корпус от растрескивания. Длинные трубки с розовым бантом, стоящие наискосок - лушен, разновидность губного органчика-шэна (звук обоих весьма похож на гармошку). Лежащая дудочка называется гуаньцзы, а стоящая с раструбом - сона, из-за громкого пронзительного звука использовалась в армии и в уличных праздниках.



Круглый инструмент слева - юэцинь ("лунная лютня", названная так из-за формы корпуса), справа - лютня-пипа. Обе попали в Китай ещё до нашей эры по Великому шёлковому пути. Посреди - эрху, смычковый инструмент. Играли на нём, поставив его вертикально на колено и продев смычок в струны.



Сверху висит продольная флейта сяо, на переднем плане лежит благородный гуцинь, изготовленный в эпоху династии Мин - инструмент интеллектуалов, весьма ценимый ещё Конфуцием. За ним слева набор колокольчиков бяньчжун, обычно используемый в храмовой музыке, в середине - фэнь-шэн, ещё одна разновидность шэна. Похожий на табуреточку барабанчик именуется баньгу, а перед ним лежит маленькая глиняная свистулька сюнь, очень древний инструмент, насчитывает чуть ли не 7 тысяч лет.



А этот барабан незатейливо именуется гу, без всяких приставок.



Кадры из Пекинской оперы.



Набор масок персонажей для спектакля "Троецарствие".



Сценические костюмы. Я, правда, не поняла, китайские, или для европейских постановок в китайском стиле - там есть раздел с фотографиями.

@темы: Культурное мероприятие, Китайское, Фото

---

Так, а где кнопка "нравится"?!

@темы: Выплеск негатива, Компьютерное

---

Про "Джейн Эйр" 4

Итак, с ужасным детством и злодеями оного героиня разобралась и решительно отправляется навстречу романтическому герою.

Определимся с дефинициями. «Романтический герой — литературный архетип, обозначающий персонаж, который отвергает устоявшиеся нормы и условности, отвергнут обществом и ставит себя в центр своего существования. Другие характеристики романтического героя включают в себя интроспекцию, триумф личности над ограничениями теологических и социальных условностей, страсть к путешествиям, меланхолию, мизантропию, отчуждение и изоляцию. Однако еще одной общей чертой романтического героя является сожаление о своих действиях и самокритика, часто приводящая к филантропии, которая не дает персонажу закончить романтически.

Обычно отчужденный от своей более приземленной, реалистичной биологической семьи и ведущий сельскую, уединенную жизнь, романтический герой, тем не менее, может иметь многострадальный любовный интерес, который сам становится жертвой мятежных наклонностей героя, и их судьбы переплетаются на протяжении десятилетий, иногда с юности и до самой смерти».

Душевно написано. И прямо как про Эдварда нашего Рочестера сочинялось. В целом.

Потому что, как всегда есть детали.

Вот например. Вы уверены, что помните первую, так сказать, личную характеристику героя, данную в романе?

Точно уверены?

«– А! – воскликнула она [Адель] по-французски. – Вы говорите на моем языке не хуже, чем мистер Рочестер. И я могу разговаривать с вами, как с ним. И Софи тоже... Софи – моя няня, она приехала со мной на очень большом корабле с дымящей трубой – как она дымила! – и мне было нехорошо, и Софи тоже, и мистеру Рочестеру. Мистер Рочестер лежал на диване в красивой комнате, которая называлась салон, а у нас с Софи были постельки в другом месте».

Итак, герой появляется перед нами страдающим от морской болезни и, извините за грубую правду, блюющим. Бедняга, как же он Атлантику-то пересекал, целых два раза — туда и обратно. Впрочем, по пути на родину его, наверное, несколько отвлекала необходимость ухаживать за буйной сумасшедшей.

Неплохо для начала.

Ну а теперь можно и про собственно любовный роман.

«Она едет мимо, и у Нее ломается (неважно что). Они встретились» (универсальный самоучитель написания любовных романов, прочитанный мною в далекой младости).

Несколько напрягает, что вроде как обязана ехать мимо Она, и ломается неважно что у Нее, а Он, вестимо, выручает (настоящий, а не жизненный, мущина!). У Бронте ситуация подозрительно обратная. Джен приходится взять на себя функцию героя. А Рочестер оказывается в положении эээ девы в беде.

Вероятно, именно из-за несоответствия стереотипам (надо же романтикой погладить эго, мечтательность и либидо зрительниц) в экранизациях момент судьбоносной встречи стараются приукрасить. Зима, полумрак, туман. Девушка, как тот ежик, слегка заплутала и неожиданно оказалась на пути БМВ. Порядочный водитель вдарил по тормозам, его занесло, и он перевернулся. В викторианскую эпоху это выглядит как картинный подъем лошади на дыбы. Герой оказывается под конем в смысле физическом, но, несомненно, на коне морально. Ура-ура.

Но у Бронте совершенно не так.

«До Хея дорога все время вела вверх. Пройдя половину пути, я села на приступку перелаза, открывавшего доступ на луг, поплотнее закуталась в пелерину, спрятала руки в муфточку и совсем не чувствовала холода, хотя день был морозный, о чем свидетельствовала ледяная корка перед мостом через ручей. Теперь он замерз, но несколько дней назад во время бурной оттепели вышел из берегов и хлестал через мост».

То есть Рочестеру предстоит скакать все время под уклон, а за мостом оказаться на гололеде. Нам подробно прописывают даже обстоятельства возникновения гололеда именно на этом, низком, берегу ручья. На противоположном все ок.

Далее, нет и речи о внезапности в тумане. Рочестера, как рокера на мотоцикле без глушителя, слышно очень издали.

«Грубый шум вторгся в эти замирающие всплески и шепоты — одновременно и очень далекий, и очень четкий: перестук и полязгивание заглушили нежный лепет вод... Шум приближался к мосту — нарастающий лошадиный топот, хотя извивы дороги пока еще прятали коня».

Что делает Джен, вместо того, чтобы, как положено порядочной тупоголовой героине, кинуться под копыта?

«Я как раз собиралась встать с приступки, но дорога тут сужалась, и я осталась сидеть, чтобы пропустить всадника... Он промчался мимо, и я пошла своей дорогой...».

Я же говорю, приключения очень здравомыслящего человека в стране литературных штампов.

«...но не сделала и нескольких шагов, как остановилась и оглянулась, услышав скрежет и восклицание: «Какого дьявола?», за которыми последовал звук тяжелого падения. Всадник и конь лежали на земле — копыта коня поскользнулись на обледеневшей дороге».

Чего и следовало ожидать.

Как нормальный человек, увидевший, что рокер на гололеде лег под мотоцикл и не может встать, Джен направляется к пострадавшему (ее, правда, еще зовет умная собака с говорящим именем Лоцман) и задает совершенно адекватный вопрос: вы не расшиблись?

Что скажет в данной ситуации рокер, я думаю, мы все немного представляем. Как минимум «ну вы, блин, даете».

«Я...направилась к всаднику, который к этому времени выпутался из стремян. Движения его были такими энергичными, что, подумала я, он вряд ли сильно ушибся, но все-таки спросила:

— Вы не расшиблись, сэр?

По-моему, он сыпал проклятиями, хотя я не могу утверждать это наверное; однако он, несомненно, произносил какое-то заклинание, так как не ответил мне сразу».

Ну да, ну да. Мы люди опытные, знаем, что там за заклинания. Джен большую часть сказанного попросту не понимает, в чем честно и признается. Да и откуда ей знать — за восемь приличных лет в Ловуде можно уже и забыть то, что позволяли себе слуги в Гейтсхеде и лично Джон Рид, когда им, ну, допустим, прилетало молотком по пальцу/кулаком в нос.

«— Не могу ли я чем-нибудь помочь? — задала я еще один вопрос.

— Просто отойдите в сторону».

Если вспомнить, что «его глаза под нахмуренными бровями были полны сердитой досады», понятно, что переводится это как «слушай, детка, шла бы ты отсюда по-хорошему».

«Я послушалась, и начался процесс кряхтения, ударов и лязганья копыт под аккомпанемент лая и подвываний». Лает точно не Рочестер. Насчет подвываний уже не уверена. Но вот кряхтит точно он. Однако неслабо так прикладывает Бронте своего романтического героя.

Где-то здесь начинает формироваться устойчивое, я бы сказала — хромомолибденовостальное соотношение между Джен и Эдвардом. Она — взрослый здравомыслящий человек, выдержанный и умный. Он — выпендривающийся подросток, обидчивый, неуравновешенный, многословный и хитрожопый. И так будет всю дорогу — до тесного общения Эдварда с бензопилой уж точно.

«...Я осталась стоять на месте, когда он сделал мне знак идти дальше, и объявила:

— Я не могу оставить вас одного, сэр, на этой пустынной дороге, пока не увижу, что вы способны сесть в седло... Если вы пожелаете, я с большим удовольствием схожу за помощью в Хей».

(Хотя рокер яростно махал рукой, намекая, что пора бы уже и оставить его в покое, дама не двинулась с места и, более того, заявила: «Молодой человек, я не могу себе позволить оставить вас одного зимой с травмой на месте ДТП. Я звоню в неотложку».)

«При этих моих словах он взглянул на меня (прежде он почти не поворачивал ко мне головы).

— Мне кажется, вам бы следовало быть сейчас дома, — сказал он... — Где вы живете?

— Неподалеку, ниже по дороге».

Опа. Это, несомненно, новый поворот в деле. Едете это вы домой на любимом транспортном средстве, попадаете в небольшую аварию, выкарабкиваетесь из-под упомянутого средства, а тут вам пигалица от горшка два вершка заявляет, что живет в вашем доме.

Эта душнила еще и авантюристка.

«— Вон в том доме с парапетом? — И он указал на Тернфилд-Холл, облитый бледными лучами луны и четко белевший на фоне леса, который по контрасту с небом на западе казался сплошным скоплением черных теней.

— Да, сэр.

— А чей это дом?

— Мистера Рочестера.

— Вы знакомы с мистером Рочестером?

— Нет. Я никогда его не видела.

— Так, значит, он сейчас в отсутствии?

— Да.

— А вы не могли бы сказать мне, где он сейчас?

— Я не знаю».

Я стесняюсь спросить, кем же вы там работаете, доходит наконец до правильной постановки вопроса Рочестер. Ыптыть твою налево! Гувернантка! Совсем забыл. Хорошо, убедили. Зонтика трости, санок, медицинской каталки при себе в кармане нет? Тогда поднимите мой мотоцикл и подведите сюда ко мне, дальше я сам.

Надо сказать, что у Джен терпение как в том анекдоте: «Разве ты не видишь, рядовой Иванов, что по твоей вине твоему товарищу по роте падают за шиворот капли раскаленного олова?». Она честно пытается поднять мотоцикл взять уздечку коня с романтическим именем Месрур (Рочестер внимательно читает модные книги). Рокер некоторое время смотрит, пытаясь осмыслить и принять ужасающий факт: девушка правда такая положительная, какой кажется.

«Незнакомец некоторое время наблюдал за нами, а потом засмеялся.

— Вижу, — сказал он, — что гору подвести к Магомету не удастся, значит. у вас есть только один выход: помочь Магомету подойти к горе. Я вынужден попросить вас подойти сюда... Извините меня, но необходимость вынуждает меня воспользоваться вами как костылем».

Умеет же в вежливость, когда старается. Даже спасибо на прощание сказал. После чего мотоцикл взревел «конь вздрогнул и взвился на дыбы, но тут же понесся по дороге, пес бросился за ним, и все трое исчезли из виду».

В общем, они встретились, да.

Любопытно, что описание взбаламученных и смятенных чувств Джен занимает почти столько же места, сколько описание собственно встречи. И дело даже не в «смуглом, сильном и суровом» лице встреченного, которое Джен «видела перед собой», «когда добралась до Хея и сдала письмо в почтовую контору», а также «когда быстро шла вниз по склону всю дорогу до дома». Назвать это любовью с первого взгляда по крайней мере опрометчиво. В рамках вышеупомянутой интроспекции героиня подробно анализирует свои чувства — главное здесь то, что случившееся «скрасило переменой один час однообразной жизни... Я радовалась, что могла что-то сделать — хотя и пустячный, но это был поступок, а мне приелось бездейственное существование».

Джен хочет не любовного романа, а реализации себя. «Мне не хотелось возвращаться в Тернфилд. Переступить его порог значило вернуться в застойную рутину... все это... заставило бы меня вновь наложить на порывы моего духа невидимые оковы однообразного и чересчур размеренного существования — существования, самые преимущества которого, обеспеченность и покой, я переставала хоть сколько-нибудь ценить». Она «задержалась у ворот... на лужайке... прохаживалась взад и вперед у крыльца... и мои глаза, и мой дух словно отталкивались от угрюмого дома, от серой оболочки, скрывавший кельи, куда не проникал луч света, каким он представлялся мне, и устремлялись к раскинувшемуся надо мной небу — синему морю, не испорченному пятнами облаков. Луна торжественно... устремлялась к зениту, полуночно темному в своей неизмеримой глубине. А трепещущие звезды на ее пути вызывали ответный трепет в моем сердце».

И нет, это не предчувствие и не формирование любовного чувства. Еще до встречи с Рочестером Джен томится совершенно так же: «... я поднималась по трем лестницам, откидывала крышку люка, выходила на крышу и смотрела на луга и холмы, на дальний горизонт... во мне просыпалась жажда обладать зрением, которое проникло бы за эти пределы, достигло бы большого мира: городов и дальних краев, кипящих жизнью, о которых я только слышала... я мечтала приобрести побольше опыта, чем у меня было, встречаться с близкими мне по духу людьми, расширить круг моих знакомств».

«Тщетно настаивать, будто человеческая душа должна удовлетворяться покоем. Нет, ей необходима бурная деятельность, и она создает ее подобие в мечтах, если не может обрести в яви. Миллионы обречены на еще более застывшее существование, чем мое, и миллионы безмолвно восстают против своего жребия. Никому не известно, сколько еще восстаний, кроме политических, зреет во множествах, населяющих мир. Считается, что женщины, как правило, очень спокойны, но женщины чувствуют точно так же и точно то же, что и мужчины, применение своих способностей и поле для деятельности им необходимы не менее, чем их братьям».

Какие страстные, точные и не потерявшие актуальность слова. Кстати, в переводе Введенского весь абзац отсутствует. Цензура-с.

Тем не менее мечты мечтами, романтика романтикой, а реальность реальностью. После встречи с незнакомцем «я взяла муфту и пошла дальше. Случилось небольшое происшествие и осталось позади». А вечер под небом заканчивается не менее прозаически: «Однако самое незначительное способно вернуть нас с небес на землю: в прихожей пробили часы, и этого оказалось достаточно. Я отвернулась от луны и звезд, открыла боковую дверь и вошла».

Я бы сказала, что куда больше в этот вечер томится второй участник встречи. «Я слышал в тот вечер, как ты вернулась в дом, Джейн, хотя, вероятно, ты не подозревала, что я думал о тебе и ждал тебя».

Вообще, похоже, Те, Кто Сверху неплохо постучали ему по бестолковой голове у того моста. «В холодный зимний вечер я верхом приближался к Тернфилд-Холлу. Ненавистное место! Я не ждал там ни радости, ни покоя. По дороге из Хея на приступке перелаза я увидел одинокую фигурку. Я проехал мимо, обратив на нее не больше внимания, чем на ивовый куст напротив. Никакое предчувствие не сказало мне, чем она станет для меня... Я не понял этого, даже когда Месрур упал и она подбежала, предлагая мне помощь. Тоненькая, совсем ребенок!.. Я был груб, но малютка не уходила, она стояла возле меня со странным упорством, говорила с мягкой властностью, которой дышало ее лицо, настаивала, что мне нужна помощь вот этой маленькой руки. И помощь была мне оказана.

Едва я оперся на это хрупкое плечико, как что-то новое — свежий сок, чувства — заструилось в моих жилах. К счастью, я узнал, что этот эльф вернется ко мне, что он обитает в моем доме там, внизу. Иначе какое сожаление испытал бы я, когда он выскользнул из-под моей руки и исчез бы за тонущей во мгле изгородью».

Обычно такие восторженные описания характерны как раз для влюбленных женщин, в то время как мужчины описывают ситуацию как «я ехал, она сунулась под колеса, я [подробное описание выполненного маневра и, возможно, качеств любимого транспортного средства], так и познакомились». Но Бронте, как мы уже убедились, любит вволю, пусть и скрыто, постебаться над литературными штампами.

Хотя так-то Эдвард действительно напутствует девушку в духе «беги, но быстренько назад!»: «А теперь поспешите с письмом в Хей, чтобы вернуться как можно скорее». Так что не врет.

Просто немного увлекся.

Как-то так дальше у них и идет. Эдвард наскакивает с каким-нибудь креативом, иногда явно почерпнутым из книг (у меня ощущение, что он попросту не умеет ухаживать, а потому почитал пару книжек про романтического героя, составил список и пытается по нему идти, но натура подводит, и он то и дело, о ужас, импровизирует). А Джен очень старается относиться к этому по-взрослому, и у нее по большей части получается. Если же вдруг голова закружилась, никто так продуктивно ее не отругает и не вернет на путь истинный взрослый здравый, как она сама.

В общем, интересно живут.

Но поскольку романтический герой из Эдварда еще тот, он постепенно добивается эффекта, в некотором роде обратного тому, на который надеялся.

Он-то мечтал, что девушка влюбится в него до стадии «и я сложу всю жизнь к твоим ногам и за тобой пойду на край вселенной». А на практике его весьма беспорядочные манипуляции приводят к тому, что девушка любит его все больше и больше, а вот доверяет ему все меньше и меньше.

И имеет, надо сказать, на это все основания.

Начнем с простейшего.

«...продолжение... моего знакомства с ним ограничивалось случайными встречами в прихожей, на лестнице или в галерее. Иногда он проходил мимо меня с безразличным высокомерием, ограничиваясь легким кивком или холодным взглядом, а иногда галантно кланялся и улыбался. Такая смена настроений меня не задевала, так как я понимала, что она со мной никак не связана: приливы и отливы зависели от причин, к которым я ни малейшего отношения не имела».

Джен ошибается.

«...в течение долгого времени я держался с тобой холодно и редко искал твоего общества. Я вел себя как интеллектуальный эпикуреец, желая продлить удовольствие от такого необычного и интригующего знакомства... Кроме того, мне хотелось узнать, будешь ли ты искать встреч со мной, если я начну тебя избегать, — но ты их не искала, а оставалась в классной комнате... Если я случайно встречал тебя, ты проходила мимо настолько быстро, настолько сторонясь меня, насколько позволяло уважение к хозяину дома».

Закройте глаза и выполните простое ментальное упражнение. Ваш новый начальник при встрече в коридоре то окатывает вас презрительным взглядом и не здоровается, то раскланивается и рассыпается в комплиментах. Будете вы доверять настроениям такого человека? Вопрос, конечно, риторический (но если кто-то ответил утвердительно, Бог в помощь, потому как его ждет со стороны начальства много открытий чудных).

Впрочем, это пока мелочи. Дальше будет хуже.

Как все эээ невзрослые люди, Эдвард нетерпелив. Он некоторое время играл в классическую мужскую игру начала знакомства «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Но игра ему не нравится — девушка упорно не оглядывается, а он уже всю шею себе свернул. «Я гадал, что ты думаешь обо мне, да и думаешь ли. И чтобы узнать наверное, я возобновил наши беседы».

Несомненно, он имеет в виду вечер передачи Адели ее драгоценного подарка.

Вообще очень любопытно, как с точки зрения Рочестера выглядит то, как он эээ бегает вокруг гувернантки своей воспитанницы. Не то чтобы классическое «врет как свидетель», но да, с его колокольни много видится по-другому. И, разумеется, он с барской небрежностью опускает всякие нелестные для его самолюбия мелочи. Но Джен человек внимательный и все аккуратнейшим образом фиксирует.

Уж я не знаю, что там делают романтически-байронические герои, когда они страшно боятся идти на свидание с любимой девушкой. Возможно, с ними просто такого не бывает. Подростки в такой ситуации принимают для храбрости. Или же сначала принимают, а потом, расхрабрившись, решаются подойти. В случае Эдварда, похоже, имеет место второй вариант. «Как-то к обеду съехались гости, и он прислал за моей папкой, без сомнения, чтобы развлечь их ее содержимым». Гости, впрочем, быстро удаляются, «торопясь на какое-то собрание в Милкоте». Эдвард на собрание не едет, у него важная причина: «вечер был таким сырым и холодным, что мистер Рочестер предпочел остаться дома». Хрупкое здоровье не позволяет. «Вскоре после их отъезда он позвонил, и мне с Аделью передали, что он ждет нас внизу».

Великий тактик и стратег, Рочестер все продумал. Дитям мороженое, бабе цветы Адели заветная коробка, миссис Фэрфакс радостная Адель. Между прочим, подарков ребенку хватает завалить колени миссис Фэрфакс «фарфоровым, восковым, слоновой кости содержимым», до нарядного платья девочка доходит хорошо если через полчаса. При всех недостатках жадности за Эдвардом нигде ни разу не замечено. «Теперь, когда я исполнил свои обязанности радушного хозяина, — продолжал мистер Рочестер, — и предоставил моим гостям развлекать друг друга, можно подумать и о себе». Разогревшись за обедом и мурлыкая от сознания своей организаторской крутости, Эдвард доволен как слон и готовится наслаждаться общением (лучший мой подарочек — это ты!).

«В обтянутом атласом кресле мистер Рочестер выглядел иным, чем прежде, — не таким суровым, менее мрачным. На его губах играла улыбка, глаза блестели — от вина или нет, сказать не берусь, хотя это и представляется мне вполне вероятным. Короче говоря, он пребывал в послеобеденном настроении».

То, что Бронте — язва очень воспитанная, не делает ее менее язвой.

Последующий разговор можно принимать всерьез только при условии, что за обедом Рочестер действительно подкреплял свою храбрость как мог. Ну например: «В вашем возрасте я был достаточно чувствительным малым, полным симпатии к сирым, простодушным и несчастливым. Однако судьба с тех пор меня неплохо проучила, даже помесила, будто тесто, и теперь, льщу себя мыслью, я тверд и неуязвим, как гуттаперчевый мяч, хотя, правда, с парой трещинок и чувствительной точкой в самом центре комка каучука. Так оставляет ли это для меня какую-нибудь надежду?

— Надежду на что, сэр?

— На то, что в конце концов преображусь из гуттаперчи обратно в плоть и кровь?

«Нет, он, несомненно, выпил слишком много вина», — подумала я».

Или вот герой поднимается и опирается для верности на каминную полку, заявляя: «Милая барышня, нынче вечером я расположен к говорливости и общительности! В первый вечер, когда я пригласил вас сюда, вы меня озадачили. С того дня я почти забыл о вас».

Врет и не краснеет.

А теперь, требует Эдвард, мое величество желает узнать вас лучше. Начинайте говорить, я сегодня вечером отдыхаю, вы меня развлекаете. Начали.

Повисает молчание. Подросток сверлит глазами гувернантку, о которой столько дней совсем, ну то есть совсем не думал (и тем более не подглядывал, и дверь спальни для этого не открывал, отчаянно хромая со своей лодыжкой, и уж вовсе не думал сердиться, когда она исчезает из поля зрения). Взрослая дама отвечает подвыпившему джентльмену взглядом спокойным, твердым и как бы говорящим — не занесло ли невзначай вас, молодой человек? Эдвард слегка трезвеет, тяжело вздыхает и сожалеет: «Мисс Эйр, прошу у вас прощения... я желал бы, чтобы вы оказали мне любезность немного побеседовать со мной сейчас, чтобы отвлечь мои мысли, которые до утомительности сосредотачиваются в одной точке и застревают в ней точно ржавый гвоздь.

Он снизошел до объяснения, почти до извинений. Я не осталась бесчувственной к его снисходительности и не собиралась этого скрывать.

— Я охотно развлеку вас, сэр, если это в моих силах».

Оно, конечно, очень хорошо, но надолго Эдварда на развлечься диалогом не хватает. У него, понимаете, горит душа. Так что уже на второй странице герой начинает, как обычно, толкать длинные речи, все более туманные (для Джен) и откровенные (для него). Лично я угораю от конструкции «мое сердце до сих пор было подобием склепа, теперь оно станет святилищем» (уж куда яснее, думает, должно быть, разгоряченный вином и любовной горячкой Эдвард). Джен меж тем совершенно не собирается угорать, она как всегда собранна и мыслит трезво (жизнь научила): «По правде говоря, я перестала вас понимать, сэр, и не могу поддерживать разговор, недоступный моему рассудку».

Да что ж такое, опять не оглянулась.

Мало-помалу Эдвард доходит до известного пункта «я самый несчастный человек в мире, меня нехорошие любовницы обижают». Как сказал мудрый Иван Ефремов, уместная, тактичная жалоба испортила больше женских жизней, чем все другие мужские хитрости. Впрочем, уместность и тактичность — это не про Эдварда. Но, во-первых, у Джен нет вообще никакого опыта по части соблазна, она проглотит. А во-вторых, у Рочестера, похоже, опыта немногим больше. Ну и главное в его рассказе о коварной Селине — интонация. Это не мужчина жалуется, дабы коварно соблазнить, это подросток рассказывает психоаналитику, как ему было больно. А когда уже все рассказал, вдруг соображает, что наделал. Ой.

То есть ОЙ.

«Однако теперь, когда вы знаете, что она — незаконнорожденный росток французской оперной певички, ваше отношение к вашим обязанностям и вашей протеже может измениться. И в один прекрасный день вы предупредите меня, что подыскали новое место, так не найду ли я новую гувернантку и прочая, и прочая, э?»

Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Впрочем, в будущем он неоднократно побьет свой же рекорд.

«— Нет. Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши. Я привязалась к ней, а теперь, когда узнала, что она, в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже.

— А, так вот как вы на это смотрите! Ну, я должен идти», — говорит Рочестер и спасается бегством, чтобы не начать рассыпаться в благодарностях.

Однако жалоба действительно сработала, и девушка оглянулась. Она особенно внимательна к Адели и пытается найти в ней черты предполагаемого отца (не находит, о чем жалеет — «если бы в ней нашлось сходство с ним, он начал бы относиться к ней лучше»). Ну и, разумеется, Джен «подробно обдумала все, что услышала от мистера Рочестера» и даже «задумалась над отношением мистера Рочестера ко мне. Доверие, которое он счел возможным оказать мне, казалось данью моей сдержанности — именно так я истолковала и приняла его признания».

Так-то у них все хорошо, все идет на лад, только что медленно.

Джен: «В своем поведении со мной в последние недели он стал более ровным, чем был вначале. Я словно бы перестала казаться ему досадной помехой, и, случайно встречаясь со мной, он не только не обдавал меня надменным холодом, но, казалось, был рад такой встрече: у него всегда находилось для меня слово-другое, а порой и улыбка».

Эдвард: «Как я наслаждался в те дни случайными встречами с тобой, Джейн: в тебе сквозила странная неуверенность, ты смотрела на меня с легкой тревогой — с боязливым сомнением, не зная, буду ли я играть роль сурового хозяина или доброго друга. К этому времени я уже так привязался к тебе, что редко поддавался капризу изображать первого. А когда я дружелюбно протягивал руку, твои юные грустные черты озарялись таким блаженным светом, так расцветали, что мне нелегко было удержаться и тут же не прижать тебя к моему сердцу».

Джен: «Когда же я по его приглашению являлась в гостиную, то чувствовала себя польщенной сердечностью приема, внушавшей мне мысль, что я и правда умею развлекать его и что эти вечерние беседы ведутся столько же для его удовольствия, сколько из любезности ко мне. Правда, сама я говорила мало, зато его слушала с огромным удовольствием. Общительность была в его натуре, и ему нравилось набрасывать сознанию, не знакомому с миром, картины этого мира, приобщать... ко всему тому, что было интересно своим величием, своей особой новизной. И ни единого раза меня не задел, не испугал хоть какой-нибудь темный намек».

Эдвард: «Когда мы разговаривали, в твоих глазах сквозило удовольствие, манеры становились оживленными. Я увидел, что по натуре ты общительна. Безмолвие классной комнаты, однообразие твоей жизни — вот что делало тебя печальной. Я разрешил себе удовольствие быть добрым с тобой».

Джен: «Благодарность и множество связанных с ним приятных и радостных минут сделали его лицо прекрасным для меня, его присутствие в комнате грело больше самого яркого огня в камине».

Эдвард: «...твое лицо стало безмятежнее, тон более мягким. Мне нравилось слышать, как твои губы произносят мое имя с благодарным радостным выражением».

И так, прошу заметить, почти два месяца.

Воркование голубков на самом интересном месте (Она думает: почему Он заявил судьбе, что смеет пытаться быть счастливым в Торнфилде?) прерывает очередной запой Грейс Пул (пьяница сиделка — горе в Торнфилде) с последующим дружеским визитом Берты Рочестер на второй этаж.

В результате героиня в очередной раз спасает Эдварда, на сей раз реально от гибели. Герой же в ответ старается как может, чтобы Джен получила не пневмонию, так нефрит пришлось нелегко.

Восстановим хронику событий. Джен слышит «смутный шум, непонятный и зловещий, который словно бы раздался прямо надо мной». Это с третьего этажа. Грейс дошла до кондиции, поэтому Берта забирает у нее ключ, открывает дверь своей палаты и идет гулять.

Вскоре «далеко внизу в прихожей часы пробили два раза», и тут же «будто кто-то прикоснулся снаружи к моей двери, будто по филенке скользнули пальцы, нащупывая путь по темной галерее снаружи». Ну почему же будто. Конечно, это Лоцман вышел из кухни и пробирается к спальне хозяина, думает Джен, снова ложится и уже было задремывает, но тут Берта ее будит своим радостным «куку» «хаха». А чего бы ей не радоваться. Она сходила к мужу, обнаружила того дрыхнущим без задних ног (может, опять в послеобеденном настроении), подожгла полог, — ночь прожита не зря.

«Тут противоестественный хохот повторился, и я поняла, что раздается он за дверью. Первым моим побуждением было вскочить и задвинуть задвижку, а потом я вновь вскрикнула:

— Кто тут?

Что-то забулькало, застонало. Вскоре послышались шаги, удаляющиеся по галерее к лестнице на третий этаж — недавно в проеме перед лестницей повесили дверь. Я услышала, как она открылась, потом закрылась, и наступила тишина».

Несколько позже Грейс Пул настоятельно рекомендует Джен запираться на ночь. Вообще могли бы и раньше предупредить. Но, допустим, пока гром не грянет, Рочестер не сообразит обезопасить любимую девушку. Что ж, все мы регулярно подтупливаем. Один раз ладно.

Джен чувствует, «что не в силах долее оставаться в одиночестве. Поскорее к миссис Фэрфакс!», торопливо одевается, выходит в коридор и видит свечу, поставленную рядом с дверью на пол. Благодаря какому-никакому, но свету Джен видит «мглу в воздухе, словно коридор наполнялся дымом» и «голубые завивающиеся струи», а также чувствует «сильный запах гари». А все потому, что Берта не сообразила закрыть дверь спальни Эдварда, и «оттуда вырывались клубы дыма».

В общем, все серьезно.

«Я забыла про миссис Фэрфакс, я забыла про Грейс Пул и про хохот. В мгновение ока я вбежала в спальню. Вокруг кровати танцевали языки огня — полог пылал. Среди пламени и дыма, вытянувшись, лежал мистер Рочестер, погруженный в глубокий сон.

— Проснитесь! Проснитесь! — закричала я, тряся его за плечо, но он только что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Видимо, дым его уже одурманил. Нельзя было терять ни секунды: уже начали тлеть простыни. Я кинулась к кувшину и тазу для умывания. К счастью, один был глубок, другой — широк и оба полны воды. Я опрокинула их содержимое на постель и спящего, кинулась в свою комнату, принесла свой кувшин, вновь окрестила ложе сна и с Божьей помощью погасила огонь, его пожиравший».

Пока все логично, но тут Эдвард наконец просыпается. В темноте (свеча снаружи, а пожар, по счастью, потушен) «он изрыгает непонятные проклятия, обнаружив, что лежит в луже воды». Далее он хочет знать 1) не всемирный потоп ли это, 2) Джен Эйр ли здесь 3) что она опять наделала 4) кто тут еще, кроме нее 5) и не сметь нести свечу, пока он не переоденется, а то вдруг война а он уставший она увидит его голого, потому что нельзя же, право, ходить в мокром и холодном. Вот честно, пока не проснулся, порядка было в разы больше.

Впрочем, когда Джен ему кратенько докладывает о случившемся, Эдвард слушает «с мрачной серьезностью... на лице у него отражалось не столько удивление, сколько беспокойство». А потом принимает решение. Джен следует сидеть «смирно, и все». Можно закутаться в плащ и поставить ноги на скамеечку, поскольку на полу вода. Нельзя никого звать. Нельзя никуда выходить. Нельзя шевелиться. И вообще «сидите тихо, как мышка» вы в полной безопасности и комфорте. А он, Рочестер, возьмет свечу, оставив девушку в темноте, и выйдет на минуточку.

Гм. «В непроницаемой тьме я прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь шум, но ничего не услышала. Прошло очень много времени, меня охватила слабость, и я мерзла, несмотря на плащ. Тут мне пришло в голову, что нет смысла и дальше сидеть здесь — ведь будить дом я не стану! И я уже была готова навлечь на себя гнев мистера Рочестера, ослушавшись его приказа, но тут на стену галереи лег светлый блик, и я услышала, как по ее полу ступают необутые ноги.

«Надеюсь, это он, — подумала я, — а не что-то пострашнее!»

Нафиг такую заботливость и подростков мужчин, которые совершенно не способны подумать, каково в такой ситуации выполнять их мудрые указания (беспроглядно темно, жутко, холодно, ноги мокрые; между прочим, сильно пахнет гарью; уйти нельзя, позвать на помощь нельзя) и ждать невесть сколько отошедшего типа на минутку героя. И почему, объясните мне, люди добрые, нельзя было подумать пять секунд про то, что хорошо не для него (никого не звать, шума не поднимать, хранить стррррашную тайну), а для девушки? Тем более что отведи Эдвард Джен в ее комнату, и ей было бы комфортнее, и тайна нисколько бы не пострадала (или пострадала бы ровно в той же степени, в зависимости от того, что решит сама Джен). Девушка с гораздо большим успехом может сидеть у себя запершись, в уюте, тепле и комфорте, никого не звать и не будить и даже, если уж очень надо, не шевелиться. Но Эдвард по жизни эгоист как-то не очень склонен думать о чужом комфорте. Даже если это комфорт и безопасность — как он там говорит? — моей гармонии, лучшего во мне, моего доброго ангела, связанного со мной неразрывными узами.

Понятно, что говорить, даже высоким слогом, всегда проще, чем думать. Но допустим, что человек плохо соображает, потому что надышался угарным газом и вообще хронический подросток. Потому и несет бред про минуточку. А вдруг бы ему пришлось ловить Берту? Хотя и будить Грейс Пул, причем спящую не менее крепко, чем он сам и по сходной причине, тоже явно пришлось довольно долго.

По возвращении Эдвард по-прежнему не отдышался от угарного газа, потому что совершенно не подумал, что будет врать.

«Он вошел в спальню, бледный и очень мрачный.

— Я все выяснил, — сказал он, ставя свечу на умывальник. — Я так и предполагал. [А еще я самый великий, но это и так понятно.]

— Но что, сэр?

Он не ответил и продолжал стоять, скрестив руки на груди, глядя в пол. Через несколько минут он спросил каким-то странным тоном:

— Не помню, вы сказали, что видели что-то, когда открыли свою дверь?

— Нет, сэр, ничего, кроме свечи.

— Но слышали странный смех? И, кажется, слышали его раньше? Во всяком случае, что-то похожее?

— Да, сэр. Здешняя швея, Грейс Пул, она смеется именно так. Очень странная женщина.

— Вот именно, Грейс Пул! Вы догадались верно. Она, как вы говорите, странная женщина — и очень. Ну, я обдумаю все это. А пока я рад, что, кроме меня, только вы знаете, что тут случилось. Вы не пустоголовая болтунья и сумеете никому не проговориться... А теперь возвращайтесь к себе».

(А почему ты ниже пупка в помаде?? — Ну Маш, ну ты такая умная женщина, придумай что-нибудь!)

Хорошо, проехали. Джен девочка еще маленькая, сколько бы ни была вынуждена быть взрослой, и уже влюбленная, так что Эдварду сойдет с рук.

«— Ну, так спокойной ночи, сэр, — сказала я, направляясь к двери.

Он как будто удивился — вопреки всякой логике, поскольку сам велел мне уйти.

— Как! — воскликнул он. — Вы уже покидаете меня? Прямо так?

— Вы же сказали, что я могу уйти, сэр.

— Да, но не попрощавшись, не сказав пары-другой добрых слов? Короче говоря, не так сухо и коротко! Вы же спасли мне жизнь! Избавили от лютой и мучительной смерти! И вы проходите мимо меня, будто мы даже не знакомы? Хотя бы обменяемся рукопожатием!»

Понятное дело, мало спасти от смерти, надо еще после того, как битый час дрожала в темноте от холода и жути и дышала гарью, правильно погладить мужское эго. А иначе ты же и виновата. И вообще, мужчине хочется поговорить о себе и своих тонких чувствах.

Полстраницы (это минут пять как минимум) Эдвард рассказывает замерзшей и измученной исключительно по его вине Джен, что он имеет удовольствие быть у нее в неоплатнейшем долгу, что ее благодеяние не ляжет на него тяжким бременем, что в первую же минуту знакомства увидел в ее глазах, что когда-нибудь она поможет ему (помним, верим), что ее взор и улыбка переполняют восторгом его сердце, и вообще она бесценная его спасительница. Сам-то, между прочим, переодетый в сухое а может, глотнул для успокоения и согрева из запасов Грейс Пул.

«— Я рада, что мне не спалось, — сказала я и сделала движение к двери.

— Как! Вы все-таки уходите?»

Действительно. Бесценная спасительница просто-таки обязана остаться до зари и выслушивать излияния спасенного.

«— Я озябла, сэр.

— Озябли? И стоите в луже! [Да ладно! Заметил!] Ну так идите, Джейн, идите! — Но он продолжал держать мою руку, и мне не удавалось ее высвободить. Пришлось прибегнуть к уловке.

— Мне кажется, я слышу миссис Фэрфакс, сэр!

— Тогда уходите! — Он разжал пальцы, и я поспешила к себе».

Не то чтобы я полагала, что только многолетняя закалка в Ловуде и необычайный душевный подъем («Здравый смысл восставал против упоения, рассудок остерегал страсть. Снедаемая этой лихорадкой, я поднялась с зарей») позволили Джен не заболеть. Но что же делать — следует констатировать, что Эдварду гораздо важнее держать девушку за руку и лить ей в уши, как высоко он ее ценит и как невъебенно благодарен, чем реально подумать о ее комфорте. Так-то можно не отпускать ее руку, выводя предмет страсти из лужи и по пути до ее комнаты, и даже на пороге оной помедлить. В общем, сочетать приятное с полезным — и подержаться, и позаботиться. Но нет. Он будет умиляться тем, что она, переполняющая восторгом его сердце, мерзнет и мокнет, пока она сама не предпримет что-нибудь, чтобы освободиться, согреться и высушиться.

Нда. Нельзя положиться не только на настроения Эдварда, но еще и на его заботу. Он сам, его тонкие чуйствия (в том числе любовь) и его толстые неприятности (в том числе жена) для товарища явно важнее, чем живая настоящая Джен и ее реальное благополучие.

Помнится, про Сент-Джона Джен скажет: «...будь я его женой, этот хороший человек, чистый, подобно подземному не озаренному солнцем роднику, вскоре убил бы меня, не пролив ни капли моей крови, и его незапятнанная кристальная совесть осталась бы такой же кристальной». Эдварда она любит и такое о нем никогда не скажет.

Возможно, зря.

Мы подошли к самому, пожалуй, неприглядному поступку Эдварда за всю книгу. И я не о том, что гарун бежал быстрее лани, чтобы только не объясняться с любимой девушкой относительно своей стррррашной тайны. Во-первых, мы уже достаточно о нем знаем, чтобы ожидать именно такого поведения. Придумать он все равно ничего не придумает, а правды тем более не скажет. Остается делать ноги. А во-вторых, Джен уже очень неплохо научилась с ним управляться и, бесспорно, начнет его потрошить. «Мне не терпелось вновь заговорить о Грейс Пул и услышать, что он скажет в ответ. Я хотела прямо спросить его, действительно ли он верит, что во вчерашнем жутком поджоге повинна она? А если так, то почему он хранит ее преступление в тайне? И пусть моя настойчивость вызовет у него раздражение! Я уже познала удовольствие поочередно сердить и успокаивать его. Я наслаждалась этим, а верный инстинкт помогал мне не заходить слишком далеко. Я никогда не преступала последней черты. Мне очень нравилось проверять свое новое искусство у самого предела. Соблюдая почтительность в мелочах, ни в чем не нарушая строгих правил, налагаемых моим положением, я тем не менее могла вести с ним спор на равных без страха или опасливой сдержанности. Это нравилось и ему, и мне».

Нет, бежать, бежать и еще раз бежать.

Но далеко ли убежит от гувернантки своей жизни Эдвард? И надолго ли?

С другой стороны, а вдруг получится. «...он отправился в путь, чуть позавтракал. Поехал в Лийс, поместье мистера Эштона. Оно в десяти милях за Милкотом. Там, кажется, собралось большое общество. Лорд Ингрэм, сэр Джордж Линн, полковник Дент и еще многие... Думаю, он там погостит неделю, а то и больше. Когда светские люди съезжаются вместе там, где их ждут роскошь и веселье и все, что может доставить удовольствие или развлечь, они не торопятся расставаться. Ну и джентльменами особо дорожат. А мистер Рочестер такой интересный, такой остроумный! По-моему, его все любят. Дамы в нем души не чают».

Впрочем, от себя, как известно, далеко не убежишь. Менее чем через две недели миссис Фэрфакс получает указание подготовить дом к длительному визиту гостей. То есть Эдварда хватило ну так примерно на неделю, если не меньше, а потом он начал уговаривать общество сменить локацию поближе к гувернантке. За это время великий стратег и непревзойденный тактик, похоже, продумал очередной План и рвется его выполнять.

Хитроумный План должен убить сразу двух крупных зверей: избавить Эдварда от неудобных расспросов и заставить девушку уже не просто обернуться, но вовсе глаз не отводить. Для этого следует явиться не одному, а с группой кузнецов в окружении светского общества, и быть ну таким занятым, что не до швеи-поджигательницы. Причем занятие планируется конкретное: следует за кем-нибудь приударять прямо на глазах гувернантки. Ей не до припоминания мелочей станет, а также, возможно, создастся ситуация, когда, как в «Собаке на сене», «любовь могла от ревности зажечься». «Ну, я притворился влюбленным в мисс Ингрэм, потому что хотел, чтобы ты влюбилась в меня столь же безумно, как я был влюблен в тебя, и я знал, что наилучшей союзницей в достижении этой цели будет ревность».

Ум мощностью в две лошадиные силы.

Почему выбрана Бланш? Несомненно, потому, что ее ни разу не жалко — она этакая идеальная блондинка на красной иномарке, для которой все, кто на дороге, помеха движению. Рочестеру она в лучшем случае несимпатична, а он ей безразличен (хотя иногда у меня ощущение, что мисс Ингрэм втайне жаждет колотушек и прочего бытового насилия от пирата, разбойника, казака, в общем, некоего БДСМ). Но по-любому она крайне, крайне заинтересована в его деньгах. Сама она, считай, бесприданница (все имущество майорат и отошло к брату), по характеру честолюбива, напориста, самонадеянна и, эээ, в общем, на ней написано буквами девяностого кегля «Я ЭТОГО ДОСТОЙНА!!!». Между тем часики активно тикают, девочка далеко уже не девочка, ибо двадцать пять стукнуло. Скоро станет перестарком, а на горизонте не проглядываются даже поклонники, не говоря о женихах. Мужчины из окружения, похоже, дружно решили, что жить-то придется не с титулом первой красавицы, а с заявами, запросами и тещей они определенно недостойны столь крупного бриллианта, и занялись камнями попроще. Даже как-то неудобно задавать вопрос, а был ли у нее лондонский сезон. У нее не могло не быть лондонского сезона (скорее всего, нескольких). Другой вопрос, что такая краса-душа там тоже никому не нужна. Рочестер для нее не то чтобы последний шанс, может, еще кто подвернется, — но редкостная удача, в которую надо вцепляться ногтями и зубами.

С другой стороны, меня терзают смутные сомнения насчет того, действительно ли нормальная девица может себя так (практически карикатурно) вести. Какой-то стойкий привкус наигрыша во всем, что Бланш изрекает. Не спровоцировано ли ее поведение лучшим в мире составителем Планов, вот вопрос.

То есть там, где мисс Ингрэм изволит описывать свои предпочтения, это все точно говорится для конкретного джентльмена и так, чтобы угодить заявленным им вкусам («На мой взгляд, мужчина — не мужчина, если в нем нет хоть частицы дьявола. И пусть история твердит что хочет о Джеймсе Хепберне, но мне кажется, он был именно таким необузданным, неистовым героем-разбойником, кому бы я согласилась даровать мою руку... Ах, как мне надоели нынешние молодые люди!.. Слабодушные, слабосильные сморчки, которые не смеют шагу ступить за ворота родительского парка, да и туда дойти могут лишь с разрешения маменьки и под ее опекой. Они только и знают, что ухаживать за собственными смазливыми физиономиями, холить свои белые руки и выставлять напоказ маленькие ступни!.. Охота, травля, сражения — вот в чем должны они искать успеха, все остальное не стоит и ломаного гроша»).

Так, но все остальное, что она говорит? Не должно ли оно соответствовать предпочтениям джентльмена и в другом отношении? Возможно, он дал понять, что предпочитает смелых до наглости, уверенных до самодовольства, громких, насмешливых, безжалостных и презирающих гувернанток? Так-то делов на три реплики. Рочестер жалуется, что есть у него гувернантка воспитанницы, шибко умная и правильная, а уж строгая — он сам ее боится. Хотелось бы мне ее увидеть, говорит леди Ингрэм, уж я дала бы ей понять ее место! Не вы, маменька, а я! — говорит Бланш. Ну и, собственно, все готово и ждет появления гувернантки.

Похоже. Хотя, может быть, откровенно хамские выступления леди и мисс Ингрэм по поводу домашних учителей обоего пола — исключительно их инициатива. Так случайно совпало, что дамы излили свои чувства в эту сторону.

Но в любом случае Рочестер тему не просто поддерживает — он делает так, чтобы сказанное услышала Джен.

«— Радость моя, не упоминай гувернанток!.. Своей глупостью и капризами они превратили меня в мученицу. Благодарю Небо, что я с ними покончила!

Миссис Дент наклонилась к уху благочестивой дамы и что-то ей шепнула. Судя по ответу, она ей напомнила, что одна из предаваемых анафеме тварей присутствует в гостиной.

— ...Надеюсь, это пойдет ей на пользу! — Затем, понизив голос, но так, чтобы я непременно услышала, она добавила: — Да, она привлекла мое внимание. Я почитаю себя недурной физиономисткой и в ее лице вижу признаки всех недостатков, присущих ей подобным.

— А каковы они, сударыня? — громко осведомился мистер Рочестер.

— Скажу вам на ушко, — ответила она и трижды с внушительной многозначительностью покачала тюрбаном.

— К тому времени аппетит моего любопытства притупится. Оно голодно сейчас.

— Спросите Бланш, она ближе к вам, чем я».

Следующую страницу Бланш, ее брат и ее матушка громко и нелицеприятно высказываются насчет гувернанток (гувернеров тоже), причем неприятные лица в данном случае явно у высказывающихся. Никто их не останавливает, пока сама Бланш не требует переменить тему. А я любила свою гувернантку, с наивным видом говорит одна из барышень. Бланш требует переменить тему еще раз. Рочестер, как тот народ у Пушкина, безмолвствует, прекрасно зная, что любимая девушка вынуждена все это выслушать и не имеет возможности защититься.

Если к этому добавить, что Джен категорически приказано являться к гостям, причем каждый вечер («помните, пока мои гости не уедут, вы будете каждый вечер проводить в гостиной. Таково мое желание, не пренебрегите им!»), и наблюдать, как Рочестер демонстративно флиртует с Бланш, как-то совсем кисло выходит.

Причем пытка, которой добрый Эдвард подвергает любимую, растягивается на много дней. И ни разу девушке не удается уклониться. Попробуем посчитать. В Ловуд Джен приезжает в октябре («я согреваюсь после того, как шестнадцать часов коченела в сырости октябрьского дня»). До приезда Рочестера проходит около трех месяцев («Октябрь, ноябрь, декабрь остались позади. Как-то в январе... надев шляпку и пелерину, я вызвалась отнести его [письмо миссис Фэрфакс] в Хей»). В ту ночь, когда Берта навещает супруга, Джен думает: «Миссис Фэрфакс говорила, что он редко оставался в поместье дольше, чем на две недели, а на этот раз со дня его приезда прошло уже два месяца». То есть на дворе март. Удравший из поместья Эдвард «отсутствовал почти полмесяца, и тут с утренней почтой миссис Фэрфакс пришло письмо». Конец марта-начало апреля. Три дня переполоха в Торнфилде — и заявляется общество.

А «к сторожке Гейтсхеда» Джен «подъехала около пяти часов первого мая».

То есть все эти трэш, угар и содомию Джен должна терпеть от двух до пяти недель. Гм. Однако Эдвард сука редкостная ведет себя не самым лучшим образом. Напомню, что речь идет о вроде как страстно любимой девушке, которая к тому же спасла ему жизнь. Не то чтобы я призывала сначала оценивать степень козлизма, а потом уже спасать, но скажу из собственного врачебного опыта: иногда при взгляде на спасенного бывает откровенно жаль потраченных усилий. В личной жизни, разумеется, все еще печальнее, чем в профессиональной.

Но, может быть, у Эдварда есть смягчающие обстоятельства? Есть. Кто читал «Гордость и предубеждение», тот должен помнить таковое у мистера Дарси, уговорившего друга уехать от любимой девушки (кстати, тоже Джейн). «Я следил... за вашей сестрой. Ее выражение и манеры были искренними, веселыми и обворожительными, как всегда, но ничто в них не говорило об особом предпочтении, и наблюдения этого вечера оставили меня в убеждении, что она, хотя и принимала знаки его внимания с удовольствием, не поощряла их ответным чувством... Безмятежность облика и поведения вашей сестры даже самому проницательному наблюдателю внушила бы мысль, что сердце ее, как она ни мила в обхождении, вряд ли так уж легко завоевать».

Вопрос о догадливости джентльменов в любовных ситуациях — старый больной вопрос, не будем его трогать. Вообще-то все в Торнфилде давно прочухали, к чему идет: «Слуги говорили, что никогда не видели, чтобы кто-то так влюблялся. Просто надышаться на нее не мог. Они ведь за ним подсматривали, как у слуг водится». А если кто считает, что мало ли когда слуги подглядывали, может, уже в период помолвки, то пусть внимательно читает беседу миссис Фэрфакс и Джен за чаем вечером после бегства гаруна. Там нет ничего прямым текстом — и тем не менее все сказано. Позже миссис Фэрфакс и вовсе будет откровеннее откровенного: «Я с самого начала замечала, что он относится к вам по-особому. Бывали минуты, когда подобное предпочтение тревожило меня, внушало желание остеречь вас, но мне не хотелось указать даже на возможность чего-то дурного. Я знала, что подобное предположение поразит вас или оскорбит. А вы были такой тактичной, скромной и благоразумной! И я надеялась, что вы сами сумеете защитить себя».

Впрочем, вернемся к нечутким джентльменам. Дарси объективнее, но он все-таки снаружи. Эдвард же внутри и влюблен по уши. Для него все выглядит как-то так: если Она до сих пор не бросилась мне на шею, значит, Она меня не любит. Или как там интеллигентно — хотя беседует с удовольствием, ответным чувством не поощряет.

Как должна поощрить Бингли Джейн Беннет, понятно, Остин все прописала. А как должна поощрить Эдварда Джен Эйр? Уж не следовало ли ей в ту ночь, когда она на свою голову спасла своего работодателя, не пытаться высвободить свою руку, а, напротив, кинуться в объятия спасенного и, ээээ, делом доказать ему свою любовь?

Вот, видимо, да. Но раз не вышло, почему Эдвард должен страдать дальше один? Пусть она тоже страдает, тем более что он же не столько для себя, сколько для пользы дела, чтобы она видела, мучилась, оценила, что теряет, возгорелась, таки кинулась в объятия работодателя и вообще дала. То есть дала доказательство любви, конечно. Тут ей уже деваться будет некуда, и она, конечно, согласится взамуж. А он, как благородный джентльмен, разумеется, женится. То есть не женится, жениться он не может, но он с апломбом, достойным Бланш, давно сказал себе, что Он Достоин («Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным»), а потому он, как благородный джентльмен, сделает вид, что женится, ибо не хочет ранить единственную, любимую, отраду сердца, цветок печени и так далее, уж наговорить Эдвард всегда наговорит.

Но, может быть, он не считает ревность таким уж болезненным чувством? Отнюдь. «Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, не правда ли? Ну разумеется, нет. И спрашивать незачем: вы ведь никогда не влюблялись... настанет день, когда вы окажетесь в теснине, когда поток жизни превратится в кипящую пену, водовороты, рев дробящихся валов. И вы либо превратитесь в атомы на острых камнях, либо вас подхватит особенно могучая волна и унесет в более спокойные воды, в которых плыву сейчас я».

Однако экий же козел не очень все это приглядно. Особенно когда читаешь, как мучится Джен. А главное, эта длительная пытка, мелкие предательства и разнокалиберные манипуляции Эдварда совершенно напрасны. Вот чего совсем не люблю и не понимаю, так это когда боль (а в данном случае — много, много боли) человеку причиняют зря. На момент трусливого бегства Эдварда Джен уже его любит.

«...я не оскорбила себя рабским признанием, будто стою настолько ниже него, что не смею допускать подобные мысли. Напротив, я просто сказала:

«С хозяином Тернфилда у тебя нет ничего общего: просто он платит тебе за то, что ты учишь и воспитываешь его протеже, и будь довольна, что он оказывает тебе то уважение и ту доброту, на какие ты имеешь право, добросовестно исполняя свои обязанности. Не сомневайся: это единственная связь между тобой и им, которую он признает серьезно. А потому не отдавай ему свои лучшие чувства, свои восторги, муки и тому подобное. Он не ровня тебе, держись своей касты и из уважения к себе не отдавай всю силу любви твоего сердца, твоей души тому, кому твой дар не нужен и может вызвать лишь презрение».

Я продолжала изо дня в день спокойно исполнять свои обязанности, но нередко меня посещали неясные мысли, что есть причины, по которым мне следует расстаться с Тернфилдом, и я невольно начинала сочинять объявления в газеты и прикидывать, какое место могло бы меня устроить. Таким мыслям я предела не клала: пусть себе созреют и приносят плоды, если это возможно».

Нехило бы так Эдвард попал, заявись он в Торнфильд, а ему Джен заявление на стол и фиксированную дату отъезда.

А ведь ему вовсе не надо являться с обществом и предполагаемой невестой, распушать хвост и всячески выпендряться — ему достаточно просто вернуться. Вот смотрите, Эдвард еще слова не сказал, и Бланш не выступила, и вообще он, как товарищ Саахов, ничего не сделал, только вошел.

«Едва я убедилась, что его внимание приковано к ним [дамам] и я могу не опасаясь смотреть туда, как мои глаза оказались прикованы к его лицу. Я не могла совладать со своими веками: они упрямо поднимались, и зрачки обращались на него. Я смотрела и испытывала горькую радость, несравненную, и все же болезненную радость — чистейшее золото со стальным острием муки, радость, подобую той, какая может охватить умирающего от жажды человека, знающего, что источник, до которого он с таким трудом добрался, отравлен, и все же страстно припадающего губами к божественной влаге... Неужели всего несколько дней тому назад я мысленно твердила, что нас соединяет лишь жалованье, которое он мне платит? Неужели я приказала себе думать о нем только как о моем нанимателе? Кощунство против Природы! Все мои лучшие, истинные, сильные чувства сосредоточились на нем. Я знаю, что должна скрывать это, должна задушить надежду, должна помнить, что для него я ничего не значу. Ведь когда я говорю о нашем духовном родстве, я... имею в виду лишь общность некоторых наших интересов и чувств. Значит, я должна без конца повторять, что нас навеки разделяет пропасть, и все же, пока я дышу и мыслю, я должна его любить».

Довольно часто, когда речь заходит о «Джен Эйр», можно услышать, что, дескать, героиня не может любить свободно а главное, свободно трахаться, и тем скучна. Я бы мягко заметила, что любить свободно вообще нельзя. Примерно так же, как играть со спичками / АК-47 / мегатонными бомбами (подчеркнуть нужное в зависимости от силы чувства). Любовь — большая сила, иногда даже великая, и с ней, как с любой силой, следует обращаться разумно. Что секс должен быть безопасным, в наше время уже вроде бы даже дураки поняли (хотя коллеги из КВД регулярно убеждают меня в обратном). Впрочем, не будем о низменном, будем о высоком. Мы в ответе за то, что делаем со своей душой, так-то если. То, как уважает свою душу и свое чувство Джен, следует видеть, понимать, ценить — и почтительно учиться делать то же самое.

С уважением же к Эдварду у героини дело обстоит все хуже, а с доверием совсем никуда.

«Я уже призналась тебе, читатель, что полюбила мистера Рочестера и не могла его разлюбить потому лишь, что он перестал меня замечать, потому лишь, что я могла проводить часы в одной комнате с ним и он ни разу не обращал на меня ни единого взгляда, потому лишь. что я видела, как им всецело завладела знатная красавица, которая брезговала коснуться меня и оборкой платья... Я не могла его разлюбить... потому лишь, что я ежечасно наблюдала его манеру ухаживать, которая, хотя и была небрежной, более рассчитанной на то, чтобы не он искал, но его искали, очаровывала именно этой небрежностью, а гордость делала ее неотразимой.

...я не испытывала ревности, во всяком случае, очень редко. Мучившую меня боль это слово не объяснило бы. Мисс Ингрэм стояла ступенью ниже ревности, была недостойна этого чувства... Она была вся напоказ, но ни в чем не настоящая; она обладала прекрасной внешностью, многими светскими талантами, но ее ум был убогим, сердце пустым от природы... Она не была доброй, она не умела мыслить самостоятельно и повторяла звучные фразы, вычитанные из книг, и никогда не высказывала — никогда не имела! — собственного мнения. Она превозносила сильные чувства, но не знала, что такое сочувствие и жалость. В ее характере не было ни мягкости, ни искренности. И очень часто она выдавала это, без всякого повода давая волю злобной неприязни, которую питала к маленькой Адели... Не только мои глаза следили за этими проявлениями истинного характера — и следили внимательно, пристально, проницательно. Да! Будущий жених, мистер Рочестер, держал свою суженую под неусыпным наблюдением, и вот этот-то здравый смысл, эта его настороженность, это ясное и полное представление о недостатках его красавицы, это явное отсутствие страсти к ней и были неиссякаемым источником моих мук.

Я видела, что он намерен жениться на ней ради ее знатности, или, возможно... потому что ее положение в свете и родственные связи его устраивали. Я чувствовала, что он не подарил ей свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем... видеть, как мисс Ингрэм прилагает все усилия обворожить мистера Рочестера, видеть бесплодность этих усилий и ее неспособность понять, что она вновь и вновь терпит неудачу, хотя самодовольно верит в меткость своих стрел, видеть, как она торжествующе поздравляет себя с победой, тогода как на самом деле ее гордыня и самовлюбленность все дальше и дальше отодвигают желанную цель, — видеть все это и было мукой, борьбой между ежеминутным волнением и необходимостью безжалостно его подавлять».

Весь этот танец флирта и кокетства совершенно искуственен, причем с обеих сторон. «...он не нравится ей по-настоящему, не вызывает у нее истинного чувства! Не то она не стала бы так щедро чеканить свои улыбки, столь непрестанно блистать взорами, столь тщательно изыскивать позы и без устали пленять».

Да, Джен любит Эдварда все больше и больше, вернее, прощает ему все больше и больше. «Прежде я стремилась изучить все грани его характера, и хорошие, и дурные, беспристрастно взвесить их и вынести столь же беспристрастное суждение. Теперь же дурного я вообще не видела».

С другой стороны, стоит ли оно того? Другими словами, насколько долгоиграющим будет такое отношение со стороны Джен?

«Пока я еще ничего не сказала в осуждение плана мистера Рочестера вступить в брак по расчету ради связей своей избранницы. Я была удивлена, когда обнаружила, что таково его намерение. Мне казалось маловероятным, чтобы подобный человек в выборе жены руководствовался столь меркантильными соображениями, но... все их сословие следовало этим принципам, и я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию... Впрочем, я становилась все снисходительнее к моему патрону не только в этом вопросе, но и в других: я забывала любые его недостатки, которые прежде так бдительно выискивала».

Полагала, становилась и забывала. Все это временно и когда-нибудь прекратится, а с Эдварда спросится, потому что простить — не значит забыть и перестать учитывать. А что для него это будет страшнейшей, ужасающей неожиданностью, так это же Эдвард.

Хотя, возможно, он просто все ставит на одну карту. Главное добиться своего сейчас, а там хоть трава не расти. Нынче хороши все средства, а когда девушке будет уже некуда деваться, можно выдохнуть с облегчением. Как он там «словно про себя» бормочет в ночь их любовного объяснения? «В этом искупление, искупление... разве я не нашел ее без друзей, сирой и безутешной? Разве я не буду хранить, лелеять и утешать ее? Разве в моем сердце нет любви, а в моем решении — неколебимой твердости?»

Разве в его голове есть мозги? Впрочем, от любви люди глупеют. Да и страданиями Джен Эдвард нисколько не наслаждается, напротив, следит за ней как ястреб, и стоит ей выйти из гостиной, вылетает за ней на лестницу, бросив Бланш, дабы спросить, как Джен поживает. Увидев же ее слезы, и вовсе расклеивается: «Спокойной ночи, моя... — Он умолк, закусил губу и ушел, не оглянувшись». Но приходить в пыточную каждый вечер приказать не забывает.

Страшная сила — дурак с Планом. Впрочем, Джен по жизни везет именно на таких мужчин.

Справедливости ради зададимся вот каким вопросом. Эдвард не понимает, что Джен его любит. А Джен-то понимает, что Эдвард любит ее?

Совершенно определенно да.

«Я чувствовала, что он не подарил ей [Бланш] свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем... когда она терпела неудачу, я видела, каким образом она могла бы преуспеть. Стрелы, которые постоянно отскакивали от груди мистера Рочестера и падали к его ногам, не оставив ни единой царапины, могли бы, направляй их более меткая рука, пронзить его гордое сердце, осветить любовью его суровые глаза, смягчить его насмешливое лицо — вот что я знала.

...Ведь я же видела на его лице совсем иное выражение, чем то, которое придает ему еще больше суровости сейчас, когда она с такой живостью кокетничает с ним. Но ведь тогда оно возникало само, а не вознаграждало искусственные ухищрения и расчетливые маневры. И достаточно было лишь просто встретить его на полпути, ответить ему искренне или в случае нужды обратиться к нему без ужимок — вот тогда его лицо становилось все добрее, все ласковее и грело душу как солнечный луч. Как удастся ей дать ему счастье, когда они поженятся?»

То есть — как ему жить в браке, если не удастся полюбить?

Джен, конечно, в чем-то наивный человек, когда речь заходит о браке. С другой стороны, если мы говорим не о браке, а о счастье, то ее слова вдруг теряют всякую наивность, а мысль, которую они выражают, оказывается простой и мудрой. Рочестер — не тот человек, который будет счастлив женой, имеющей связи. Ему на эти связи в общем-то фиолетово. Но если бы он основой брака положил любовь, то, действительно, мог бы дожить до счастья.

И Джен, как мы видим, хорошо понимает, что счастье в браке он бы нашел именно с ней.

Мог бы, конечно, и не с ней. «...если бы он был покорен и со всей искренностью сложил сердце к ее ногам, я бы закрыла лицо, отвернулась к стене и (фигурально выражаясь) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм истинно хорошей, благородной женщиной, наделенной волей, пылкостью, добротой, умом, я бы вступила в поединок с двумя тиграми — ревностью и отчаянием, а затем... с восхищением признала ее превосходство и успокоилась бы до конца моих дней. И чем выше было бы ее превосходство, тем сильнее она восхищала бы меня — и тем большее спокойствие я обрела бы».

Существует довольно устойчивое простодушное мнение, что Джен Эйр, мол, вся такая страдающая комплексом неполноценности, себя не ценит, в себя не верит, застенчивая по самое не могу, о сексе не знает ничего, нет в ней гордости, свободы, понимания своей женской силы и т.п. (тут обычно снисходительно добавляют, что она девушка пусть тусклая, но неплохая, вот только викторианская эпоха и социальная несправедливость непоправимо изуродовали).

Это очень, очень далеко от истины. Разве что комплексы насчет внешности у девушки есть, но, между прочим, при всей уверенности в собственной некрасивости Джен тщательно следит за тем, как выглядит. Другой вопрос, что ей позволяет кошелек. В пределах возможностей все неплохо. «Я встала и оделась с большим тщанием — очень просто, так как у меня не было ни единого платья сколько-нибудь нарядного покроя — однако я всегда заботилась о том, чтобы выглядеть аккуратно. Не в моей натуре было пренебрегать внешностью, относиться равнодушно к тому, какое впечатление я произвожу. Напротив, мне всегда хотелось выглядеть как можно лучше и нравиться настолько, насколько позволяло отсутствие у меня и тени красоты. Иногда я сожалела, что лишена миловидности, иногда я мечтала о розовых щечках, прямом носике и вишневых губках бантиком. Мне хотелось быть высокой, статной, величественной. Я воспринимала как несчастье, что так мала ростом, так бледна, а черты лица у меня такие неправильные и такие необычные».

Да, ей хочется соответствовать тогдашнему идеалу красоты. А кому в восемнадцать лет не хочется? Я таких ригористов не встречала. В пределах возможностей денежных и фенотипических Джен делает что может. В подругах у нее восемь лет была мисс Темпл, которая одевалась красиво, недешево и с большим вкусом, было чему научиться. Да и женские туалеты Джен описывает пусть без фанатизма и зависти, но с явным знанием вопроса.

Насчет того, что она себя не ценит, совсем абсурд. Вспомним хотя бы, как в девять лет она кричала тетке — нет, это ваши дети недостойны со мной общаться. Если почитать суждения повзрослевшей героини об обществе, которое Эдвард притащил в Торнфильд или о том же Мейсоне, обнаружишь, что они точны и безжалостны, а точка зрения на дам и джентльменов никогда ни разу не бывает снизу вверх.

Вот Мейсон: «не было мысли в низком гладком лбу, не было воли в пустых карих глазах». А вот леди Ингрэм: «Черты ее лица были римскими, подбородок двойным и соединялся с шеей точно капитель с колонной. Мне казалось, что ее лицо было не просто надуто гордыней, но и потемнело и даже покрылось складками от нее... Она отчеканивала слова, голос у нее был басистым, а тон очень чванным, очень безапелляционным — короче говоря, совершенно невыносимым». Ее сын лорд Ингрэм: «Видимо, горячность крови и сила его ума заметно уступают высоте роста».

С ужасной застенчивостью тоже не айс. Конечно, выпускница Ловуда, даже отработавшая два года учительницей, непривычна к светскому обществу. Да и к обществу вообще. Но где хотя бы один пример, когда застенчивость заткнула ей рот и не дала сказать или сделать то, что Джен считает нужным? Схема одна и та же: если она стесняется, она совершает над собой усилие — и делает то, что надо. Скорее для Джен характерно впечатление полной уверенности в себе. Рочестер, тот вообще не без зависти говорит: «Но и вздор вы высказали бы таким серьезным, убежденным тоном, что я принял бы его за истину».

Что до секса, то, конечно, Камасутру героиня не штудировала, но основные знания у нее определенно имеются. Поскольку скользкие темы нигде ни разу не смущают. Вот Эдвард излагает ей про свою любовницу и явно удивлен реакцией. «Странно, барышня, что я избрал вас в наперсницы, и еще более странно, что вы слушаете меня с полным спокойствием, будто мужчине вроде меня так и положено рассказывать про своих оперных любовниц скромной неопытной девушке вроде вас!» Бесспорно, Джен девушка скромная и не имеет опыта по части секса, но для чего мужчине нужна любовница, а также откуда берутся дети, она определенно в курсе. Предрассудки насчет незаконнорожденных она отметает в принципе. «Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши... теперь, когда узнала, что она в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже». В общем, невольно вспоминается старое доброе утверждение, что по-настоящему воспитанный человек способен спокойно, подробно и интеллигентно обсудить совершенно любые темы.

Если же говорить о свободе, то не надо путать привилегии, которые дает положение в обществе, и собственно свободу человека. Которая, как известно, ничего общего не имеет со вседозволенностью. Вот у Брокльхерста в Ловуде что-то весьма близкое к вседозволенности. Делает ли это его свободным? Джон Рид полагал, что ему можно все. Кто-нибудь готов назвать его свободным человеком? Оба они глубоко зависимые от общества и очень несвободные люди.

А вот Джен очень независимый внутренне, и, как ни странно, внешне человек, для которого существуют лишь те ограничения, которые она сама себе установила. И если она признает разумные ограничения, установленные обществом, в этом нет ничего плохого, кроме хорошего. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Ну, например, нельзя распускать язык и молотить им все, что вздумается, если хочешь в этом обществе остаться и тем более процветать. Мисс Ингрэм глупа и ведет себя так, будто ей все дозволено, поэтому она одна и, скорее всего, одна и останется. Мисс Эйр умна и молчит, оставляя за собой право думать все что считает нужным и действовать так, как сочтет нужным.

«— Если бы они все вошли сюда и плюнули мне в лицо, что бы вы сделали Джейн?

— Выгнала бы их вон, сэр, если бы могла».

Заметим, как изменился ее тон с памятного первого разговора с Хелен: не хвастливое «Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!», но то действие, которое вполне может быть совершено Джен, если она сочтет нужным его совершить.

«— А если я пойду к ним, а они... повернутся ко мне спиной и выйдут один за другим? Вы пойдете с ними?

— Не думаю, сэр. Я предпочла бы остаться с вами.

— Чтобы утешить меня?

— Да, сэр, чтобы утешить, насколько это было бы в моих силах.

— А если они подвергнут вас остракизму за то, что вы останетесь со мной?

— Я, вероятно, просто об этом не узнаю, а если бы узнала, то меня бы это ничуть не тронуло».

Причем дело даже не в Рочестере.

«— Значит, ради меня вы посмели бы подвергнуться общему осуждению?

— Посмела бы, как и ради любого другого друга, заслужившего мою верность, как, полагаю, ее заслуживаете вы».

Бланш и не снилась такая свобода.

Мисс Ингрэм всячески старается угодить богатому жениху, громко и публично, при других молодых джентльменах, рассказывая, какие они тряпки (а вот Эдвард, о! только бы женился!). Вот она прямо-таки рассыпается в комплиментах. «Ах, если бы вы родились немного раньше, каким незабываемым джентльменом с большой дороги вы стали бы!.. Ничто так не подходит к цвету вашего лица, как эта разбойничья пудра». Как проницательно замечает Джен, не Эдвард ищет внимания Бланш, но она внимания Эдварда. Ему даже приходится ее решительно отваживать. Узнав, что Рочестер куда беднее, чем кажется (что самое смешное — от самого Рочестера), Бланш теряется и по мере медленного осмысления информации впадает в молчаливость, мрачность и, сказала бы я, отчаяние. «Я следила за ней почти полчаса, и за это время она ни разу не перевернула страницу, а ее лицо все больше темнело, становилось все более кислым от разочарования. Очевидно, она не услышала ничего ей приятного, и, судя по такой мрачности и молчаливости, вопреки притворному равнодушию, она придавала большое значение услышанному от цыганки». Да как он смел! Она столько перед ним стелилась, столько нервов извела, столько времени потратила, и что же, все напрасно??

Мисс Эйр вовсю противоречит любимому мужчине, спорит с ним, дразнит и даже то и дело не слушается. А нажми он слишком сильно — она попросту развернется и уйдет. Собственно, и уходит.

Ну и кто тут гордая свободная женщина, а кто жалкая неудачница?

И вот эта сильная, внутренне очень независимая натура оказывается в положении «я его люблю, и он любит меня, но мое социальное положение не подходит для его брака, а потому он собирается жениться на ничтожной, злобной женщине, которую в лучшем случае не уважает».

Джен совершенно права, когда говорит, что испытывает вовсе не ревность. Это скорее глубокая боль и чувство несправедливого унижения. Ты как человек заслужил любовь того, кого любишь, но все равно не подходишь ему по причинам, повлиять на которые бессилен. У Джен нет ни связей, ни положения в касте. Изменить это невозможно. Мышки не станут ежиками. Бороться за человека, который любит тебя, но выбрал принципы сословия? Интриговать, соблазнять, заставлять все же потерять голову и обратиться к тебе? Как минимум глупо, если ты хочешь партнера равного себе. Столь же умного, независимого и гордого, как ты.

При этом Джен не берется судить Эдварда за его выбор. Ну разве что в форме «я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию». Уважает ли она его право на выбор? Безусловно. Уважает ли она собственно его выбор? Пытается. Уменьшает ли горечь унижения ее любовь? Боюсь, нисколько.

При этом Джен за свою любовь умрет, но себе не изменит. Вот ее слова: «Не могу ли я помочь вам, сэр? Ради вас я готова отдать жизнь». А вот Рочестер: «Ведь попроси я вас сделать то, что вы полагаете дурным... мой маленький друг тогда бы повернулся ко мне, притихший, бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно, я не могу, так как это дурно». И остался бы непоколебим, как звезда в небесной тверди».

Если это не гордое достоинство, то я уж и не знаю, где его искать.

Что интересно: даже Эдвард начинает понимать, что мнение любимой девушки придется учитывать.

Вот он переоделся цыганкой (начитался романов, определенно) и пытается наводить тень на плетень, но довольно быстро сбивается на обычные речи о себе, еще раз о себе, о том, что думает о нем любимая девушка и снова о себе (это же Эдвард). Однако мало-помалу он доходит до весьма интересных размышлений вслух.

«Случай назначил тебе толику счастья... От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это — вот загадка, которую мне должно разгадать.

...Я вижу лишь одно препятствие для счастливого исхода — это лоб. Он как будто утверждает: «Я могу жить в одиночестве, если того требуют от меня самоуважение и обстоятельства. Мне не нужно продавать душу, чтобы обрести блаженство. Я владею внутренним сокровищем, родившимся вместе со мной, и оно поддержит мою жизнь, если все внешние радости окажутся мне недоступными или будут предложены за цену, которую я не могу уплатить... Рассудок... не позволит чувствам вырваться на волю и увлечь его в пропасть. Пусть бешено бушуют страсти... пусть желания сулят множество суетных радостей — последнее слово в каждом споре останется за здравым смыслом, как и решающий голос в принятии каждого решения. Ураган ли, землетрясение или пожар — я все равно буду следовать наставлению того тихого голоска, который истолковывает веления совести». Отлично сказано, лоб! Твои требования будут приняты с уважением».

Дальше, правда, много хуже. «Мои планы обдуманы... и в них учтены требования совести, советы рассудка. Я знаю, как скоро поблекнет юность и увянет ее цвет, если в предложенной чаше счастья окажется хотя бы капля стыда или горечи сожалений. И я не желаю самопожертвования, скорби, погибели — мне они чужды. Я хочу лелеять, а не губить, заслужить благодарность, а не исторгнуть кровавые слезы... Или даже просто соленые».

К сожалению, в переводе с высокого слога на русский это значит всего лишь, что от планов сначала соблазнить, а потом она на все согласится и даст ему сделать вид, что он на ней женится, Эдвард отказывается. Уже неплохо. Но что же он, собственно, планирует?

Кое-что о планах Эдварда до появления ямайского родственника мы знаем точно. Он получил свое удовольствие от того, что Бланш, похожая на Берту и французскую Селину одновременно, за ним бегает, щелкнул ее по носу и явно вознамерился отправить восвояси. Точнее, сделать так, чтобы Ингрэмы сами уехали. А поскольку остальные гости — это массовка, приглашенная следить за тем, как мисс Ингрэм охотится на Рочестера, а Рочестер снисходительно позволяет ей охотиться за собой, пора спросить уважаемых гостей, не надоели ли им хозяева, и пусть дальше скучают по домам.

(«Порой все словно по сигналу объединялись, чтобы смотреть на главных действующих лиц и слушать их. Ведь в конце-то концов мистер Рочестер и — из-за постоянной близости к нему — мисс Ингрэм были душой этого общества. Если он отсутствовал в комнате час, его гости начинали заметно скучать, а при его появлении они сразу оживлялись».)

При поверхностном чтении может возникнуть впечатление, что Эдвард разогнал народ потому, что стало не перед кем выпендриваться: Джен уехала. Однако это не так.

Определимся с хронологией. Ночью после того, как Бланш узнала страшную, страшную новость (надо думать, спалось ей не очень), Мейсон оглашает Торнфильд воплем. «Под вечер следующего же дня меня позвали в комнату миссис Фэрфакс — меня спрашивал какой-то приезжий». Это Роберт Ливен с новостями из Гейтсхеда. Джен идет отпрашиваться к Рочестеру, говорит, что уедет завтра «прямо с утра» и так и делает («Больше я его в этот день не видела, а утром уехала до того, как он встал»).

Первого мая героиня приезжает в Гейтсхед, а покидает его в силу различных обстоятельств только через месяц. Из письма миссис Фэрфакс Джен знает, что «мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели». Из того же письма она узнает, что гости разъехались. Видимо, Ингрэмы прервали визит, как только это стало более-менее прилично (ну или когда у Бланш кончились силы держать лицо). Остальные гости, надо думать, не без некоторого злорадства (Бланш и ее маменька люди трудновыносимые) поулыбались друг другу, посокрушались, что и на этот раз Бланш не свезло, а ведь какие надежды подавала с юности, и с чувством здорового удовлетворения отправились по домам.

Не реши миссис Рид облегчить душу перед смертью, цепочка событий в Торнфильде была бы абсолютно та же самая. Эдвард запускает ее, донеся до современной, прогрессивной, вовсе не суеверной Бланш известие ложное, но крайне убедительное. Ясно даже и ежу, что некая цыганка из пришлого табора осведомлена о финансовых делах Рочестера так точно и в таких подробностях, что и не снилось налоговой службе.

Но если Эдвард это делает, значит, мавр в лице мисс Ингрэм сделал свое дело, мавр может валить. Длительность пытки Джен сочтена достаточной, а сама пытаемая любимая признана достигшей нужной кондиции влюбленности. Я, правда, полагаю, что наблюдать пытку для Рочестера тоже было своего рода пыткой, но не так чтобы сильно сочувствую. Эдвард человек свободный, хочет мучиться — флаг в руки. Но мучить других, когда достаточно всего-то раскинуть мозгом и не мучить, — это, право, плохой вкус.

Итак, еще до отъезда Джен Эдвард уже что-то решил.

Генеральную направленность решений можно понять из все того же письма многознающей миссис Фэрфакс. Хозяин, пишет она, перед поездкой в Лондон «упомянул о своем намерении купить новую карету». Экономка считает это частью свадебных приготовлений (и она права — если вспомнить, что после бракосочетания Эдвард собирается вот просто немедля и бегом увезти молодую жену из Торнфильда). Между тем в народе (среди торнфильдской прислуги так точно, но скорее всего у миссис Фэрфакс есть знакомые и повыше рангом) активно циркулируют слухи, что Рочестер женится. Миссис Фэрфакс дает дивный по точности прогноз: «Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя». Ни в букве не ошиблась.

Можно считать неопровержимо доказанным, что Эдвард планирует бракосочетание со своей драгоценной гувернанткой. Ну то есть не то чтобы бракосочетание, но вы поняли.

Что надо сделать для того, чтобы жениться? Купить карету — хорошо, но мало. По логике следует объясниться с предметом страсти, получить его согласие, подождать, пока закончится период помолвки, тем временем организуя процесс бракосочетания, зайти в церковь с невестой и выйти оттуда с женой.

Выполните ментальное упражнение. Вообразите себя Джен Эйр. К вам приходит ваш работодатель, человек взрослый и неглупый. Джен, говорит он, я перед вами виноват. Я давно и сильно вас люблю, но был настолько не уверен в вашем чувстве, что решил заставить вас ревновать, а потому пригласил сюда эту дуру Бланш и на ваших глазах за ней ухлестывал. Простите, я понимаю, что причинил вам много неприятных минут. Честно, я сам ужасно страдал, потому что, во-первых, это же Бланш, а во-вторых, глядя на то, как страдаете вы, я страдал от собственной дурости втройне, но трусливо не решался просто признаться. Решился. Просто признаюсь. Джен! Я люблю вас. Вы будете моей?

Вопрос, что вы ему ответите, если честно поставили себя на место Джен, конечно, риторический.

Как бы ни боялся Эдвард с его подростковой психологией этого простого, но, как ни странно, вполне надежного пути, он — со всякими выпендрежами, скачками в сторону, отползаниями назад и неизменно длинными, длинными речами — все же по нему как-то продвигается.

Однако Эдвард у нас подросток человек, как бы это помягче, креативный. Если случается какая-то неожиданность, такие могут начать импровизировать.

И вот эта самая неожиданность в лице Мейсона является в Торнфильд и вносит во все и так не слишком продуманные планы Рочестера разброд и шатание. Насколько все в бедной Эдвардовой голове разбрелось и зашаталось, мы знаем точно, ибо в ночь после приезда шурина он совершает свой самый загадочный за всю книгу поступок.

Я имею в виду то, что Эдвард ведет на третий этаж Джен и оставляет ее там на пару часов, как ему привычно, в безопасности и комфорте: ночь, слабый огонек свечи, дверь в коридор заперта, Берта порыкивает и постанывает за другой дверью, а ее брат испытывает невыносимую физическую и душевную боль и подумывает оставить этот мир.

По сути этот поступок настолько дикий, что не укладывается даже в известное изречение «все больше людей нашу тайну хранит». Вот тайна, которую от Джен тщательно скрывали всем колхозом. Вот место, куда ей нельзя. Вот Берта, о которой Джен ну ни в коем случае не должна узнать. Вот Мейсон, появление которого нанесло Эдварду такой удар, что он об этом пять раз подряд сказал. (1+1+3=5. «Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он тоном, каким, наверное, говорящий автомат произносит свою единственную фразу. — Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он. А потом еще трижды, все больше и больше бледнея». Автоматон заклинило.)

А вот Джен, которую Рочестер лично ведет туда, куда запретил пускать, к человеку, который, стоит ему рот открыть, выдаст ну абсолютно все, и оставляет их наедине.

На два часа.

Офигеть. Больше во всем Торнфильде некого послать за врачом. И во всем Торнфильде больше нет никого, кто сидел бы рядом с Мейсоном и ээээ ну пусть это будет оказание медицинской помощи, ок.

Допустим, Эдвард считает, что если за Картером (который знает, кем является сумасшедшая) поедет кто-нибудь другой, доктор не прискачет так быстро. Но нафига Джен тащить к Мейсону?

Да, Рочестер не сильно ценит комфорт своей девушки, что показал в ночь, когда жена ему пожар в постели устроила. И все эти бла-бла-бла насчет «Но я ведь запер дверь, и ключ лежал у меня в кармане. Плохим бы я был пастухом, если бы оставил овечку — мою любимицу — рядом с волчьим логовом без всякой защиты. Вам ничего не угрожало» — всего лишь пустое сотрясение воздуха. Боюсь, любимая овечка Рочестера, будь у него такая, ковыляла бы голодная, холодная, нечесаная, с воспаленными копытами и вся в репьях. Но все же. Если Эдвард идет на то, чтобы притащить Джен в самое, так сказать, сердце своей тайны, он чего-то добивается.

Быть может, это всего лишь забота о покусанном шурине? Ну, чтобы кто-нибудь с ним, испуганным, сидел, совал нашатырь под нос, заботливо поил водичкой и убирал с повязки «просачивающиеся капли крови». И ни один человек в поместье не способен с этим справиться — только любимая гувернантка.

Слушайте, ну даже не смешно.

Специально для тех, кто искренне думает, что Рочестер ведет Джен наверх, чтобы она заботилась о Мейсоне, Бронте приготовила аццки смешную весьма забавную сцену на пути к тайне.

«— Вы не спите? — спросил голос, который я ожидала услышать, то есть голос моего патрона.

— Да, сэр.

— И одеты?

— Да.

— Тогда выйдите, но очень тихо.

Я послушалась. В галерее стоял мистер Рочестер, держа свечу.

— Вы мне нужны, — сказал он. — Идемте, но не торопитесь и не шумите.

На мне были легкие туфли, и по ковру я ступала бесшумно, как кошка. Он прошел в конец галереи, поднялся по лестнице и остановился в темном низком коридоре зловещего третьего этажа. Я остановилась рядом с ним».

Теперь внимание. Как говорила фрекен Бок в мультике, запирая Малыша в его комнате: а еще, что-то еще... ах да! Вымой руки!

«— У вас есть губка? — спросил он шепотом.

— Да, сэр.

— А соли? Нюхательные?

— Да.

— Сходите принесите их».

Думаете, это все, что Эдвард сообразил уже по дороге? Плохого вы мнения о его креативности.

«Я вернулась, взяла губку с умывальника, достала из ящика флакончик с солями и возвратилась к мистеру Рочестеру. Он ждал меня с ключом в руке и, подойдя к одной из маленьких черных дверей, вложил ключ в скважину, но не повернул его, а снова задал мне вопрос:

— Вы не падаете в обморок при виде крови?»

Интересно, а вот скажи она — извините, да, падаю, — что бы он делал, креативный наш?

Думаю, все уже догадались, что нет никакого особого смысла в том, чтобы Джен сидела два часа на третьем этаже рядом с Мейсоном, который и один бы там спокойно полежал и не помер. Кстати, если он вдруг начнет совсем уж категорично помирать, Джен все равно реанимационные мероприятия провести не сможет за полным незнанием оных. Посадить там какого-нибудь парня из прислуги покрепче, да и делов. Но нет.

Я вам больше скажу. Мейсон, конечно, при Джен молчит как партизан на допросе, но с появлением Эдварда начинает кое-что говорить, и это кое-что не очень, но сколько-то информативно. Рочестер все равно не отсылает Джен буквально до последней минуты. Правда, она четырежды бегает по его поручениям (то в гардероб Эдварда за чистой рубашкой и шейным платком, то в комнату Мейсона за меховым плащом, то снова к Рочестеру за таинственным подкрепляющим средством итальянского шарлатана — а могла бы и в первый раз все сразу взять, но, как мы понимаем, это же Эдвард, он импровизирует; наконец, предупредить кучера). Все, что ей совсем уж не следовало слышать, было, видимо, сказано именно в ее отсутствие. Но в остальном абсурд продолжается. Эдвард даже из комнаты ее не выпускает, пока переодевают укушенного («отойдите за кровать, пока я помогу ему одеться. Но останьтесь в комнате. Возможно, вы еще понадобитесь»).

Наконец, когда все закончилось, и Джен, «полагая, что уже не нужна ему, повернулась, чтобы вернуться в дом», Рочестер ее окликает, открывает калитку и ведет на прогулку в сад.

Только в одном случае весь этот балаган имеет какой-нибудь смысл: если Рочестер хочет, чтобы Джен видела то, что она видит.

А уж когда он ведет любимую в сад, дарит ей розу («Джейн, можно подарить вам цветок? — Он отломил ветку розового куста с полураспустившимся бутоном, пока единственным»), усаживает на скамью в беседке («увитая плющом ниша в стене с простой скамьей внутри») и начинает излагать «некий казус, который извольте считать вашим собственным», исчезают последние сомнения.

Он собрался все рассказать.

Да неужели. Цветы, роса, птицы в старом саду, ранние пчелы, летящие за своим взятком, а также внимательные читатели в полной тишине, боясь дышать, внимают его речам.

Речи, как всегда, зачетные.

«...призовите на помощью свою фантазию и вообразите, будто вы больше не благовоспитанная, вымуштрованная девица, а необузданный юноша, избалованный с детства. Вообразите себя в далеком отсюда краю и предположите, будто там вы совершили роковую ошибку — не важно, какую именно и из каких побуждений, но последствия которой будут преследовать вас всю жизнь, омрачая самое ваше существование. И помните, я ведь не сказал «преступление». Я говорю не о пролитии чьей-то крови или каком-либо еще нарушении закона, грозящем той или иной карой. Нет, я говорю об ошибке. Однако со временем ее последствия становятся для вас невыносимыми. Вы ищете способы обрести облегчение — необычные способы, однако не преступные и не противозаконные. И все же вы несчастны, ибо надежда покинула вас на самой заре юности, ваше солнце полностью затмилось в полдень, и вы чувствуете, что оно останется в затмении до заката. Горькие, низменные воспоминания — вот все, что предлагает вам память; вы скитаетесь по свету, ища отдохновения в изгнании, счастья — в удовольствиях, в холодных, чувственных удовольствиях, имею я в виду, которые притупляют ум и парализуют чувства. С окаменевшим сердцем и опустошенной душой вы возвращаетесь к родным пенатам после долгих лет добровольного изгнания...»

По сути это типичное письмо в редакцию, над которым так классно стебались Стругацкие («Дорогие ученые. У меня который год в подполе происходит подземный стук. Объясните, пожалуйста, как он происходит»). Однако, стиль восхищает даже больше — кратко, емко, предельно ясно и строго по делу. Все как Эдвард любит.

Впрочем, дальше намеки становятся намекательнее.

«...и знакомитесь — как и где, значения не имеет — с кем-то, в ком находите те чудесные, светлые качества, какие тщетно искали предыдущие двадцать лет, и они свежи, прекрасны, чисты и незапятнанны. Такое знакомство воскрешает вас, излечивает — вы чувствуете, что вернулись ваши лучшие дни, дни более высоких устремлений, более возвышенных чувств, и вас охватывает желание наать жизнь сначала, прожить оставшиеся вам дни более плодотворно, более достойно бессмертного создания. И чтобы достигнуть этой цели, вправе ли вы преодолеть препятствие, навязываемое обычаем, всего лишь досадную условность, которую ваша совесть не освящает и ваш здравый смысл не признает?»

Вот прямо сейчас я очень сочувствую Джен, потому что Эдвард «умолк в ожидании ответа», а она, бедная, сидит в беседке с розой и не понимает, что сказать. Нет, мне, конечно, и не такие комменты три фэндома писали, но, во-первых, я комментаторов любила совсем не так сильно, как Джен Эдварда, а во-вторых, мне давно не восемнадцать и способы собрать анамнез даже у таких пиздоболов освоены за годы работы. Можно кое-что понять из этого мутного потока жалости к себе даже без дополнительных врачебных вопросов. Как я понимаю, досадная условность, которую совесть Эдварда не освящает и здравый смысл Эдварда не признает, это законный брак. Кто спорит, можно и без него, если есть любовь и доверие. Но в таком случае вторую сторону следует по крайней мере осведомить о том, на что она соглашается. А не изображать не то политика, не то работника банка, втюхивающего вам сомнительную ипотеку.

«Вновь мистер Рочестер задал вопрос:

— Имеет ли право этот грешный скиталец, теперь раскаивающийся и взыскующий душевного мира, пренебречь мнением света, чтобы навеки связать с собой судьбу этой кроткой, возвышенной, милосердной души, тем самым обретя покой и возрождение к новой жизни?»

Знаете, что здесь самое печальное и одновременно забавное? Если бы Эдвард не блистал сомнительным красноречием, а незамысловато изложил свою жизненную ситуацию, часть которой («рычание и лязганье зубов, будто схватились две собаки», «она меня укусила... вцепилась как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож», «сосала кровь... говорила, что высосет мое сердце») Джен только что наблюдала лично, ее реакция была бы совершенно иной. Но тогда это была бы другая книга, и вряд ли Бронте удалось ее опубликовать в ту эпоху.

В общем, никогда не давайте полное безоговорочное согласие на то, чего вы не понимаете с полной ясностью — здравый смысл не велит.

«— Сэр, — ответила я, — покой скитальца или возрождение грешника не должны зависеть от простых смертных... Если кто-то, кого вы знаете, страдал и ошибался, пусть он ищет силы для раскаяния и исцеления не у ближних, но выше.

— Но орудие... орудие! Господь для своих деяний выбирает орудие. Я сам — оставим притчи — был суетным, порочным человеком, не находившим покоя, и я верю, что нашел орудие моего исцеления в...»

Дорогая! Возьми на себя мои проблемы! Господь, я верю, прислал тебя сюда именно для этого!

Бесспорно, в чем-то Эдвард прав. Те, Кто Сверху прислали Джен для конкретного служения: чтобы развязать кармический узел, в который превратилась вся жизнь Рочестера. Но спасение утопающих, как мы знаем, есть дело рук самих утопающих. Перед тем, как повесить на орудие своего исцеления свои проблемы, неплохо бы попытаться самому их как-то решить. Да и потом, служение не означает превращения служащего в жертву. Опять же неплохо было бы честно разъяснить свои проблемы присланному Свыше помощнику. А не пытаться обрести покой и возродиться в новой жизни за чужой счет.

Определенно Те, Кто Сверху подобного не одобряют. Орудие исцеления орудием, но надо и совесть иметь. Сделай что-нибудь, начни хотя бы с малого, заставь себя сказать правду, а не петли накручивать. И вообще давай работай над собой, вечный подросток, вместо того, чтобы вешать свои проблемы на окружающих.

Наступает молчание. Разговор зашел в тупик, потому что Эдвард даже после демонстрации Джен значительной части своей проблемы (безумная жена в шкафу) трусит и не может озвучить правду. Георгина его щитовидной железы и гладиолус надпочечников вовсе не собирается обещать бедному-несчастному Эдварду пойти на все, но вывести его из состояния бедности-несчастности. Не будет обещаний принадлежать ему до самой смерти, предложений безвозмездно, а значит, даром, взять жизнь и душу в вечное и безраздельное пользование, а также сочувственных рыданий, горячих аплодисментов его готовности осознать-искупить-исправить и прочих согласий на все, только возьми меня.

Что остается? Два варианта. Взять себя в руки и объяснить все по-человечески. Или же разгневаться на «кроткую, возвышенную, милосердную душу», которая, вот зараза, не хочет догадаться без слов, пренебречь мнением света и кинуться очертя голову в Эдвардовы объятия ради Эдвардова же комфорта.

Разумеется, подросток выбирает второе.

«— Мой маленький друг, — сказал он совсем другим тоном, и лицо у него тоже стало другим: мягкость и проникновенность сменились холодностью и сарказмом, — вы ведь заметили мою склонность к мисс Ингрэм? Не кажется ли вам, что она, если я женюсь на ней, возродит меня, как никто другой?

Он вскочил, прошел до конца дорожки, а вернулся, напевая какой-то мотив.

— Джейн, Джейн, — сказал он, остановившись передо мной, — вы совсем побелели из-за бессонной ночи. Вы проклинаете меня за то, что я нарушил ваш ночной отдых?

— Проклинаю? Нет, сэр.

— Пожмите мне руку в подтверждение своих слов. Какие холодные пальцы! Вчера ночью, когда я прикоснулся к ним у двери в потайную комнату, они были теплее. Джейн, когда вы снова разделите мое ночное бдение?

— Когда бы я ни оказалась нужной, сэр.

— Например, в ночь накануне моей свадьбы! Я уверен, что не сумею уснуть. Обещаете составить мне компанию? С вами я смогу говорить о моей красавице. Ведь вы уже видели ее, познакомились с ней!

— Да, сэр.

— Какая величавость, точно статуя, Джейн. Высокая, смуглая, пышная, и волосы, какими, наверное, гордились знатные карфагенянки. Боже мой! Дент и Линн направляются к конюшне! Идите к дому между лаврами, вон в ту калитку.

Я пошла в одну сторону, он в другую, и я услышала, как во дворе он сказал весело:

— Мейсон вас всех опередил! Уехал еще до зари. Я встал в четыре, чтобы проводить его.»

Как заговорил-то сразу понятно, зайка. И не захочешь, а поймешь. Где ж он прятал эту кристальную прозрачность слога, пока не озверел? Ведь может, когда хочет, донести мысль, и продолжать ее доносить, пока совсем не затопчет. Почему бы так четко и конструктивно не изложить про свои ошибки и ситуационную жопу, в которой не без усилий себя любимого находится который год?

В остальном, конечно, избалованный мажорчик. Кстати, кто-то у нас только что себя очень похоже вел. Уж не Бланш ли Ингрэм?

«Я... увидела бродяжку-цыганку, якобы искусную в науке хиромантии. Она наговорила мне все то, чт обычно говорят ей подобные. Свой каприз я удовлетворила, и, полагаю, мистер Эштон поступит правильно, если завтра утром посадит старуху в колодки, как намеревался». Ага, и вообще отрубите ей голову, она меня расстроила.

Но Бланш, как мы помним, Рочестер осуждает: «Все ее чувства соединены в одном — в гордыне, гордыню нужно укрощать». А что до него самого, то это, как всем понятно, другое. Да как она смеет! Он столько перед ней стелился, столько нервов извел, столько слов сказал, и что же, все напрасно??

Без комментариев.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Про "Джейн Эйр" 3

Угадайте, о каком персонаже идет речь. Я честно перечислю все характеристики, кроме одной, которая очень уж знаменита.

Его зовут Роберт.

Он мамин сын.

Он страстно увлеченный экспериментатор.

У него яркая внешность, совершенно не соответствующая внутренним качествам.

Он влюблен в звук своего голоса и толкает длиннейшие речи по поводу и без повода.

Он подкаблучник.

И он дурак.

Нет, не так. Он — ДУРАК.

И вот это существо работает у нас главным злом книги. Если миссис Рид — что-то среднее между мачехами Золушки и Белоснежки, то Брокльхерст — поднимай выше, практически Темный Властелин. Как я тут прочла по первой же ссылке в гугле, «удивительно страшная, мрачная фигура романа... Трудно понять уровень отрицания, который должен присутствовать в голове этого человека, чтобы что-то в его жизни казалось рациональным». У кого что присутствует в голове, конечно. Из ссылочной цитаты я готова согласиться лишь с тем, что Брокльхерст — фигура, несомненно, удивительная. Вот смотрите. У нас викторианская эпоха в разгаре, верующая дочь пастора создает персонажа, действия которого, несомненно, приводят к страданиям и многочисленным смертям детей. Кто читал, тот знает, что Бронте совершенно всерьез, очень пронзительно и незабываемо показывает Ловуд и то, что там творится.

Но кто читал внимательно, тот увидит, что темный властелин почти постоянно смешон.

То есть пока он молчит, еще вполне себе впечатляет. Особенно девятилетнюю нервную девочку, едва оправившуюся после болезни.

«...я вошла, сделала низкий реверанс, подняла глаза и увидела… черную каменную колонну! Во всяком случае, так мне померещилось в первое мгновение: на каминном коврике высилась прямая узкая фигура, облаченная в непроглядно черное. Суровое лицо вверху казалось каменной маской, заменяющей капитель». Хотя голова, заменяющая капитель, уже, говоря откровенно, издевательство со стороны Бронте. Но это только начало.

«Крупные черты лица, как и очертания его фигуры, выглядели равно суровыми и чопорными... отклонившись от перпендикуляра, он опустился в кресло напротив миссис Рид.

– Подойди сюда, – сказал он.

Я подошла, и он поставил меня перед собой столбиком. Его лицо теперь оказалось почти на одном уровне с моим, и что это было за лицо! Какой огромный нос! А рот! А большие торчащие зубы!». Бабушка, зачем тебе такие большие зубы? Пугать девятилетних нервных девочек.

Глаза у страшного, мрачного персонажа «инквизиторские серые», а говорит он «глубоким басом». Впрочем, лучше бы молчал, право. Потому что спросить «дядя, ты что, дурак?» хочется едва ли не после каждой реплики. Чтобы оценить оные реплики по достоинству, выполним мысленное упражнение: вообразим мистера Брокльхерста в исполнении какого-нибудь маленького кругленького лысенького актера, известного комическими ролями. Реплики лягут как родные. Ох, неверно играют ловудского попечителя в многочисленных экранизациях актеры высокие худые носатые. Грош цена тем речам, которые кажутся грозными, умными и значительными только потому, что исходят из уст верзилы с мрачной внешностью и глубоким басом.

«– Нет ничего печальнее, чем видеть нехорошее дитя, – начал он. – И особенно нехорошую маленькую девочку. Ты знаешь, куда плохие люди попадают после смерти?

– Они попадают в ад, – ответила я без запинки, как положено.

– А что такое ад? Ты можешь мне сказать?

– Яма, полная огня.

– А тебе хотелось бы упасть в эту яму и вечно гореть в ней?

– Нет, сэр.

– Что тебе следует делать, чтобы не попасть туда?

Я задумалась и ответила не слишком удачно:

– Я должна быть очень здоровой и не умереть.

– Как ты сумеешь оставаться здоровой? Дети меньше тебя годами умирают ежедневно. Всего лишь два дня назад я похоронил дитя пяти лет, хорошее дитя, чья душа теперь на небесах. Следует опасаться, что того же нельзя было бы сказать о тебе, будь ты призвана теперь.

Не имея возможности рассеять его сомнения, я только опустила взгляд на две огромные ступни, упертые в коврик, и вздохнула, от всей души желая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда.

– Уповаю, это вздох из глубины сердца, и ты раскаиваешься в том, что причиняла огорчения своей превосходнейшей благодетельнице... Ты молишься утром и вечером?..

– Да, сэр.

– Ты читаешь Библию?

– Иногда.

– С радостью? Ты любишь ее читать?

– Мне нравятся Откровение, и Книга Даниила, и Бытие, и Самуил, и кусочки Исхода, и некоторые части в Книгах Царств и в Паралипоменоне, а еще Иов и Исайя.

– А псалмы? Уповаю, они тебе нравятся.

– Нет, сэр.

– Нет? Возмутительно! У меня есть сынок, моложе тебя годами, так он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие.

– Псалмы совсем не интересные, – заметила я.

– Это доказывает, что у тебя дурное сердце. И ты должна молиться Богу, чтобы Он его изменил, дал бы тебе новое, чистое, и взял бы твое каменное и дал тебе сердце плотяное.

Я было собралась спросить, как будет производиться операция по замене моего сердца, но тут миссис Рид приказала мне сесть и продолжила разговор сама».

Сдается мне, что миссис Рид решительно прерывает Джен потому, что, в отличие от Брокльхерста, что-то понимает в детях и догадывается, что сейчас гость конкретно попадет.

Но, может быть, дядя-дурак разговаривает с ребенком, а потому типа снижает уровень вещания до ребенкина уровня. Попробуем принять всерьез историю с сынком-любителем имбирных коврижек псалмов — возможно, это такой стандартный спич, заготовленный специально для бесед с маленькими. Но нет, из дальнейшего ясно, что дядя так разговаривает со всеми. И истории о гениальных отпрысках тоже всем рассказывает.

«– Ваши пожелания весьма мудры, сударыня, – ответил мистер Броклхерст. – Смирение – наихристианнейшая добродетель, особенно приличествующая ловудским ученицам, а посему я постоянно требую особого внимания к тому, чтобы они росли в смирении. Я настойчиво искал способ умерщвлять в них суетную гордыню и совсем недавно получил приятнейшее доказательство, что преуспел в этом. Моя вторая дочь, Огеста, поехала со своей матерью навестить школу, и, вернувшись, она вскричала: «Ах, милый папенька, какими тихими дурнушками выглядят все девочки в Ловуде! С волосами, гладко зачесанными за уши, в этих длинных фартучках и с такими забавными холщовыми сумочками поверх платья они очень похожи на бедных детей. И, – добавила она, – на нас с маменькой они смотрели так, будто никогда прежде не видели шелковых платьев!»

Где тут лицемерие? Это же святая вера в собственную гениальность и своих совершенных деток. Причем гражданин так трогательно, я бы сказала — доверчиво откровенен, что только что слезу не вышибает.

Даже миссис Рид, вовсе не гигант мысли, заметно умнее.

«– Обыщи я хоть всю Англию, то не нашла бы системы воспитания, словно созданной именно для такой девочки, как Джейн Эйр. Последовательность, любезный мистер Броклхерст, я рекомендую последовательность во всем.

– Последовательность, сударыня, – первейший долг христианина, и в Ловудской школе она соблюдается во всем: простая пища, простая одежда, никаких излишеств ни в чем, ни малейшей изнеженности и деятельное прилежание – таковы порядки в школе, обязательные для всех учениц.

– Прекрасно, сэр. Следовательно, я могу надеяться, что эту девочку примут в Ловуд и воспитают в соответствии с ее положением в настоящем и будущем?

– О да, сударыня! Она будет помещена в этот питомник избранных растеньиц и, уповаю, покажет себя благодарной за эту величайшую привилегию.

– В таком случае я отправлю ее туда как можно скорее, мистер Броклхерст, так как, поверьте, я не чаю снять с себя ответственность, которая стала слишком тяжелой.

– Без сомнения, без сомнения, сударыня. А теперь разрешите пожелать вам доброго утра... Девочка, вот тебе книга «Наставления детям». Читай ее с молитвой, а особенно «Рассказ об ужасной в своей внезапности смерти Марты Д., нехорошей девочки, склонной ко лжи и обману».

С этими словами мистер Броклхерст вложил мне в руку тоненькую брошюру и, позвонив, чтобы подали его карету, удалился».

Я даже не буду комментировать, особенно после питомника избранных растеньиц. Бронте жжот напалмом, да.

И не в последний раз.

«Широкий размеренный шаг через классную – и вот рядом с мисс Темпл, которая тоже встала, воздвиглась та же черная колонна, что столь зловеще хмурилась на меня с каминного коврика гейтсхедской гостиной. Теперь я осторожно покосилась на этот предмет архитектуры. Да, я не ошиблась: это был мистер Броклхерст, застегнутый на все пуговицы своего сюртука и на вид даже более длинный, узкий и несгибаемый, чем прежде».

Блестящая писательская работа, между прочим. Мы одновременно видим, как Брокльхерст ужасает девятилетнюю Джен. И как зрелая, сильная Джен, которая пишет свою автобиографию лет этак через восемнадцать, над ним издевается.

«У меня были свои причины прийти в смятение при виде него: слишком живы были в моей памяти губительные намеки миссис Рид на мои дурные наклонности и прочее, а также обещание мистера Броклхерста сообщить мисс Темпл и учительницам о порочности моей натуры. Все это время я отчаянно боялась, что он сдержит обещание. Ежедневно я высматривала приближение вестника Рока, чей рассказ о моей прошлой жизни будет содержать сведения, которые навеки заклеймят меня как плохую девочку. И вот он здесь! Он стоял рядом с мисс Темпл и что-то говорил ей на ухо. Я не сомневалась, что он разоблачает мои злодейства, и вглядывалась в ее глаза с мучительной тревогой, с секунды на секунду ожидая, что эти темные зерцала души обратят на меня взгляд, полный отвращения и осуждения. И я вслушивалась, а так как я сидела неподалеку от них, то мне удалось разобрать почти все, что он говорил...»

Ну же, ну! Читатели доведены почти до такого же трепета, в каком находится девятилетняя преступница.

«...и мои страхи несколько улеглись.

– Полагаю, мисс Темпл, нитки, которые я купил в Лондоне, именно то, что нужно. Мне пришло в голову, что они отлично подойдут для коленкоровых рубашек, и я подобрал необходимые иглы. Можете сказать мисс Смит, что я забыл сделать пометку о штопальных иглах, однако на следующей неделе она получит несколько пачек, только она ни в коем случае не должна выдавать более одной иглы единовременно. Если у каждой воспитанницы их будет более одной, они, конечно, забудут о бережливости и начнут их терять. Да, и еще одно, сударыня! Я желал бы, чтобы о шерстяных чулках заботились прилежней! Когда я был здесь в последний раз, то зашел в огород и осмотрел одежду, сушившуюся на веревке. Большинство черных чулок оказалось в самом плачевном состоянии. Судя по дырам в них, я убежден, что их штопают небрежно и редко.

Он умолк».

Если вы представите, как торжественным низким басом злодей восьмидесятого уровня вещает о сложностях выбора, покупки и выдачи иголок, то вы поймете, как, собственно, это смешно. Но дальше начинается вообще феерия. Вообразите себе, о любезный читатель, величественную колонну в черном с головой вместо капители, которая ходит по огороду и нюхает осматривает чулки воспитанниц. А темный властелин у нас точно не фетишист?

Маленькая Джен, затюканная теткой, очень боится великого и ужасного попечителя, но вообще-то в Ловуде его не боятся. Не будем сейчас о персонале, хотя мисс Темпл, что совершенно ясно, начальство глубоко презирает и по мере возможности ему противодействует. А что бесправные, голодные и холодные избранные растеньица?

Вот знаменитый эпизод с волосами, которые имеют наглость виться вопреки педагогической теории попечителя. Самодурство, конечно, изумительное, но давайте попробуем посмотреть на ситуацию не с точки зрения подневольных растеньиц и немногим менее подневольной директрисы, а снаружи, как внимательный читатель.

«Тем временем мистер Броклхерст, стоя перед камином и заложив руки за спину, величественно озирал сидящих учениц. Внезапно его глаза мигнули, словно что-то ослепило или поразило их зрачки. Обернувшись, он проговорил уже не с прежней медлительностью:

– Мисс Темпл, мисс Темпл, что… что это за девочка с завитыми волосами? Рыжими волосами, сударыня, завитыми… завитыми по всей голове?

Подняв трость, он трясущейся рукой указал на этот ужас.

– Джулия Северн, – ответила мисс Темпл очень спокойно.

– Джулия Северн, сударыня! А почему волосы у нее – и у кого угодно еще – почему они завиты? Почему, вопреки всем установлениям и принципам этой школы, она столь открыто предается мирской суетности здесь, в евангелическом благотворительном заведении, и превращает свои волосы в копну кудряшек?

– Волосы Джулии вьются от природы, – ответила мисс Темпл еще спокойнее.

– От природы! Да, но мы не подчинены природе! Я желаю, чтобы здешние воспитанницы были детьми Благодати… и почему они так пышны? Я снова и снова настоятельно указывал, что волосы должны причесываться гладко, скромно, просто. Мисс Темпл, волосы этой воспитанницы необходимо остричь, остричь под корень. Завтра я пришлю цирюльника; и, как вижу, у других тоже много подобного безобразия. Вот та высокая девочка, прикажите ей повернуться. Велите всему первому классу подняться и стать лицом к стене.

Мисс Темпл провела платком по губам, словно пряча улыбку, невольно изогнувшую их, однако отдала распоряжение, и когда старшие ученицы поняли, чего от них требуют, они послушно встали лицом к стене. Чуть-чуть откинувшись, я смогла поглядеть на их лица: какими гримасами они встретили это распоряжение! Жаль только, что мистер Броклхерст их не видел! Быть может, он понял бы, что, какую бы форму он ни тщился придать сосуду снаружи, внутренность этого сосуда была ему куда менее доступна, чем он полагал».

Ну, во-первых, никто в Ловуде мистера Брокльхерста даже не уважает.

А во-вторых, опять-таки где он лицемерит? У него, бедолаги, трясутся руки от того, что срывается Великий Эксперимент! Растеньица вместо того, чтобы быть Детьми Благодати в приличном евангелическом благотворительном заведении, превращают свои волосы в копну кудряшек!

Дебил блядь Лаврова в студию.

Да, Брокльхерст напыщенный и упертый дурак. Но дурак он, сдается мне, искренний. И у него есть Идея. Программу своего великого эксперимента на благо человечества в общем и его женской половины в частности он оглашает постоянно — в разговоре с миссис Рид, во время памятного посещения Ловуда, — видимо, перед всеми, кто не успел убежать.

Ну, допустим, вот.

«– Сударыня, одну минуту, прошу вас! Вы знаете, что мой план воспитания этих девочек состоит не в том, чтобы прививать им привычку к роскоши и излишествам, но в том, чтобы сделать их выносливыми, терпеливыми, нетребовательными. Если случайность вынуждает к некоторому воздержанию от пищи из-за испорченного блюда – подгоревшего или оставшегося полусырым, никак не следует заглаживать ее, возмещая потерю чем-то более изысканным, потакая требованиям плоти и пренебрегая целью сего заведения. Напротив, случайность эта должна способствовать духовному воспитанию ваших учениц, должна научить их противоставлять твердость временным невзгодам. Краткое поучение явилось бы отнюдь не лишним: благоразумная наставница воспользовалась бы подобной возможностью, дабы напомнить о страданиях первых христиан; о том, что претерпевали мученики; об увещеваниях самого Господа нашего, призывавшего Своих учеников взять крест свой и следовать за Ним, о Его предостережении, что не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих, о его божественном утешении: «Если терпите вы голод и жажду во Имя Мое, блаженны будете!» Ах, сударыня, влагая в уста этих детей хлеб с сыром взамен подгоревшей овсянки, вы поистине могли напитать их грешную плоть, но даже не помыслили о том, что морите голодом их бессмертные души!

Мистер Броклхерст вновь умолк – возможно, не совладав со своими чувствами».

Он говорит длинно, глупо, с тремя ваннами пафоса уже не на страницу, а на абзац, и страстно влюблен в то, что и как говорит. Но где он лицемерит? Все исключительно искренне и от души. И уж просто охренеть можно от того, с какой неподдельной страстью дядя-дурак обличает лгунью-Джен, — а главное, от того, как Бронте держит баланс между ужасом положения Джен и издевкой над Брокльхерстом.

«– Сударыни, – сказал он, обращаясь к жене и дочерям, – мисс Темпл, учительницы и воспитанницы, вы все видите эту девочку?

Еще бы они меня не видели! Я ощущала, как их взгляды опаляют мою кожу, будто солнечные лучи, собранные в пучок увеличительным стеклом.

– Вы видите, она еще юна, вы замечаете, что по облику она не отличается от других девочек; Бог милостиво дал ей ту же форму, какой одарил нас всех, никакое заметное уродство не указывает на порочный характер. Кто бы подумал, что Отец Зла уже обрел в ней свою служанку и сообщницу? Однако я с прискорбием должен сказать, что это именно так.

Пауза, в течение которой я начала справляться с пляской моих нервов и понимать, что Рубикон перейден, что испытание, которого избежать не удалось, необходимо перенести с твердостью.

– Дорогие детки, – с пафосом продолжал священник, вырубленный из черного мрамора, – это печальный, прискорбнейший случай, ибо мой долг – предостеречь вас, что эта девочка, которая могла бы стать Божьей овечкой, на самом деле – отступница, не пасомая верного стада, но проникшая в него притворщица. Вы должны остерегаться ее, вы должны бежать ее примера – если необходимо, избегайте ее общества, исключайте ее из ваших забав и не дозволяйте ей стать участницей ваших разговоров. Наставницы, вы должны бдительно следить за ней, не спускать с нее глаз, взвешивать каждое ее слово, вникать в каждый ее поступок, карать телесно во имя спасения ее души – если спасение для нее еще возможно! Ибо (язык отказывается повиноваться мне, пока я повествую об этом) сия девочка, сие дитя, рожденное в христианской стране, гораздо хуже многих маленьких язычников, которые молятся Браме и падают на колени перед Джаггернаутом. Эта девочка… Она – лгунья!

Наступила десятиминутная пауза, во время которой я, уже полностью вернув себе власть над рассудком и чувствами, наблюдала, как все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали:

– Какой ужас!

Затем мистер Броклхерст возобновил свою иеремиаду:

– Это я узнал от ее благодетельницы, от благочестивой и милосердной дамы, которая пригрела ее, сироту, растила, как собственную дочь, и за чью доброту, за чье великодушие эта злосчастная отплатила неблагодарностью, столь возмутительной, столь чудовищной, что в конце концов ее превосходнейшая покровительница была вынуждена отделить ее от собственных чад, дабы ее дурной пример не осквернил их чистоты, и послала ее сюда для исцеления, как древле иудеи погружали своих недужных в возмущенные воды Вифезды, купальни у иерусалимских врат. Молю вас, учительницы, директриса, не дайте воде сей загнить вокруг нее!

После этой высочайшей кульминации мистер Броклхерст застегнул верхнюю пуговицу сюртука и сказал что-то вполголоса своей супруге и дочерям. [Домой, дорогие, папа устал.] Они поднялись, кивнули мисс Темпл, и именитая семья торжественно покинула комнату. Однако в дверях мой судья обернулся и сказал:

– Пусть постоит на табурете еще полчаса и пусть до конца дня никто с ней не разговаривает».

Особенно прекрасна последняя фраза, показывающая, что даже Брокльхерст способен утомиться от своих речей и сказать что-то кратко и по делу. Сложное, энергетически затратное это дело — вещать с пьедестала. А ведь мир еще и не ценит усилий экспериментатора, корчит рожи и всячески сопротивляется. Вот чего добился мистер Брокльхерст своей полной дутого величия иеремиадой? Да ничего. Весь Ловуд и так знает, что дядя — дурак.

«Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».

А потом мисс Темпл и вовсе провела небольшое расследование, «собрала всех воспитанниц и объявила, что обвинения против Джейн Эйр были тщательно проверены и она счастлива сообщить, что все они полностью опровергнуты. После чего учительницы пожали мне руку и поцеловали меня, а по рядам моих товарок прокатился одобрительный ропот». Даже злобную мисс Скэтчерд начальство, судя по всему, умудрилось достать до печенок.

Только дома и понимают несчастного реформатора.

И здесь, конечно, следует перейти к разговору о семье, роскошь одеяний которой вроде бы непреложно доказывает лицемерие главы семейства. Как же это — приютских девочек одевают только что не в рубище, кормят помоями и стригут волосы под корень, а бабский цветник экспериментатора блещет «дорогими туалетами из бархата, шелка и мехов»? И вообще, на попечителевых доченьках «модные тогда серые касторовые шляпы, отделанные страусовыми перьями, и из-под полей этих изящных головных уборов ниспадали пышные, тщательно завитые локоны». Жена так и вовсе «куталась в бархатную накидку, отороченную горностаем, а ее лоб осеняла накладная завитая челка, изделие французского куафера» (если это не косяк перевода, то вот он, корень проблемы, у тебя жена не может показаться на людях без накладных волос, а тут всякие наглые девчонки демонстрируют отличные природные шевелюры).

Лицемер, как есть лицемер? Как там — «трудно понять уровень отрицания, который должен присутствовать в голове этого человека, чтобы что-то в его жизни казалось рациональным»?

Да нет, конечно. Именно потому, что домашние — это одно, а приютские — это другое, Брокльхерст не фанатик, но экспериментатор. Дома должно быть уютно и хорошо, это вам всякий дурак скажет. Экспериментировать следует вне родного очага. Особенно если у вас умная жена.

А миссис Брокльхерст пусть и лысовата, но социально очень умная женщина. Вспомним еще раз, как лихо управляется с папочкой сынок, который моложе Джен, а сталбыть, ему восемь или меньше: «...он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие».

Угадайте с трех раз, кто ребеночка научил? Правильно, маменька. В старом хорошем фильме про Буратино была милая песенка с рекомендациями на тему, как управляться с хвастуном, жадиной и дураком. Немножко подпоешь — и делай с ним что хошь. Может, дядя-дурак и заговаривал о том, что надо бы и на детках попробовать теорию, — но, милый мой Бобик, зачем? Детки у нас и так ангельчики! Сынок! Поди сюда, покажем папе, как ты делаешь правильный выбор! А дочки вместе с маменькой с немалым энтузиазмом сами принимают участие в папенькином эксперименте: «Они приехали в карете с преподобным главой семьи, и пока он проверял с экономкой счета, расспрашивал прачку и наставлял директрису, они провели придирчивый осмотр комнат наверху. Теперь они принялись в три голоса упрекать мисс Смит, которая заведовала бельем и следила за порядком в дортуарах».

За что, спрошу я вас, мучить ангельчиков, когда они и так безупречные ангельчики? А главное, они единственные, кто реагирует на папенькины речи так, как папеньке хочется («все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали: – Какой ужас!»).

Как, однако, неправ Толстой, когда опрометчиво утверждает, что все счастливые семьи похожи друг на друга.

Но как же Роберт Брокльхерст дошел до жизни такой, а главное, до власти такой? Ответ прост: он сын своей мамы, женщины с деньгами и не без возможностей. Про папу мы знаем только, что он оставил маму вдовой, ну и что ему принадлежала фамильная (судя по названию) усадьба Брокльхерст-Холл. Возможно, деньги у вдовы были от папы. А может, это ее приданое. А может, то и другое. Или вообще она была деловая женщина и, как Скарлетт О'Хара, поднялась на лесопилке и каторжниках. Но оно в общем без разницы, так что зачем гадать.

Точно мы знаем, что деньгами мама Брокльхерст могла распоряжаться свободно и в какой-то момент затеяла крупный благотворительный проект, немало на него потратив. А именно: в двух милях от «большой усадьбы» на основе старого (вероятнее всего, монастырского) здания был создан приют для девочек-сирот, где они отныне могли получать совсем неплохое по тем временам образование.

«...Половина огромного здания выглядела серой и древней, а вторая половина – совсем новой. Окна новой части, в которой находились классная комната и дортуар, напоминали церковные частым металлическим переплетом. Каменная доска над дверью гласила: «Ловудский приют. Сия часть здания была восстановлена в лето Господне … иждивением Наоми Броклхерст из Броклхерст-Холла в сем графстве». «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. Матфей V, 16».

От Хелен Бернс мы знаем, что мама Ловуд построила, а теперь сын «за всем здесь следит и всем управляет... потому что он казначей и попечитель Ловуда». Приют маму не разорил, сыну хватает и на усадьбу, и на фальшивые волосы жене, и на модные тряпки для всего цветника брокльхерстовых баб. Так что в священники Роберт пошел не для зарплаты. Почему из всех профессий он выбрал именно эту? Если он единственный сын, мог вообще профессией не обзаводиться, так что не исключено, что, эээ, «делает много добра» на этой должности, так сказать, по зову сердца. Возможно также, что он не первый сын, но единственный выживший. В Англии того времени обычно все-таки в священники шли вторые сыновья, а если у них было выраженное стремление к воинской службе, тогда в священники отдавали третьих. С другой стороны, надо же как-то сына пристраивать, если он дурак. Пусть идет в священники, чтобы деточка себя мог хорошо и безопасно реализовать в мамином проекте, ну и отдать в хорошие руки правильной жены.

Кто придумал великий эксперимент? Не исключено, что мама, а сынок только реализовывает. Но мог и сам. Во-первых, подобная идея — это как раз его уровень. А во-вторых, степень увлеченности такова, что чувствуется глубоко личное.

А вот инициатором постройки Ловуда сын-священник быть не может, потому что он, как мы уже видели, круглый дурак и человек, как бы это помягче, в своем страстном служении богине Копеечке обреченный вечно прокалываться в делах и по мелочам, и по-крупному. Ловуд между тем организован со смыслом и неплохо продуман.

«– А почему его называют приютом? Он чем-то не похож на другие школы?

– Отчасти это благотворительное учреждение: ты, я и все остальные – мы приютские дети. Ты, наверное, сирота. Ведь кто-то из твоих родителей умер?

– Они оба умерли, когда я была совсем маленькой, и я их не помню.

– Ну, тут все девочки лишились либо кого-то из родителей, либо обоих, и школа называется приютом для обучения сирот».

Дело-то благое. Особенно после реформы, когда школа «со временем стала истинно полезным и образцовым заведением».

Но прежде чем случается реформа, в школу приходит «тифозная горячка», в которой Наоми Брокльхерст вообще-то виновата не меньше сына.

«Лесистая долина, приютившая Ловуд, была колыбелью туманов и рождаемых ими миазм, которые, пробудившись с пробуждением весны, заползли в сиротский приют, дохнули тифозной горячкой в тесноту классной комнаты и дортуаров и еще до воцарение мая преобразили школу в больницу.

Вечное недоедание и оставляемые без внимания простуды предрасположили большинство воспитанниц к заражению — и болезнь уложила в постель сорок пять девочек из восьмидесяти... Многие, уже пораженные недугом, возвращались в родной дом, только чтобы умереть; некоторые умерли в школе и были тут же спешно похоронены, так как природа болезни воспрещала малейшую отсрочку».

Доэкспериментировался.

Жена дурака, кстати, лишний раз доказывает, что она совсем не дура: «Мистер Броклхерст и его семейство теперь не навещали Ловуд, никто не занимался въедливой проверкой счетов». Игры в эксперименты закончились. Сиди дома, дорогой, и не жужжи. И ни одного предмета из твоего Ловуда, пока там эпидемия не закончится.

Чем все закончилось для школы, мы знаем.

«Когда тифозная горячка пожала в Ловуде свою страшную жатву, она незаметно сошла на нет, но не прежде, чем ее неистовство и число жертв привлекли к школе внимание общества. Было произведено расследование причин такой ее вспышки, и постепенно на свет выплыли факты, вызвавшие бурю негодования. Нездоровое местоположение школы, количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого – все это было обнаружено и привело к результатам весьма неприятным для самомнения мистера Броклхерста, но благотворным для школы.

Несколько богатых филантропов в графстве собрали по подписке сумму для постройки более удобного здания в более здоровой местности; были введены новые правила, одежда и рационы стали заметно лучше, а средствами на содержание школы теперь распоряжался попечительский совет. Мистер Броклхерст, чье богатство и семейные связи не могли не быть приняты во внимание, сохранил пост казначея, но в исполнении его обязанностей ему помогали люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью. После таких улучшений школа со временем стала истинно полезным и образцовым заведением. После ее возрождения я провела в ее стенах еще восемь лет: шесть ученицей и два года – учительницей. И в том, и в другом качестве я готова свидетельствовать, что она во всем отвечала своему назначению».

Не исключено, что в привлечении внимания общества активное участие принимала мисс Темпл. Во время эпидемии «она почти не выходила из лазарета, покидая его только ночью, чтобы ненадолго уснуть». Еще вопрос, где директриса умудрялась уснуть хотя бы ненадолго, потому что в ее комнате умирала от чахотки Хелен Бернс. Безусловно, мисс Темпл — героическая женщина.

Хотя в ее школе ту же тяжело больную Хелен бьют розгами. И мисс Темпл не останавливает мисс Скэтчерд.

Потому что именно такие порядки были тогда — и долгое время после, кстати, тоже — в английских школах.

Брокльхерст, как и Сара Рид, плохи не тем, что они инфернальное зло. Весь ужас как раз в том, что они вполне обычные, не сказать чтобы добрые, не сказать чтобы умные, зато очень самодовольные люди. Одна получила возможность безнаказанно срываться на племяннице. А ситуация «упертый дурак высокопоставленных родителей у власти» и вовсе обычное дело не только в нашей истории. Чтобы английскому ребенку того времени попасть в ад, ему не обязательно встречаться с инфернальным злом. В это время в Англии вот такая обыденная английская жизнь и вот такие обыденные англичане.

Именно против обыденного, привычного ужаса бунтует на самом деле верующая дочь провинциального пастора. И как ярко и даже яростно бунтует — не впадая в пафос и не теряя при этом ну пусть не ехидства, но уж чувства юмора точно. Впрочем, о бунтарстве автора литературоведы наговорили столько, что не вижу надобности повторяться.

Остается обсудить проблему воздаяния. Механизмы наказания миссис Рид мы разобрали детально, благо материал позволяет. А что Брокльхерст? Даже если он не сознательный злодей, а дурак-экспериментатор, очень хочется, чтобы как следует прилетело и ему.

Давайте посмотрим.

От эпидемии много шума в обществе, случается расследование, и действия попечителя осуждаются. «Нездоровое местоположение школы» — это, положим, не он, но вот «количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого» — все валуны в его огород.

Не то чтобы упертым экспериментаторам было так уж больно от общественного осуждения. Но Великий Эксперимент приходится прекратить, и это уже катастрофа. Как в насмешку, Брокльхерста, сына своей мамы, не отстраняют окончательно. Он вроде и при проекте, но теперь его деятельность плотно контролируют «люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью».

Проще говоря, то, что было делом жизни и источником радости, доставляет теперь нескончаемые мучения. Ладно бы то, что не выходит поклоняться богине Копеечке — ни на нитках-иголках не сэкономишь, ни на продуктах ни чулки не обнюхаешь. Но ведь экспериментатора жестоко лишили ощущения вседозволенности. «Средствами на содержание школы» теперь распоряжается «попечительский совет». Который, надо думать, тоже строит рожи, не уважает и бьет по рукам. Роберт про взыскательность — ему про благоразумие. Он об экономии — ему в ответ «извольте щедро обеспечить приют всем необходимым». А стоит заикнуться о праведности, так сразу «сострадательнее надо быть, сострадательнее!».

И даже гордиться мамой не выходит — построенное ею здание покинуто ради «более удобного... в более здоровой местности». Еще неизвестно, сохранилась ли у приютских традиция брести по воскресеньям пешком в церковь, где служит бывший смелый экспериментатор, или ему из-за возросшего расстояния пришлось ограничиться еженедельными визитами в приют с зачитыванием опусов, которые больше никто не слушает.

Вот как, спокойно и достаточно иронично, характеризует кошмар своих девяти лет Джен в беседе с Рочестером:

«— Броклхерст, ловудский попечитель, если не ошибаюсь, – он ведь священнослужитель?

– Да, сэр.

– И вы, ученицы, наверное, благоговели перед ним, как в женских монастырях благоговеют перед духовником...

– Я не терпела мистера Броклхерста, и в этом была отнюдь не одинока. Он черствый человек. Одновременно и спесивый, и мелочный. Он приказывал стричь нас и из экономии покупал для нас такие скверные иголки и нитки, что ими невозможно было шить.

– Такая экономия только вред приносит, – заметила миссис Фэрфакс, вновь уловившая в нашем разговоре хоть какой-то смысл.

– И в этом вся его вина? – осведомился мистер Рочестер, используя слова Отелло.

– До того, как был создан попечительский совет и покупка провизии велась под его единоличным наблюдением, он морил нас голодом. И раз в неделю доводил нас до зевоты длиннейшими наставлениями и вечерним чтением им самим сочиненных трактатов про внезапные смерти и загробные кары, так что мы потом боялись лечь спать».

Обратите внимание на подбор эпитетов: Брокльхерст не страшный, мрачный и даже не жестокий. Он черствый, спесивый и мелочный. Нда, тяжела судьба великих экспериментаторов, если они дураки. Всего-то и осталось в жизни, что доводить своей графоманией раз в неделю по вечерам приютских девочек до зевоты и некоторой нервозности, а потом по темноте тащиться домой, в некогда счастливую семью.

Ибо не следует думать, что крахом Великого Эксперимента наказание Брокльхерста ограничивается. Просто Джейн Эйр к нему в Брокльхерст-Холл с визитом не ездила и нам ничего рассказать не может. Однако давайте подумаем логически. Есть у нас одна упертая и не шибко умная дама, воспитавшая себе на голову трех ангельчиков. У Брокльхерста ангельчиков, на минуту, четверо. Дочки лицемерки, мотовки, а также почти стопроцентно эгоистки. Что до талантливого Бротона Брокльхерста, полагаю, когда он подрастет, Джон Рид будет нервно курить в сортире и скулить от зависти. Тот маменьку не уважает, но по младости хоть защищал, а этого с малолетства науськивают лгать, дабы крутить папенькой. Ой, не будет у Роберта Брокльхерста счастья в семье, и старость его, если доживет, также благополучной не будет.

И это хорошо.

А что вы хотели? Страшноужасный конец в духе Диккенса? «Потрясенный, мистер Брокльхерст пошатнулся и упал на рельсы. Но, тотчас поднявшись, он отступил шага на два, чтобы увеличить расстояние между собою и преследовавшими его призраками умерших девочек, коими предводительствовала живая Джен Эйр, потрясавшая кочергой, и, дыша быстро и прерывисто, посмотрел на них.

Он услышал крик, и снова крик, увидел, что лица, искаженные жаждой мести, помертвели и перекосились от ужаса... почувствовал, как дрожит земля... мгновенно понял... оно приближается... испустил вопль... оглянулся... увидел прямо перед собой красные глаза, затуманенные и тусклые при дневном свете... был сбит с ног, подхвачен, втянут кромсающими жерновами, которые скрутили его, отрывая руки и ноги и, иссушив своим огненным жаром ручеек его жизни, швырнули в воздух изуродованные останки».

Нет уж, я как Шарлотта Бронте, мы, в отличие от доброго, пусть и театрального Диккенса, люди скромные, безжалостные. Пусть обезвреженный дядя-дурак живет долго. Мучается, мучается и снова мучается. И все исключительно по собственной глупости.


Честно говоря, я не очень понимаю, как рассказывать про Рочестера второй период жизни Джен Эйр. Тщательно отработать мелкие намеки (как я люблю) не получится, потому что всю вторую часть мы тонем в обширнейших разговорах, подавляющую часть которых составляют речи Рочестера обо всем и ни о чем.

Вот честно, человек вообще почти рот не закрывает. Я, конечно, понимаю, что автору надо и удовольствие получить Бронте компенсирует здесь свою несчастливую любовь и многочисленные комплексы насчет «внешность у меня ниочем, зато какая душа!». И что разговорчики Рочестер ведет не потому, что влюблен в свой голос, как Брокльхерст, вовсе нет. У меня, напротив, постоянное и не желающее отвязаться впечатление, что Эдвард наш Рочестер смертельно боится не понравиться. Кажется, это Ахматова говорила, что женщинам нравятся мужчины не богатые и не бедные, не толстые и не худые, не высокие и не низкие, а те, которые женщинами занимаются. Так вот, чтобы понравиться девушке, которой никогда никто толком не занимался, надо создать у нее конкретное впечатление, что ее понимают, ценят, слушают, слышат, в общем, что ею одною занят мужчина, — тогда дальше допустимо уже и про любовь.

Вот незамолкающий Рочестер, видимо, не замолкает не только потому, что он по жизни такой и ужасно боится, что как только он закроет рот, его бросят, но еще потому, что не совсем дурак довольно умный.

Другое дело, что он по сравнению с Джен какой-то сильно не взрослый. Но тут тоже не в мелочах дело, а по большей части в общем впечатлении, и надо не искать по крупицам, но бить по площадям. Сразу начинаются проблемы с цитатами — поди их подбери, утопая в этих нескончаемых разговорах, театральных затеях, мелком кокетстве, провокациях, вранье и т.д. и т.п.

Поэтому давайте все-таки начнем с чего-то осязаемого. А именно — с того, как, собственно, Джен попадает в Торнфилд.

То есть с самого-самого начала. Которое довольно неожиданно отсылает нас не то к сагам, не то к сказкам, не то вообще к былинам.

Судите сами. Что с отъездом вступившей в счастливый брак мисс Темпл назревают перемены, понятно.

«Почти все время я расхаживала по комнате взад и вперед. Мне мнилось, будто я только скорблю о моей утрате и думаю, как мне ее восполнить, но когда наконец я очнулась от задумчивости и обнаружила, что дневной свет погас и вечер давно настал, мне внезапно открылось еще одно: а именно, что за эти часы во мне произошла перемена, что моя натура отвергла все ею позаимствованное у мисс Темпл, а вернее, что вместе с мисс Темпл исчезла и атмосфера безмятежности, которой я дышала, пока была возле нее, и что я вновь та, какой создала меня природа, и во мне пробуждаются былые чувства. Не то чтобы у меня вдруг отняли опору, вернее было бы сказать, что я лишилась побудительной причины: не способность хранить безмятежность изменила мне, просто хранить безмятежность больше не имело смысла. Несколько лет весь мой мир сосредотачивался в Ловуде, и весь мой опыт исчерпывался его порядками и правилами. Теперь я вспомнила, что есть настоящий большой мир и что тех, кто посмеет вторгнуться в его просторы в желании сполна познать жизнь среди его опасностей, ожидают самые разные надежды и страхи, впечатления и треволнения».

Дальнейшее в советском переводе покоцано несколько в духе незабвенного: «Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Вот он, знакомый с детства текст: «В этот вечер я ощутила усталость от восьмилетней рутины. Я хотела свободы, я жаждала ее. И я стала молиться о том, чтобы мне была дарована свобода. Но, казалось, слабое дыхание ветерка унесло мою молитву. Затем я стала просить о более скромном даре – о новом стимуле, о перемене. Но и эту просьбу точно развеяло в пространстве. Тогда я воскликнула почти в отчаянии: «Пошли мне хотя бы новое место!»

Так вот, это глубоко неверный перевод.

Гурова: «Школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и понятия, одни и те же голоса, лица, фразы, платья, предпочтения и антипатии – вот чем исчерпывалась моя жизнь. А теперь я почувствовала, что этого мало, и за эти считанные часы неизменная рутина восьми лет стала для меня нестерпимой. Я возжаждала свободы, о свободе я вздыхала и вознесла краткую молитву о свободе – но ее, казалось, унес и рассеял легкий вечерний ветер. И я снова помолилась более смиренно о перемене, о вдохновляющей новизне, но и это прошение словно было сметено в смутную даль.

– В таком случае, – вскричала я почти в отчаянии, – даруй мне хотя бы новое служение!

Тут колокол, возвестивший об ужине, позвал меня вниз».

Трижды просит герой у мироздания подсказки, куда ему идти. И только на третий раз, когда правильный вопрос наконец задан, мироздание ответствует. Причем чтобы совсем уж было понятно, звоном колокола (БОМ!!!!).

Это бом, несомненно, неспроста.

Что до нового места, то мысль действительно возникает у Джен тем же вечером, но сильно позже. Сначала приходится поесть (очень полезное действо — после него всегда голова работает лучше). Затем дождаться, пока заснет соседка по комнате. И только тогда, напряженно обдумывая, как же на практике получить это самое новое служение, героиня доходит до смены места работы.

Причем Те, Кто Сверху, откровенно подкидывают идею за идеей, поскольку мозг, с которым довольно забавно на полном серьезе общается героиня, не справляется.

«Новое служение! В этом есть что-то... это звучит не так заманчиво, как слова Свобода, Треволнения, Восторги – бесспорно, чудесные звуки, но для меня лишь звуки, и настолько мимолетные и пустые, что внимать им смысла не имеет. Но Служение! В нем есть нечто материальное. Служить способен всякий. Я прослужила здесь восемь лет, а теперь хочу лишь одного: служить где-то еще. Так разве я не могу осуществить своего желания? Ведь оно достижимо? Да-да! Цель не столь уж трудная. Только бы у моего мозга хватило сообразительности подыскать средства, как ее достичь».

Я даже села на постели, чтобы заставить упомянутый мозг заработать. Ночь была холодная, и я закуталась в шаль, а потом принялась размышлять изо всех сил.

«Я хочу… чего? Нового места в новом доме среди новых лиц и новых обстоятельств. Хочу я этого потому, что бесполезно хотеть чего-то получше. Как находят новое место? Наверное, с помощью друзей. У меня нет друзей. Но ведь у очень многих друзей нет, и они должны сами себе помогать. А как?»

Этого я не знала и ответа не находила. Тогда я приказала своему мозгу найти выход, и поскорее! Он заработал. И заработал быстрее. На висках у меня забились жилки, однако почти час работал он беспорядочно, и его старания плодов не приносили. Разгорячившись от тщетных усилий, я встала, прошлась по комнате, отдернула занавеску, поглядела на звезды, задрожала от холода и снова забилась в постель.

Несомненно, за минуту моего отсутствия добрая фея положила мне на подушку желанный ответ: едва я легла, как он спокойно и естественно пришел мне на ум: «Те, кто ищет место, помещают объявления в газетах. Ты должна послать объявление в "***ширский вестник"».

«Но как? Я ничего не знаю о том, как дают объявления».

Однако ответы теперь возникали сами собой и без промедления.

«Тебе надо поместить объявление и деньги в уплату за него в пакет, а его адресовать редактору "Вестника" и при первой же возможности снести его в Лоутон на почту. Ответы пусть адресуют Д. Э. до востребования в лоутонскую почтовую контору. Справишься о них через неделю, и если получишь какое-нибудь предложение, то решишь, что тебе делать».

Этот план я обдумала дважды, трижды, и наконец мой ум его переварил, он обрел четкую практичную форму, я успокоилась и тотчас уснула».

Итак, Джен не просто даровано служение, ей не без подсказок Свыше расписали дорожную карту. Я бы осторожно сказала, что это второй случай в биографии героини, когда ее ведут Сверху, и оба раза — в момент судьбоносного перелома. Не подскажи ей Те, Кто Сверху, как вдарить по болевой точке тетки, Джен не попала бы в школу и зависла в Гейтсхеде кто его знает на сколько лет. В этот раз Те, Кто Сверху явно обрадованы довольно быстрым и главное, правильным выбором просьбы. Будем ковать железо, не отходя от подопечной. Подавайте объявление в газету — свободная пресса поможет решить вашу судьбу!

А тем временем другие Те, Кто Сверху одной рукой подсунут нужное объявление под нос миссис Фэрфакс, а другой постучат по упертой голове подопечного Эдварда, чтобы тот закончил маяться очередной дурью, сел на коня, свистнул собаку и незамедлительно направил стопы свои в нелюбимый Торнфилд-Холл.

Ну или все, включая удар колокола как раз после третьей, правильной, просьбы, совпало абсолютно и полностью случайно, и вообще это совсем не такая история, которая про трудный, но правильный выбор жизненного пути при периодической нежной, но настойчивой помощи Сверху. И внезапное обретение героями способности услышать друг друга на расстоянии сотен километров — всего лишь случайный эпизод, без которого простая, сильно верующая, не учившаяся в университетах дочь пастора не придумала, как вывести героев из аховой ситуации.

В принципе, можно считать и так. Но, с моей точки зрения, умного автора надо слушать, а Шарлотта Бронте — умный автор. И потом, как можно игнорировать тему, которая сквозной нитью проходит через весь роман? Поэтому давайте не будем ждать, пока колокол прозвонит по нам, но примем хотя бы в качестве рабочей гипотезы, что высшие силы вовсе не направляют героиню на новое место работать гувернанткой.

В Торнфилде Джен ждет служение.

А остальное приложится. Любопытно, что, отправившись по указанному Свыше маршруту, Джен встретит все то, о чем молилась и мечтала в тот вечер. Перемена? Новые впечатления? Сколько угодно. «Свобода, Треволнения, Восторги» ждут ее в награду за то, что выбрала мудро. А еще Любовь, о которой героиня не просит, ибо не смеет даже надеяться. И Понимание Душ. И много всякого другого, из-за чего, будем откровенны, эту книгу и зачитывают до дыр.

Между прочим, о предназначенном служении Джен Эйр, захваченная потоком жизни, не вспомнит всю вторую часть и почти всю третью. Вообще слово «служение» в следующий раз встретится в тексте только в речах Сент-Джона и будет означать, как мы понимаем, служение прежде всего ему самому совсем другое. Но об этом когда-нибудь потом.

А пока назовем вещи своими именами: в Торнфилд Джен направляют Свыше и для того, чтобы она сделала что-то очень важное. Ну например, развязала очередной кармический узел.

Ей четко поставили задачу.

И она, разумеется, не уклонится от ее выполнения.

Какой же кармический узел встречает Джен в Торнфилде?

Вначале, как водится, были деньги. Пусть Рочестеры и богаты, но денег много не бывает. Если суп не жидок, так жемчуг мелок.

«Рочестеров тут издавна уважают. Почти вся земля, которую вы отсюда видите, принадлежит им в незапамятных времен» (миссис Фэрфакс). Привидений, легенд и жутких историй в Торнфилд-Холле не замечено (она же). «Хотя говорят, что Рочестеры в свое время не отличались кротостью и миролюбием, а прямо наоборот» (снова она). То есть уж как упрутся, так карма рекой и гордиев узел.

Миссис Фэрфакс должна знать, о чем говорит: она Рочестерам в некоторой степени родственница, пусть и подчеркивает, что не придает этому «никакого значения» и считает себя просто экономкой: «Матушка нынешнего господина Рочестера была урожденная Фэрфакс и приходилась моему мужу троюродной сестрой».

Скорее всего троюродная сестра священника, мужа миссис Фэрфакс, не принесла Рочестерам больших денег и тем более земель. Дробить имущество никто никогда не любил, а вот передать младшему сыну то, что пришло в семью с его матерью, — такое случалось нередко. Но в данном случае брак, похоже, был не по расчету.

Впрочем, Рочестеры всяко не бедствовали. Однако, как мы помним, жемчуг крупным не бывает, а вот трения между детьми, когда доходит до денежных вопросов, случаются довольно часто.

«— Джейн, ты слышала, что я был не единственным сыном в семье, что у меня был старший брат.

– Да, миссис Фэрфакс как-то упомянула об этом.

– А ты слышала, что мой отец был алчным скрягой?

– Что-то такое слышала».

Джен как всегда точна — миссис Фэрфакс, разумеется, не позволяет себе формулировок типа «алчный скряга», но когда она оказывается перед необходимостью защищать нынешнего хозяина, ей приходится намекнуть на «что-то такое».

«– Вы говорили, что у мистера Рочестера нет особых странностей, миссис Фэрфакс, – сказала я, когда вошла в ее комнату, после того как уложила Адель.

– А вам кажется, что есть?

– По-моему, да. Он очень переменчив и резок.

– Да, правда. Пожалуй, он может показаться таким при первом знакомстве, но я настолько привыкла к его манере держаться, что давно ее не замечаю. А если ему и свойственны некоторые странности в характере, их можно извинить.

– Почему же?

– Отчасти потому, что такова его природа, а никто из нас над своей природой не властен; отчасти же потому, что его, наверное, преследуют тяжелые мысли и вызывают некоторую неуравновешенность в поведении.

– Какие мысли?

– Ну, во-первых, семейные беды.

– Но у него же нет семьи.

– Теперь нет, а прежде была. То есть близкие родственники. Несколько лет назад он потерял старшего брата.

– Старшего брата?

– Да. Владельцем фамильного поместья мистер Рочестер стал не так уж давно. Всего девять лет назад.

– Девять лет – порядочный срок. Неужели он был настолько привязан к брату, что все еще оплакивает свою потерю?

– Да нет… пожалуй что нет. Мне кажется, между ними были какие-то недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к мистеру Эдварду и, возможно, восстановил против него их отца. Старик любил деньги и стремился сохранить в целости фамильное состояние. Ему не хотелось делить его, но он считал необходимым, чтобы и мистер Эдвард был богат – для поддержания семейного имени. Вскоре после того, как он достиг совершеннолетия, были предприняты кое-какие шаги, не очень достойные и причинившие много бед. Старый мистер Рочестер и мистер Роланд вместе поставили мистера Эдварда в положение, которое он считал очень тяжелым, а по их мнению, он таким образом мог составить себе состояние. Мне не известно, что, собственно, произошло, но его дух не мог смириться с тем, что ему приходилось терпеть. Он не из тех, кто легко прощает, и порвал с отцом и братом и довольно много лет вел скитальческую жизнь. По-моему, с тех пор, как смерть брата, не оставившего завещания, сделала его хозяином поместья, он ни разу не оставался в Тернфилде дольше двух недель. Да и неудивительно, что он избегает жить в фамильном доме.

– Но зачем ему его избегать?

– Возможно, он находит его слишком мрачным.

Ответ был явно уклончивым — я бы предпочла что-нибудь более определенное, но миссис Фэрфакс либо не могла, либо не желала яснее объяснить причину и природу испытаний, которые пришлось терпеть мистеру Рочестеру. Она заверила меня, что ничего о них не знает и что все ею сказанное по большей части — ее собственные домыслы. В любом случае было очевидно, что она предпочла бы, чтобы я оставила эту тему. Я так и сделала».

Миссис Фэрфакс, несмотря на несомненную «заурядность ее ума и характера» (большинство реплик экономки действительно забавны именно этой заурядностью), явно знает больше, чем говорит. Однако она женщина осторожная и разумно предпочитает казаться глупее, чем она есть. Судя по результату, неплохой способ устроиться в жизни.

Знает ли домоправительница, кем на самом деле является сумасшедшая подопечная Грейс Пул? Недостаточно прояснено. Со всех точек зрения удобнее не знать. Рочестер: «Миссис Фэрфакс, возможно, что-то подозревала, но ничего не знала наверное». Заурядная-то она заурядная, но какая социально умная женщина.

Полагаю, что и о конфликте в благородном семействе миссис Фэрфакс знает больше, чем говорит. Скорее всего, даже больше самого Эдварда. Тот во всем винит отца: «Мысль о том, чтобы разделить имение и часть его оставить мне, была ему невыносима. Он положил, что все оно должно отойти моему брату Роланду. Но не менее невыносимой для него была мысль, что его сын будет бедняком. Меня следовало обеспечить браком с богатой невестой».

Судя по рассказу миссис Фэрфакс, это Роланд решил, что все состояние должно отойти ему. Я бы скорее поверила домоправительнице. Эдвард мог и не знать о манипуляциях старшего брата — он вообще-то в университете учился, а вот миссис Фэрфакс присутствовала в поместье и была непосредственным свидетелем происходящего.

Что представлял собой младший сын на тот момент? Вот характеристика хозяина гостиницы в двух милях от Торнфилд-Холла: «...другого такого деятельного, смелого, умного джентльмена вы бы нигде не сыскали, сударыня... Он ведь вина, карт или там скачек особо не любил, не то что некоторые джентльмены, да и особым красавцем не был, а вот гордость имел и мужество, каких поискать. Я же его еще мальчиком знал, понимаете?»

Сам Эдвард считает себя тогдашнего доверчивым романтическим идиотом. Но при этом очень жалеет об утраченной чистоте.

«– А какой была ваша память, сэр, в ваши восемнадцать лет?

– Тогда – безупречной: кристальной, животворящей. Никакие вторжения зловонных вод еще не превратили ее в гнилостную жижу. В восемнадцать я был вам равен – во всем равен. Природа предназначала меня стать хорошим человеком, мисс Эйр, одним из лучших, но, как вы видите, я не таков».

«В возрасте двадцати одного года я избрал, а вернее, был вынужден вступить (ведь подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства) на неверный путь и с тех пор так и не вернулся на правильную дорогу. Но я мог бы быть совсем иным, мог бы быть не менее хорошим, чем вы (причем умудреннее!), почти столь же незапятнанным».

Итак, в 21 год Эдвард заканчивает университет, приезжает домой и имеет серьезный разговор с отцом, обработанным старшим братом. Денег не дам, они все пойдут Роланду, говорит отец, но не могу допустить, чтобы один из Рочестеров бедствовал. Поэтому дорога тебе, мальчик, на Ямайку, где тебя ждет невеста, и она изумительно хороша собою, будешь доволен.

«О ее деньгах отец мне ничего не сказал, сообщил лишь, что мисс Мейсон слывет первой красавицей Спаниш-Тауна, и это не было ложью. Я увидел девицу, наделенную теми же прелестями, что и Бланш Ингрэм, – высокую статную брюнетку. Ее семья хотела этого брака из-за моего происхождения – и она тоже».

Здесь следует сразу заметить, во-первых, что Бланш зря выпендривается — ей, бедолаге, ничего не светит, даже не будь Рочестер женат. А во-вторых, подобные сделки обычно считаются выгодными и справедливыми, ибо каждая сторона получает то, что хочет, и предоставляет то, что хочет сторона другая. У Рочестеров имя и происхождение. У Мейсонов деньги. Меняемся по-честному. Все довольны, все смеются.

«Мистер Мейсон, вест-индский плантатор и негоциант, принадлежал к числу его [Рочестера-отца] старинных знакомых. Он не сомневался, что богатство его велико и надежно. И навел справки. У мистера Мейсона, как выяснилось, было двое детей – сын и дочь, и в приданое последней было назначено тридцать тысяч фунтов. Это его удовлетворило».

На Ямайке Эдварда с раскрытыми объятиями встречают Мейсоны и показывают ему, как хорош их бесплатный сыр.

«Они показывали мне ее на балах и званых вечерах в великолепных туалетах. Я редко виделся с ней наедине и почти не разговаривал с ней. Она мне льстила и старалась обворожить своей красотой и светскими талантами. Казалось, все мужчины восхищаются ею и завидуют мне. Я был ослеплен, восхищен, мои чувства пылали, и я решил, что влюблен, – я ведь был невежественным, неопытным мальчишкой.

Нет безумия, на которое не толкнуло бы человека дурацкое светское соперничество вкупе с опрометчивостью, необузданностью и слепотой юности. Ее родственники поощряли меня, соперники распаляли, она обвораживала, и брак был заключен прежде, чем я толком понял, что происходит. Нет, я не испытываю к себе уважения, когда вспоминаю о своем поведении, – ничего, кроме мучительного презрения. Я никогда не любил, не уважал, даже почти не знал ее. Не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах, и все же я женился на ней! Глупый, облапошенный, слепой как крот простофиля, каким я был тогда!»

Теперь наивному выпускнику университета предстоит узнать, где единственно выдают бесплатный сыр.

«Матери моей невесты я представлен не был – мне казалось, что она давно умерла. После медового месяца я узнал, что ошибся: она всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения. Таким же, вероятно, рано или поздно станет и другой ее брат, которого ты видела. (Как ни отвратительна мне его родня, к нему я не могу питать ненависти, потому что при всем слабодушии он не лишен способности любить, как доказывает его неугасающий интерес к судьбе злополучной сестры, а также собачья привязанность, которую он когда-то питал ко мне.)

Мой отец и мой брат Роланд все это знали, но думали лишь о тридцати тысячах фунтов и присоединились к заговору против меня».

Мышеловка захлопнулась, но какое-то время Эдвард еще пытается что-то наладить. А потом — как-то терпеть.

«Это были жуткие открытия, но, если бы не скрытность и обман, я бы не поставил их в вину моей жене, даже когда убедился, до чего мне чужда ее натура, как противны мне ее вкусы, в какой мере вульгарен, низок, узок ее ум, насколько невозможно возвысить его и облагородить; даже когда обнаружил, что не могу с удовольствием в ее обществе провести хотя бы вечер, хотя бы единый час, что мы не способны поддержать интересный разговор, так как любая тема, какой я касался, в ее устах тотчас становилась пошлой и грубой, извращенной и идиотичной; даже когда понял, что в собственном доме никогда не буду знать уюта и покоя, поскольку не находилось прислуги, способной долго терпеть ее злобные беспричинные вспышки, ее нелепые, противоречивые и требовательные приказания, – даже тогда я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал».

Впрочем, что-то налаживать можно было, я полагаю, до первой измены. А она явно не заставила себя ждать. Кстати, Берта старше мужа на пять лет («ее родня и мой отец скрыли даже ее возраст!»), а опытнее скорее всего больше чем на пять лет. Нет, ну право, странно, если бы она с ее южным темпераментом к 26 годам была чиста и невинна. И тем более странно ждать, что после свадьбы она изменится.

«Ее склонности развились окончательно с ужасающей быстротой. Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел. Каким крохотным был ее умишко и какими колоссальными животные наклонности! Каким страшным проклятием для меня оборачивались эти наклонности! Берта Мейсон, достойная дочь омерзительной матери, подвергла меня всем адским и унизительным мукам, на какие обречен человек, связанный узами брака с женщиной не знающей узды и развратной».

Собственно, уже в первом письме отцу и брату после свадьбы (видимо, после медового месяца) Эдвард «настоятельно просил их сохранить его [брак] в тайне, так как уже испытывал необратимое отвращение к его последствиям и, судя по тому, что успел узнать о ней и о ее семье, предвидел, какое ужасное будущее меня ожидает. Очень скоро гнусное поведение жены, которую выбрал для меня отец, заставило его самого краснеть от мысли о том, что у него подобная невестка. И он не меньше меня желал скрыть подобное родство».

От чего мог краснеть старший Рочестер? Берта Мейсон могла пить, курить, материться, ходить в мужской одежде, писать романы, колоться, требовать равноправия женщин и освобождения негров или, допустим, запытывать до смерти служанок. Все это тоже, мягко говоря, не слишком приветствовалось тогдашним обществом. Но, полагаю, такие характеристики, как разврат и особенно оргия, все-таки относятся к сексуальной сфере.

«Разочарования лишили меня разборчивости, я испробовал беспутную жизнь – но не разврат, его я ненавидел и ненавижу. Он был атрибутом моей ямайской Мессалины: глубокое отвращение к ней и к нему удерживало меня от многого даже в удовольствиях. Любое развлечение, граничившее с оргией, словно бы приближало меня к ней, к ее порочности, и я воздерживался».

По всей вероятности, даму сексуально не удовлетворял супруг, и она начала искать развлечений поблизости. Возможно, совсем поблизости, то есть среди негритянских слуг работников надомного сектора афроамериканского происхождения. Между прочим, в тексте нет ни намека на беременности Берты. Эдвард к теме детей вообще-то относится болезненно, что мы знаем по истории Адель Варанс. Отцом девочки он, скорее всего, не является («Лоцман куда больше похож на меня, чем она»), но когда Селина Варанс бросила дочь и упорхнула в Италию «с каким-то музыкантом или певцом», Рочестер «извлек бедняжку из зловонной грязи Парижа и пересадил в чистую и здоровую почву английского загородного сада».

Что еще более важно, он навещал ребенка и раньше. Когда maman Адели «улетела к Пресвятой Деве», она оставила дочь, согласно показаниям последней, «у мадам Фредерик и ее мужа. Она обо мне заботилась, но мне она совсем не родная. По-моему, она бедная, потому что дом у нее не такой хороший, как у maman. Но я там недолго жила. Мистер Рочестер спросил меня, хочется мне поехать в Англию с ним и жить там у него, и я ответила «да», потому что знала мистера Рочестера давно, а мадам Фредерик совсем мало. И он всегда был очень добрым, дарил мне красивые платьица и игрушки».

Подарки — это неплохо, Адель на них вообще падка, но она простодушно признается, что не только в подарках дело, но и в привязанности. «Только, понимаете, он не сдержал своего обещания. Привез меня в Англию. А сам уехал назад, и я его совсем не вижу».

Осторожно предположу, что, родись у Берты в бытность ее миссис Рочестер ребенок, даже неправильного цвета, Эдвард бы его не бросил. Торнфилд большой, на всех хватит. А кто от кого родил, широкую общественность оповещать не обязательно. Есть ребенок от французской кокетки, мог бы быть и ребенок от ямайской красотки. Мужчине такое вполне себе можно.

А женщине, конечно, нельзя. Между тем Берте, как мы помним, к моменту замужества 26. И это знойный юг, где, как известно, подростки созревают раньше. Если Берта вела половую жизнь до замужества (а намеки на это в тексте содержатся), но при этом сохранила определенную репутацию в обществе (мужчины бурно восхищались, соперники у Эдварда наличествовали), напрашивается логичный вывод, что она опять-таки реализовала свои стремления в среде надомного персонала.

Но тогда у нас будет классическая ситуация «у белой женщины черный ребенок», нет? Или же беременность (одна, несколько) прерывалась, дабы прикрыть срам. Что вообще-то чревато бесплодием.

Может быть, стань Берта матерью, она бы изменилась, стала уравновешеннее, не поехала бы крышей так решительно. Может, конечно, и нет. Саму необходимость вытравить плод она могла воспринимать болезненно (дополнительный провоцирующий болезнь фактор). Но, возможно, относилась к этому как к неприятной житейской необходимости. Вероятнее всего, как обычно, имело место нечто среднее.

Здесь надо остановиться и проработать пару вопросов, которые обычно остаются за кадром.

Вот смотрите. В результате сделки два старых приятеля в выигрыше. Каждый добился чего хотел. Рочестер пристроил младшего сына и сохранил состояние в целости для сына старшего. Мейсон не менее хорошо пристроил проблемную дочь. Чистый, романтический мальчик не будет ее обижать, напротив, станет жалеть (хотя бы в первое время) и терпеть сколько хватит сил. Так-то в принципе у первой красавицы Спаниш-Тауна возможность выйти замуж есть и без английского приезжего. Но что сделает с женой местный горячий креол, когда обнаружит, что темперамента у нее много, а тормозов никаких, и к тому же шифер крыши шуршит вовсю? Разумеется, поступит как настоящий мужик: после первой же оргии Берта получит в лучшем случае колотушек и каморку с крепкими стенами надолго, если не навсегда. А что там будет с секс-партнерами из надомных афроамериканцев, решайте сами в меру своего внутреннего садизма.

Ведь что предъявляет Эдварду местное общество?

«В глазах света я, без сомнения, был покрыт грязью бесчестия, но я решил оставаться чистым в собственных глазах – до последней минуты я не позволял ее порокам запятнать меня, ее безумствам бросить на меня тень. Тем не менее общество связывало с ней и мое имя, и меня самого».

А вот и местный, так сказать, рецепт лечения болезни: «Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел».

Общество ждало — возможно, даже требовало — от мужчины именно обуздывающей жестокости. А он четыре года «сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений». Неправильный пацан и вообще тряпка, решило местное общество. Не сказать чтобы Эдварда отвергли — он не становится парией. Возможно, его даже снисходительно жалеют. Ну и осуждают: не с гневом, как за то, что человек делает, а с укором и некоторым презрением — как за то, что он делать отказывается.

Берту считают зоной ответственности именно Эдварда. Отец выдал замуж в белом платье — отец молодец. Дальше никого из Мейсонов Берта откровенно не интересует. Ну, кроме старшего брата, который безмерно предан зятю (читай — потрясен до глубины души тем, что сестру даже не лупят, и навсегда полюбил Эдварда за его невиданное благородство).

Хотя один, самый первый, скандал в не очень благородном семействе папа-Мейсон должен был погасить. Поскольку доча показала себя во всей красе уже в медовый месяц, Эдвард наверняка возмутился — и получил суровой правдой по морде: «После медового месяца я узнал, что ошибся: она [теща] всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения». Да, девочка слегка нездорова, но бесплатный сыр бывает знаешь где? Это не вина дочи, это ее беда. И потом, тридцать тысяч фунтов получил? Получил. Вот теперь люби, жалей, заботься — ну и на такое приданое можешь в любой момент снять стресс как заблагорассудится. В общем, живи сам и давай жить другим.

И хотя Эдвард немедленно пишет в Англию папе и брату отчаянное письмо с призывом никому не говорить, на ком они его женили, а то самим очень неловко будет, брак он не разрывает: «...я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал».

Был ли у молодого и все еще идеалистического Эдварда способ освободиться?

А как же.

Второй вопрос, который необходимо обсудить, касается именно этого момента. Как известно, даже если тебя съели, у тебя по крайней мере два выхода. Все эти четыре невыносимых года Эдвард мог развестись. Или попробовать развестись. По крайней мере, хлопнуть дверью, бросить Берту и ее семейство, отряхнуть ямайский прах со своих ног и удалиться в закат свободным и в чем-то счастливым.

Вот только, судя по всему, удалился бы он в закат без гроша.

«...подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства...»

Ну хотя бы свою половину вины человек честно признает. Да, он мог бы освободиться, но, как Джен Эйр в девять лет, Эдвард Рочестер между двадцатью двумя и двадцатью шестью не имеет достаточно «героизма купить свободу ценой потери касты».

Увы, он теряет не только время, но и возможность.

Мы знаем, что четыре года Эдвард сидит на Ямайке и терпит Берту со всеми ее особенностями. Поставим вопрос так: есть ли хоть одна причина сидеть и терпеть, кроме денег?

Я не вижу.

То есть Эдвард, будем называть вещи своими именами, продался за возможность сохранить место в касте. Это нехорошо.

Но при этом он, вообще-то имея возможность, не добивает больного человека. Потому что, разумеется, он мог бы и бить, и убить, и призвать докторов, чтобы они мучили пытались лечить безумие (настоятельно советую, не читайте на ночь, как тогда его лечили). Частично это потому, что у него есть совесть — та же, которая не позволяет достичь глубин высот порока в стремлении отвлечься от семейных обстоятельств. Нехорошо бить и мучить безумных. С них даже спрашивать как со здоровых не очень хорошо. Они больные люди, и их поведение не полностью их вина, это их беда тоже.

У меня упорное ощущение, что Эдвард Берту жалеет. Причем до конца — когда полез за ней на крышу и пытался спасти.

Однако жить рядом с таким человеком невозможно. Даже если есть любовь, а ее не просто нет, Берта мужу как человек глубоко неприятна. Сколько бы он ни «сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений», но, конечно, избавиться от нее хотел все больше и больше.

Почему он не может уйти? Потому что Мейсон-папа держит его за самое интимное: деньги.

Но зачем Мейсон-папа его держит? О «пороках» и «безумствах» Берты вся Ямайка уже знает. Какая выгода держать при Берте Эдварда?

Вполне логично предположить, что, во-первых, безумная в семье — проблема, и хорошо, когда проблему удается свалить на кого-то другого. Твоя жена, ты и занимайся. А во-вторых, Мейсону может быть нужен наследник. Детей у него трое, младший совсем безнадежен, со старшим сложнее, но как-то ни жены, ни детей у него не наблюдается. Не берусь предполагать, что с ним такое, просто вот так оно. Есть еще дочь. Можно попробовать получить наследника от нее. И если английский чистюля отказывается с женой спать («я не мог забыть, что одно время был ее мужем — мысль об этом и тогда, и теперь невыразимо отвратительна мне»), то Ямайка большая, найдутся те, кто согласится Берту оплодотворить.

Но Берта, как помним, не беременеет и не рожает. И к концу четырехлетнего срока становится ясно, что, видимо, уже никогда и не.

Назревает кризис.

«Тем временем мой брат умер, а к концу этих четырех лет умер и мой отец». Миссис Фэрфакс сообщает о случившемся несколько иначе — Торнфилд Эдвард унаследовал после смерти брата, не оставившего завещания, то есть отец умер первым. Я бы опять-таки верила ей — она была в Торнфилде, а Эдвард по ту сторону Атлантики. Но, в конце концов, не так важно. Оба померли, завещания Роланд не оставил, Эдвард наследует все, что заботливо сохранял от него отец.

«Теперь я стал очень богатым и все же был обречен на самую страшную нищету – натура, такая грубая, нечистая, порочная, какую и вообразить невозможно, была неразрывно связана со мной, признавалась законом и обществом моей половиной. И избавиться от нее законным путем я не мог, так как врачи теперь установили, что моя жена – сумасшедшая, ее излишества ускорили развитие наследственного безумия».

В переводе на русский язык это значит, что Эдвард, узнав, что у него деньги есть и без Мейсонов, решает развестись. Приданое Берты ему теперь без надобности. А уж с какой радостью он бы освободился от нее самой.

И тут вдруг обнаруживается, что развестись он не может. А почему? Потому, что врачи «теперь» установили, что жена безумна.

Теперь — это когда? Незадолго до того, как Эдвард становится независимым финансово. Весьма вероятно, что Мейсон-папа узнал о событиях в семье Рочестеров раньше Эдварда (у него, как у делового человека, должны быть отличные связи с метрополией, а Эдвард и родне-то пишет раз в год по обещанию), понял, куда подует ветер, и оперативно организовал врачебный консилиум с целью признания дочери безумной. Теперь не получится удерживать мужа при Берте деньгами, но получится — по закону.

Эдвард может жить как сочтет нужным, взрослый мальчик, финансово независимый. Но доча останется при нем и его проблемой. Я осторожно предположу, что Мейсон по-своему неплохо относится к зятю. Хочет уехать — пожалуйста. Если с Бертой. После четырех лет уже понятно, что убивать и мучить безумную жену парню совесть не позволяет. Недопустимо только одно: бросить Берту на Ямайке. Уже понятно, что для семьи она совершенно бесполезна. Зачем себя обременять? Поэтому либо Эдвард выполняет свой долг мужа (и тогда ему, наверное, даже приданое честно передадут), либо будет грандиозный скандал, от которого в Англии не укрыться. Закон-с. Ну и деньги, наверное, останутся у Мейсонов. Но, чесговоря, я полагаю, что на приданое жены Эдвард бы забил. А вот на скандал — нет.

После осознания, что он «в возрасте двадцати шести лет» оказался «лишенным всяких надежд на будущее», Рочестер подумал было застрелиться, но быстро оставил эту мысль. У него возник План.

«Как-то ночью меня разбудили ее вопли (разумеется, с тех пор, как доктора признали ее сумасшедшей, она содержалась взаперти). Ночь была одной из тех паляще-душных вест-индских ночей, которые часто предвещают тамошние ураганы. Не в силах уснуть, я встал и открыл окно. Воздух обжигал, будто серные пары, я не обрел желанной прохлады. В окно влетели тучи москитов и с назойливым писком закружили по комнате. Я слышал, как глухо ворчал океан, будто земные недра перед землетрясением. Над ним громоздились темные тучи. Луна, круглая и красная, как раскаленное пушечное ядро, погружалась в них, бросая последний кровавый взгляд на мир, содрогающийся в предчувствии бури. Это зрелище, сама атмосфера воздействовали на меня, в моих ушах отдавались проклятия, все еще изрыгавшиеся безумной. Внезапно она выкрикнула мое имя с такой демонической ненавистью, в таких выражениях! Ни одна портовая блудница не нашла бы ничего гнуснее них! Хотя находилась она в двух комнатах от меня, я слышал каждое слово – тонкие вест-индские стены почти не приглушали ее волчьих завываний.

«Эта жизнь – ад! – сказал я наконец. – Вокруг меня воздух и звуки преисподней! Я имею право спастись! Я избавлюсь от страданий своего смертного бытия вместе с грубой плотью, сковывающей сейчас мою душу. Я не страшусь вечного огня, которым грозят фанатики: ничто в будущем не может быть хуже того, что я терплю теперь. Я вырвусь отсюда и вернусь к Богу!»

Говорил я это, опустившись на колени и отпирая сундук, в котором хранилась пара пистолетов. Я хотел застрелиться. Однако намерение это тут же и исчезло; ведь я был в здравом уме, а исступленное отчаяние, подсказавшее желание и способ покончить с собой, достигнув предела, через секунду угасло.

С океана подул свежий ветер со стороны Европы и ворвался в окно. Разразилась буря, хлынул ливень, загрохотал гром, заблистали молнии, и воздух очистился. И тут я понял, что мне делать, и принял непоколебимое решение.

...Женщина, которая так мерзко злоупотребляла твоим долготерпением, так опозорила твое имя, так запятнала твою честь, так сгубила твою молодость, – тебе не жена, и ты ей не муж. Позаботься, чтобы за ней ухаживали так, как позволяет ее состояние, и ты выполнишь все, чего от тебя требуют Бог и человечность. Пусть ее личность, ее связь с тобой будут преданы забвению. Ты не обязан сообщать о них кому бы то ни было. Обеспечь ей безопасность и возможный комфорт, скрой под покровом тайны ее превращение в животное и покинь ее».

Что Рочестер и делает. Причем Мейсоны не возражают от слова «совсем». Все последующие девять лет они не могут быть не в курсе, где находится Берта. Старший брат приезжает навестить сестру, зная, каково ее положение. Что он хочет проверить? Что с ней обращаются хорошо. И в этом смысле все нормалек, все проверено. А что Рочестер такую жену скрывает, так оно ж понятно, кто бы не скрывал.

«Итак, я увез ее в Англию. Каким ужасным было плаванье в обществе такого чудовища! Как я был рад, когда наконец добрался до Тернфилда и водворил ее в комнату третьего этажа – за десять лет она превратила примыкающее потайное помещение в берлогу дикого зверя, в обиталище злого духа. Найти для нее надзирательницу оказалось нелегко. Требовалась такая, на кого можно было бы безоговорочно положиться, так как в своем бреду она неминуемо выдала бы мою тайну. К тому же у нее выпадали ясные дни, а иногда и недели, которые она использовала, чтобы всячески меня поносить».

Что такое ясные дни, а иногда ясные недели? Время, когда Берта совсем приходит в себя? Или периоды, когда она не воет, не рычит, не пускает в ход зубы и когти, но сколько-то осознает свое положение? Сложный вопрос. Если безумец хороший человек, он в периоды прояснения все-таки сколько-то возвращается к себе прежнему, а именно — хорошему человеку. Рочестер говорит, что жена глубоко противна ему не тем, что она сумасшедшая, но тем, какой она человек. У нас нет ни единого намека на то, что Берта вне приступов безумия (тут все понятно, не она рычит, воет и рвет зубами, а болезнь) имеет какие-то положительные черты. Напомню, еще до брака Эдвард «не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах».

И Бронте тоже не дает нам никаких свидетельств о подобном. От слова совсем.

Кто ухаживает за Бертой на корабле, пока они плывут через Атлантику? Не исключено, что Эдварду приходится участвовать. Потом еще в Торнфилде проходит время, пока наконец находится правильная Грейс Пул. В целом я бы сказала, что по поведению Рочестера виден явный опыт сдерживания безумной жены.

«— Нам лучше уйти, — прошептал мистер Мейсон.

— Убирайся к черту, — рекомендовал ему его зять.

— Берегитесь! — крикнула Грейс.

Трое джентльменов дружно попятились. Мистер Рочестер толкнул меня себе за спину. Сумасшедшая прыгнула и схватила его за горло, стремясь вцепиться зубами ему в щеку. Они начали бороться. Она была крупного сложения, почти одного роста с мужем, а к тому же дородна. И силы у нее были почти мужские: раза два ей чуть не удалось его задушить, как ни был силен он сам. Конечно, он мог бы оглушить ее хорошо рассчитанным ударом, но он не бил, а только боролся. Наконец ему удалось зажать ее руки. Грейс Пул протянула ему веревку, и он связал их за спиной. Другой веревкой, тоже бывшей наготове, он примотал ее к креслу. Все это происходило под свирепейшие завывания и судорожные попытки вырваться».

В целом следует заключить, что Рочестер действительно делает что может и обращается с женой по тем временам прилично. Мог бы тихо сгноить в нездоровом климате, но не делает. Качества Грейс Пул тоже хорошо характеризуют нанимателя: она сторож совсем не жестокий, профи в своем деле, женщина спокойная, между прочим, не сказать чтобы равнодушная, иначе бы не попивала, снимая стресс. Захоти Берта читать, рисовать, да хоть вышивать, вообще заниматься чем-нибудь, ей бы наверняка позволили. Бить не бьют. Холодными ваннами и всяким электрошоком не пытают. Да, этого мало, но по нынешним временам, когда с фармакологией в психиатрии вполне прилично. А как в то время содержали сумасшедших в больницах, читайте, если интересно, но опять-таки рекомендую не на ночь. Наверное, Берте было бы комфортнее на Ямайке в комнате с окнами, чем в Англии в комнате без окон. Хотя как сказать. Ведет она себя примерно одинаково что там, что здесь, потому что и там, и здесь не дают ни выпить, ни потрахаццо.

А Рочестер в общем тоже живой человек и жить хочет.

Нехороший вариант, но все остальные еще хуже.

«— Фэрфакс... Пусть о ней хорошо заботятся, пусть с ней обращаются как можно бережнее, пусть... — Он [Мейсон] умолк и разразился слезами.

— Я делаю все, что в моих силах. Делал прежде и буду делать дальше, — ответил мистер Рочестер, захлопнул дверцу коляски, и лошади тронулись. — Хотя всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец, — добавил он, закрывая тяжелые створки ворот и закладывая засов».

Думаю, здесь он совершенно искренен.

Наконец, как мы помним, он лишается руки и слепнет после того, как до последнего пытается спасти безумную жену на пожаре. Хотя что бы там, казалось, еще спасать? Но если есть совесть, тут уж без вариантов.

«– У меня множество собственных недостатков. Я это знаю и не собираюсь их оправдывать. Бог свидетель, не мне быть строгим к другим. У меня есть прошлое, поступки, перипетии моей жизни, какие могут обратить против меня самого мои же пренебрежительные насмешки и упреки в адрес ближних. Я завидую вашему душевному миру, вашей чистой совести, незамутненности вашей памяти. Маленькая девочка, каким драгоценным сокровищем должна быть память без единого пятна или скверны, каким неистощимым источником безмятежного отдохновения! Не правда ли?»

А что делать, если нет ни душевного мира, ни чистой совести, и память тяжелая и грязная, и ты за что-то наказан Свыше и вечно чувствуешь себя виноватым без вины?

Но, быть может, вина все-таки была?

Потому что я по крайней мере трижды встречала точку зрения, согласно которой Антуанетта Берта Мейсон — хорошая девушка с хрупкой психикой, порушенной нехорошим Эдвардом, нечутким ханжой, корыстолюбивым хищником и вообще жестоким мужским шовинистом.

Такие построения совершаются на самом деле моментально: меняете минус на плюс и говорите, что враги все наврали, вы один знаете правду. В трех фэндомах (Толкиен, Роулинг, Мартин) я встречалась с подобным неоднократно. Следите за руками. Все, что говорит Эдвард, всего лишь говорит Эдвард, кроме него, никто не знает, как дело было, а поскольку он злодей, он все врет. Джен Эйр вообще влюбленная девушка, которая не в состоянии понять, что любимый мужчина врет. Доверчивая она очень и наивная. Все, все было не так! Свободная, прекрасная статная брюнетка просто была столь же свободна душой и телом. Исповедовала феминистические взгляды, которые очень не нравились приезжему ханже. А уж ее сексуальная свобода, порожденная вольным духом тропического американского острова, и вовсе привела закомплексованного викторианца в дикий ужас. То ли она ему минет сделала в первую брачную ночь, то ли что еще (тут всякий воображает в меру своей испорченности свободы). А навязанный англичанин оказался мерин и угнетатель свободных чернокожих рабов (среди которых Берта, несомненно, могла и должна была найти любовь и все, что подскажут вам испорченность свобода). А еще он был страшно жадный, страшно, страшно, так, что заставил девушку выйти за себя замуж и страдать без секса и свободы, пока он наслаждается ее деньгами. Она при всей своей свободе была натура верная и честно пыталась любить даже такого мужа, отчего у нее в результате когнитивного диссонанса возникло легкое психическое расстройство. Коварный Эдвард немедленно этим воспользовался и перевел легкое расстройство в тяжелое. Может, даже и на марихуану подсадил. А потом и на герыч. А потом запер, и бедняжка начала выть и рычать от ломки (а вы бы, можно подумать, на ее месте вели бы себя иначе). Но поскольку терять драгоценные деньги коварный мерин и ханжа был не согласен, он увез бедняжку в свою холодную Англию, запер в комнате без окон, приставил страшную мучительницу и надзирательницу, которая связывала бедную Берту мокрыми веревками, а потом сушила веревки прямо на Берте у ярко пылающего камина за неимением батареи из рассказов Бродского, который я художник, я так вижу психиатрию на Пряжке. Веревки, вестимо, сохли, съеживались, врезались и мучили. Несчастная Берта все больше переходила в категорию тяжелых психических расстройств (а вы бы, можно подумать, от такой жизни не перешли). Но она все равно взяла остатки психики в крепкие свободные руки, подожгла дом (не поджигала, это помешавшийся на своей гувернантке ханжа поджег) и свободно прыгнула в огонь навстречу смерти. А ханжа до конца изображал, что спасает, потому что после смерти Берты он бы сразу лишился ее денег.

Что тут скажешь. Во-первых, какие-то ошибки в общении с супругой Эдвард наверняка сделал, человеческая природа такова, не бывает совершенства. Но вряд ли неудачное замужество виновато в безумии Берты больше, чем ее же, Берты, наследственность и предрасположенность.

Во-вторых, у каждого явления, бесспорно, есть две стороны. Брак Эдварда и Берты и ее последующее сумасшествие были трагедией для мужа, но вообще-то жена тоже не сказать чтобы сильно наслаждалась своим сумасшествием. Ее страдания в тексте прописаны довольно четко. И сдается мне, что именно они во многом заставляют упомянутого мужа относиться к жене как к человеку.

В-третьих, вы не поверите, но если вы параноик, за вами все равно могут следить сексуально свободные люди вовсе не гарантированы от безумия. Страшно сказать, бывает даже наоборот.

Ну и, в-четвертых, теорию заговора следует искать тогда, когда ее подразумевает автор, а Шарлотта Бронте в эти игры не играет. Она по характеру совершенно иной человек.

Но в жизни всегда бывают всякие брокльхерсты, которые озаряются Идеей. Тут, кстати, на просторах интернета недавно попался мне один такой, он с упорством, достойным лучшего применения, пытается поставить Татьяне Лариной психиатрический диагноз. Кстати, сходный с тем, что предполагается у Берты Мейсон. В поисках поддержки осененный идеей сунулся на медицинский форум. Очень занятная переписка. Особенно мне понравился финал, когда коллеги, развлекшись, таки его послали, корректно, но внятно.


www.polismed.com/questionsuser/403.html


Но это все, как вы понимаете, на ощущениях и по площадям. И до перевода Гуровой на вопрос, что я думаю о теории, что Берта Мейсон была свободная белая раскованная американка, которую довел до безумия нехороший викторианский англичанин, не получалось послать на конкретную страницу первоисточника, дабы прочли и вразумились (если это еще возможно).

А теперь — получится. Потому что в Торнфилд Джен отправляют Свыше, как мы помним, на служение.

И это служение, спасение и развязывание кармического узла связано с Эдвардом Рочестером, но не с Бертой Мейсон.

А Те, Кто Сверху посылают своих эмиссаров спасать только тех людей, кто спасения заслуживает. Так что сами видите.

Ну или следует признать, что «Джен Эйр» — это не роман о том, как здравомыслящий, вменяемый и порядочный человек при периодической поддержке Сверху в путешествии по литературным сюжетам отчаянно и небезуспешно прокладывает правильный путь.

Но это ежели кто хочет, то он сам, без меня. Поскольку я и «Джен Эйр» в отличие от него читала внимательно, и столько не выпью.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Мэгги Смит

@темы: Актёры, Прощание

---

Про "Джейн Эйр" 2

Главный устроитель маменькиного ада, разумеется, любимый сыночка, но доченьки тоже стараются как могут. Вот самая примитивная из младших Ридов — Джорджиана, совершенно не замутненное интеллектом существо, к тому же унаследовавшее от мамы в полном объеме недержание воды в заднице. Зато она по меркам того времени писаная красавица (правда, согласно оценке Бесси, «поперек вдвое шире» Джен, а сама Джен потом оценивает ее как «очень полную барышню в полном расцвете». Но пусть их, эти мерки времени).

Дабы устроить судьбу младшей дочери, а по тем временам это, разумеется, хороший брак, маменька идет на крупные расходы. То есть проводит с младшей дочерью сезон в Лондоне. Но, как мы помним, безуспешно, потому что в Лондон миссис Рид угораздило вывезти еще и дочь старшую.

Бесси про фиаско Джорджианы: «...ею там все восхищались, а один молодой лорд так по уши в нее влюбился. Да только его родня была против того, чтобы он на ней женился. И — что вы думаете? — он уговорил мисс Джорджиану бежать с ним, только про это прознали и помешали им. А прознала мисс Рид. Думется, позавидовала сестрице. И теперь они словно кошка с собакой, целые дни бранятся».

Джорджиана позже лично описывает Джен свой роман, но все ее описания как та вода из той задницы. У нее только что умер брат, семья разорена, мать умирает — а она день за днем шпарит «подробное описание чудесной зимы... всеобщего восхищения, которое вызывала, многочисленных поклонников... титулованного обожателя». Сплошные «нежные нашептывания», «чувствительные сцены», «все на одну и ту же тему: она, ее влюбленности, ее горести... воспоминания о прошлом веселье и надежды на грядущие легкомысленные удовольствия». А когда она не об этом, тогда «ворчала на царящую в доме скуку и без конца твердила, как бы ей хотелось, чтобы тетушка Гибсон пригласила ее в Лондон. Ей бы только уехать отсюда на месяц-другой, пока все не будет кончено!»

Ну да, пока не умрет наконец бесполезная мать и ее не похоронят. Все дети миссис Рид изумительные эгоисты, но Джорджиана, конечно, самый откровенный вариант. Старшая сестрица обычно пропускает воду из задницы младшей мимо ушей, но однажды все-таки разражается тирадой: «Джорджиана, земля, безусловно, не видывала более тщеславной и безмозглой курицы, чем ты. Ты вообще не имела права родиться, так как и не пытаешься сделать свою жизнь полезной... ты только и думаешь, как бы обременить своею слабостью чужую силу. А поскольку не находится никого, кто был бы готов посадить на шею такую жирную, распухшую, никчемную бестолочь, ты вопишь, что с тобой обходятся скверно, что ты всеми брошена и несчастна... жизнь ты представляешь лишь как непрерывную смену удовольствий, а иначе объявляешь мир темницей».

По-сестрински нежно и не без здравого смысла. Правда, Джорджиана в ответ тоже дает стране угля, ну, сколько способна: «...мне-то известно, какую завистливую ненависть ты затаила на меня. Ты показала ее в полной мере, когда устроила мне такую подлость с лордом Эдвином Виром. Не стерпела, что я стану выше тебя, буду носить титул, буду вращаться в кругах, куда тебе нет доступа, а потому не постеснялась сыграть роль шпионки и доносчицы, лишь бы навсегда погубить мое будущее». Судя по тому, что Элиза в ответ не говорит что-то типа — дура жирная, я тебя спасала, он бы тебя увез, поимел без брака и бросил, как только надоешь, а надоедаешь ты очень быстро, — действительно имело место скорее спасение лорда от Джорджианы. Ну и укрепление ЧСВ Элизы, которой взамуж не только лорды, вообще никто не предлагает.

Здесь давайте вспомним о прочно забытой любящими дочками маменьке и представим, как тяжело она пережила и этот скандал, и напрасные, но очень, очень немалые расходы на сезон. А ведь главный заводила сыночка уже чудит вовсю.

Бесси: «Ну, он себя оказывает не так хорошо, как его маменьке хотелось бы. Поступил было в университет, а его... ощипали. Исключили то есть... Потом его дяденька решил, что быть ему адвокатом и чтобы он законы учил. [Надо понимать, миссис Рид упала в ноги брату, и тот пытался как-то вразумить племянника, но хрен им.] Да только он такой распущенный молодчик, что, думается, толку от него никакого не добьются... С виду хозяйка выглядит хорошо, да только, думается, на душе у нее кошки скребут. Уж очень ее поведение мистера Джона удручает. Он уйму денег транжирит».

Муж Бесси Роберт, человек явно внимательный и неглупый (вспомним, как точно он определил на глаз профессию проныры торговца) говорит прямо: Джон Рид и до сезона сестер «жизнь... вел самую беспутную», а «последние три года и вовсе свихнулся». То есть для миссис Рид удачный брак хотя бы Джорджианы важен необыкновенно, и крушение надежд вкупе с неизбежным скандалом станет для нее очень болезненным.

Но сыночка, конечно, главная проблема маменьки. «Губил свое здоровье и проматывал имение со скверными приятелями и с женщинами, сквернее которых не бывает. Запутался в долгах и угодил в тюрьму. Мать за него уплатила раз, уплатила два, но чуть он выходил на свободу, как снова принимался за прежнее в той же компании. Умом он никогда крепок не был, а негодяи, с которыми он водился, и вовсе его задурили».

Миссис Рид, впрочем, до последнего держится за образ чудесного мальчика, который очень хорошо воспитан прекрасной маменькой и преданно маменьку любит.

«Джон совсем не похож на отца, и я рада этому. Джон похож на меня, на моих братьев — он настоящий Гибсон. Только бы он перестал терзать меня письмами о деньгах! У меня больше не осталось денег, чтобы давать ему, мы совсем обеднели. Придется рассчитать половину слуг и закрыть часть дома. Или сдать его внаем. Но я этого не стерплю! Но что же нам остается делать? Две трети моего дохода уходит на уплату процентов по закладным... А Джон днюет и ночует в игорных домах и всегда проигрывает... бедный мой мальчик! Его обманывают и обирают. Джон низко пал... на него страшно смотреть... мне стыдно за него, когда я его вижу».

Финальная катастрофа вполне закономерна.

Роберт Ливен: «Недели три назад он приехал в Гейтсхед и потребовал, чтобы хозяйка отписала ему все. Она отказалась: дескать, он и так почти ее разорил... Хозяйка сама уже давно нездорова была. Очень растолстела, да и ослабела. Ну а тут разорение — она все боялась совсем нищей остаться, — пришла в расстройство».

А вот и подробности последнего разговора маменьки и сыночка из первых рук: «Он угрожает мне, все время угрожает своей смертью или моей».

Добрый, любящий мальчик, отличный сын. Дайте денег, маменька, или я вам сейчас глотку перережу. Или себе. Но лучше, наверное, все-таки вам.

Через две недели после отъезда Джона из Лондона приходит известие о его смерти. Роберт Ливен: «Как он умер, одному Богу известно. Поговаривают, что наложил на себя руки». А миссис Рид снится, что «он лежит, а в его горле зияет огромная рана, или что лицо у него почернело и распухло» (то есть то ли горло себе перерезал, то ли повесился).

Узнав «о смерти мистера Джона и о том, как он умер», миссис Рид падает с инсультом. Немудрено. «Я в безвыходном положении. Столько сразу бед! Что делать? Как достать деньги?»

Бед, несомненно, много, и да, все сразу. Есть еще одна не столь очевидная, как скандал с Джорджианой и отжиги Джона.

Элиза Рид — девушка своеобразная. Много чувствительности без разумности, как правильно замечает Джен, и выйдет Джорджиана. Много разумности без чувствительности — получится Элиза.

Старшая дочь миссис Рид невыносимо прекрасна уже в детстве.

«...Элиза надевала капор и теплый простой салопчик, чтобы пойти кормить своих кур – ей очень нравилось это занятие, а еще больше – продавать яйца от них экономке, пополняя свои сбережения. Ее отличали деловая жилка и очень заметное скопидомство, находившее выражение не только в продаже яиц и цыплят, но и в умении содрать с садовника самую высокую цену за цветочные клубни, семена и рассаду. Миссис Рид приказала ему покупать у барышни все продукты ее цветника, которые она пожелает продать, а Элиза продала бы даже волосы со своей головы, сули ей эта сделка солидную прибыль. Свои деньги она вначале прятала по укромным уголкам, завернув в тряпочку или в старую бумагу для папильоток. Однако горничная нередко находила ее тайнички, и Элиза, опасаясь, как бы в один прекрасный день не лишиться заветных сокровищ, согласилась отдать накопленные деньги маменьке в рост под ростовщические пятьдесят-шестьдесят процентов годовых, каковые взыскивала каждые три месяца, с заботливым тщанием ведя им счет в записной книжечке».

При этом нельзя сказать, чтобы Элиза была вовсе уж лишена темперамента. Скорее напротив. Вот ее формула счастья: «Неужели у тебя не хватает здравого смысла составить план, который сделал бы тебя независимой от всего и вся, кроме твоей собственной воли? Возьми день, раздели его на части, каждой части назначь занятие, не оставь пустыми четверть часа, десять минут, даже пять! А заданное себе выполняй усердно, со строгой пунктуальностью. И день пройдет прежде, чем ты успеешь заметить, что он начался. И тебе не понадобилась ничья помощь, чтобы избавиться от пустых минут, не пришлось искать чьего-то общества, разговоров, сочувствия, снисходительности – короче говоря, ты прожила этот день так, как положено независимому существу».

Именно так мисс Рид и живет, вечный бег белки в колесе позволяет ей неплохо справляться с натурой.

«Мне еще не доводилось наблюдать подобной занятости. Однако было бы нелегко сказать, чем именно она была занята – а вернее, описать плоды ее трудов. С помощью будильника она вставала спозаранку. Не знаю, что она делала до завтрака, но после него ее время было расписано по часам, и каждый час посвящался определенному делу. Трижды в день она внимательно читала маленький томик – молитвенник, как я установила. Как-то я спросила, что именно ее в нем привлекает, и она ответила: «Часослов». Три часа в день она вышивала золотыми нитками кайму по краям большого куска красного сукна величиной с добрый ковер. В ответ на мой вопрос о его назначении она ответила, что это покров на аналой для новой церкви, недавно построенной неподалеку от Гейтсхеда. Два часа она отдавала своему дневнику, два – работе на огороде и один – приведению в порядок счетов. Казалось, она не нуждалась ни в обществе, ни в разговорах. Мне кажется, она была по-своему счастлива – подобный распорядок отвечал ее вкусам, и ничто так ее не раздражало, как необходимость по той или иной причине отступить от этого почасового расписания».

Никакого сердечного тепла, доброты, пользы для общества (как-то не вижу я особого смысла в собственноручно вышитом покрове на аналой новой церкви, и вы не поверите — дочь священника Шарлотта Бронте, похоже, того же мнения).

Но, кажется, у Элизы, в отличие от Джона и Джорджианы, есть некоторые чувства, в том числе по отношению к матери и семье. Когда миссис Рид умирает, Джен и старшая кузина идут проститься с ней. «Джорджиана, которая сначала разразилась громкими рыданиями, сказала, что у нее нет сил пойти с нами». Кто бы сомневался.

«Элиза смотрела на свою мать с полным спокойствием. Несколько минут спустя она сказала:

– С ее конституцией она могла бы дожить до глубокой старости. Несчастья сократили ей жизнь. – Тут на миг спазм перехватил ей дыхание, а едва он прошел, как она повернулась и вышла из комнаты. Я последовала за ней. Ни она, ни я не уронили ни слезинки».

Впрочем, силу чувств Элизы не следует переоценивать. «Однажды вечером она – в более разговорчивом настроении, чем обычно, – сообщила мне, что поведение Джона и грозящее семье разорение были для нее большим горем, но теперь, сказала она, ее решение принято, и безвозвратно. Собственное состояние она сумела уберечь, и когда ее мать умрет – ведь, невозмутимо добавила она, весьма маловероятно, чтобы она выздоровела или хотя бы протянула еще долго, – она приведет в исполнение давно лелеемый план: отыщет приют, где ничто не сможет нарушить привычного распорядка, и воздвигнет надежную преграду между собой и суетным светом».

Вот где собака покопалась — у Элизы, в отличие от Джорджианы, Джона и в последнее время миссис Рид, есть Собственное Состояние. Основы его были заложены в детстве, а дальше — как знать, в средствах такие натуры не стесняются. Я бы не удивилась, получи Элиза нехилую сумму за осведомительские услуги у родных ухажера Джорджианы (можно ведь сочетать полезное с приятным, правда?).

Миссис Рид не могла не знать о деньгах, которые старательно копит старшенькая — ведь именно маменька столько лет своей мудрой педагогикой поощряла Элизу оное состояние составить. Но потом все пошло куда-то не туда. Сначала Элиза зарубила на корню шанс Джорджианы хорошо устроиться в жизни (и надежды маменьки поиметь от этого брака пусть не денег, но положения и связей, а там, глядишь, и кредитов). А затем, когда финансовые проблемы становятся столь велики, что для их разрешения придется рассчитать прислугу, съехать из дома, сдать его внаем, и вообще ужиматься по полной, могла ли миссис Рид не обратиться за помощью к старшей дочери? Ну хотя бы за ссудой. Ну хотя бы под проценты. Ну хотя бы под немалые проценты.

Как мы знаем, Элиза свое состояние «сумела уберечь». То есть дала понять матери, что тратить свои кровные на маменьку, уж не говоря о брате и сестре, не согласна. В принципе она, наверное, могла бы дать, правда, уже не под пятьдесят-шестьдесят, а под сто и так далее процентов. Но зачем? Ведь совершенно ясно, что отдавать маменьке нечем. Нет уж, не для того Элиза с нежных лет денежки копила.

Кстати, Джорджиана, похоже, рассчитывает на какую-то материальную поддержку от Элизы. В тронной речи старшей сестры имеется любопытное место: «После смерти нашей матери я отрекусь от тебя: с того часа, когда ее гроб опустят в склеп Гейтсхедской церкви, мы станем друг другу чужими, как будто никогда даже знакомы не были. Не думай, что я позволю тебе предъявлять на меня хоть какие-то права из-за того лишь, что мы дети одних родителей».

Реакция Джорджианы именно такая, какой должна быть, когда повиснуть на шее не дали.

«– Ты напрасно утруждала себя этой тирадой, – ответила Джорджиана. – Кто же не знает, что ты самое эгоистическое, самое бессердечное существо в мире!»

Определенно барышни стоят друг друга.

Теперь, изучив в подробностях личный ад миссис Рид, признаем, что она его устроила себе исключительно сама. Какой она блестящий педагог и манипулятор, мы уже знаем. Если сыночек в 14 лет именует мать старушенцией, смеется над цветом ее лица, грубо перечит, рвет и портит ее шелковые платья, это, допустим, еще такие милые шутки сурового мужского юмора. Но были еще мелочи типа убийства голубей и цыплят, травли овец собаками, вандализма в оранжерее (см.текст). Что делает маменька? Восхищается сыночком.

Что воспитывали, то и выросло.

Но широко закрытые на собственных деток глазки очень вредны для общего здоровья организма. Ну не педагог ты и не повезло тебе с детьми. Отнесись Сара Рид к отжигам деток как мудрый Рабинович в анекдоте («это не дети, это сволочи!»), глядишь, и с деньгами было бы попроще, и инсульт не случился.

Однако маменька с упорством, определенно достойным лучшего применения (я бы рекомендовала выращивание яблонь на Марсе), уже после всего случившегося оценивает своих детей как ангельчиков. Кстати, в любопытном контексте. Муж ее «старался, чтобы мои детки полюбили маленькую тварь. Ангельчики терпеть ее не могли, а он сердился на них, если замечал их неприязнь». Но в любом контексте это звучит одинаково и значит одно: миссис Рид не смирилась, не признала свои ошибки и противостоит буквально насмерть всем попыткам Сверху ее вразумить.

И, пожалуй, для нее самое главное все же не дети, но Она, Не Способная Ошибаться. Джен не напрасно называет ее неумолимой душой и отмечает свое «отчаяние без слез перед ужасом подобной смерти». Едва ли не до последнего вздоха Сара Рид яростно считает, что во всем права.

А кто виноват? Угадайте с трех раз.

Пока мельницы Господа Бога не так уж и медленно размалывают миссис Рид до конца, означенной миссис надо как-то реагировать. Вот вы всесильный царь и непогрешимое божество своего уютного мирка, а через восемь лет останется от вас парализованная развалина, потерявшая буквально все, и даже последний бастион, он же уверенность в своей абсолютной правоте, подозрительно трещит.

Но за три года до того бастион еще кажется несокрушимым, пусть неприятности (миссис Рид еще считает их некритическими) и возникли. Дабы сбросить напряжение, следует найти виноватого. Если это не ангельчики (как можно!) и не сама Сара Рид (тут даже мельницам придется признать невозможность размола до такой степени), значит, это кто-нибудь еще.

Тут и подворачивается проныра торговец со своим письмом.

Миссис Рид считает свои тогдашние действия местью. Но, воля ваша, как-то не очень выглядит, когда взрослая богатая баба мстит нищей девчонке-тинейджеру. Да и не слишком ли — крушить человеку жизнь просто потому, что он тебе неприятен, не дал до бесконечности себя гнобить, даже сказал в глаза правду, которую ты тщательно скрываешь от себя? Человеку-то всего девять.

Я бы все-таки поискала повод посерьезнее.

Списать на злодейскость злодейки? Сара Рид, несомненно, душа непросвещенная, и злопамятна она, как библейский бог. Но все же. Надеюсь, никто не станет возражать, что на абсолютное / инфернальное зло тетка не тянет. Опять же перед смертью она пусть со скрипом, но пытается каяться. Что выходит у нее криво, другой вопрос, но ведь пытается. Утверждает, что ее «ждет Вечность». Можно даже сказать, испытывает некоторые муки при воспоминании о своей мстительной лжи (конечно, это тот случай, когда жалеют не о том, что сделал, а о том, что попался, но все же).

Некоторые подробности теткиного покаяния весьма забавны. Например, перед тем, как, собственно, каяться, она подозрительно спрашивает, точно ли будет соблюдена конфиденциальность процесса («Сиделка здесь? Или в комнате ты одна? — Я заверила ее, что мы в спальне одни. — Ну так я дважды поступила с тобой нехорошо, о чем сейчас сожалею»).

Далее с миссис Рид случается приступ наивного торможения, как с тем молодым мужем, который в старом советском фильме провожал в больницу рожающую жену и робко спрашивал: а может, рассосется?

«Она сделала паузу.

— Впрочем, это, возможно, особой важности не имеет, — пробормотала она самой себе. — И ведь я могу выздороветь, а унижаться перед ней мучительно».

Но поскольку пациентке немедля плохеет, свершилось. Письмо предъявлено, и миссис Рид изволит высказаться. Причем любезно начинает с объяснения того, за что именно мстит.

«– Говорю тебе, что я не могла этого забыть и отомстила: мне была невыносима мысль, что твой дядя тебя удочерит и ты будешь жить в довольстве и радости».

Переведем. Тетка не может допустить того, чтобы племянница стала по теткиным меркам счастлива — то есть финансово и семейно благополучна. Что и требовалось доказать: разговоры разговорами, давнишний Психологический Разбор, конечно, свою роль сыграл, но на первом плане — всеми нами любимые деньги и черная зависть.

Между прочим, Джен к счастью по теткиным меркам относится более чем спокойно. Уже в девять лет и, заметьте, до реформы школы она «не променяла бы Ловуд со всеми его тяготами на Гейтсхед и его роскошь». Писать благополучному дядюшке с просьбою, чтобы усыновил и денежно обеспечил, она совершенно не стремится и решается на это только после очередного заноса Рочестера (о коем индивидууме и его выходках, даст Бог, еще поговорим). Для Джен величайшая ценность — независимость духа. Но вообще-то финансово она тоже вполне себе независима, руки-ноги целы, голова есть, образование получено, значит, ни у кого не попросим и сами заработаем. А что до родственников, то они, как блистательно показывают те же Риды, всякие бывают. Родству с Риверсами Джен в свое время очень обрадуется, но они, особенно кузины, ей родные прежде всего по духу. Хороших друзей родственниками иметь не жалко.

Но для миссис Рид счастье в деньгах, ангельчиках, слушающих мудрую маменьку, и сознании величия Ее, Не Способной Ошибаться. Ну-ну. Пока тетка богата и благополучна, она как-то справлялась с тем, чтобы чувствовать себя выше нищей девочки-тинейджера. Когда в семье Ридов возникают проблемы (а вовсе не крушение: когда три года назад пришло письмо, Джон только начинает жечь напалмом, дочки только собираются на сезон в Лондон), перенести появление у племянницы шанса на удочерение и небедное существование (о своем богатстве проныра торговец разумно не сообщает) становится невозможно. Я же говорю, деньги и черная зависть.

«И я ему написала. Объяснила, что очень сожалею, что причиню ему горе, но Джейн Эйр умерла, скончалась от тифозной горячки в Ловуде. А теперь поступай как хочешь. Напиши и опровергни мое утверждение, разоблачи мою ложь, когда пожелаешь. По-моему, ты родилась, чтобы терзать меня: мой последний час омрачен мучительным воспоминанием о поступке, который, если бы не ты, я никогда не соблазнилась бы совершить».

Ну да, ну да. А если бы ты вовсе не родилась, ну или благоразумно умерла в раннем детстве, у меня и моих ангельчиков все было бы хорошо. Перед кем виновата, тот и неправ. Как ты, ненавистный, смеешь еще вынуждать меня быть виноватой перед тобой.

Давайте посчитаем, сколько на тот момент Джен Эйр, так сказать, тетке задолжала.

Девять с небольшим лет кормили, поили, одевали, прогуливали в индивидуальном загородном парке. Жила в тепле, в детской, имела няньку, потом вообще отдельный чуланчик под лестницей выделили. Быт на уровне дочери джентльмена, пусть и бедной родственницы. Учили и вовсе не хуже кузин. И давайте в данном случае без иронии — вот приезжает Джен в Ловуд, и что у нее, девятилетней, спрашивает мисс Темпл? «Она спросила... умею ли я читать, писать и немного шить». Вот он, уровень тогдашних дочерей джентльменов.

Кстати, читать Джен в Гейтсхеде действительно позволяют много, пусть и беспорядочно. Сдается мне, вот оно, самое драгоценное в детстве героини. Не случайно бунт тихони, молчавшей в тряпочку девять лет, случается, когда увлекшийся Джон явно со слов маменьки пригрозил запретить рыться на своих книжных полках и вообще книги трогать. Но поздно. Джен, осилившая, между прочим, «Историю Рима» Голдсмита (а это не на пару дней чтение, там в одном первом томе 235 страниц), кроет кузена отборной руганью. «Гадкий, злой мальчишка! — крикнула я. — Ты как убийца, ты как надсмотрщик над рабами, ты как римские императоры!». Парень аж теряется. «Как! Как! — завопил он. — Она сказала мне такое? Вы ее слышали, Элиза и Джорджиана? Ну, я скажу маменьке, но сперва...»

Но хватать «за волосы и за плечо» уже поздно. Любопытно, что в причинах, доведших Джен «до отчаяния» и побиения кузена, книжное идет перед физическим. «Я правда видела в нем тирана, убийцу. Я чувствовала, как у меня по шее сползают капли крови, испытывала острую боль, и все это на время возобладало над страхом». А вот не надо угрожать книжнику лишить его доступа к книгам. Девять лет не угрожали, и все было тихо, а тут, понимаешь, покусились на святое.

Однако вернемся к подсчетам. После бунта и последовавшего Психологического Разбора Джен как не оправдавшую надежд отсылают, но не выбрасывают на мороз, а отправляют учиться. Между прочим, образование в Ловуде не бесплатное. Вспомним разговор Джен с Хелен Бернс: «Они держат нас тут даром? — Мы платим, или платят наши друзья, пятнадцать фунтов в год за каждую». И шесть лет миссис Рид исправно платит, а как же. Если бы она этого не делала, девочку никто в Ловуде просто так держать бы не стал.

Много это или мало, пятнадцать фунтов в год? Джен, будучи учительницей в Ловуде, получает в год те же пятнадцать фунтов. В Торнфилде ей обещают целых тридцать. По меркам тетки, сумма небольшая. По меркам племянницы — значительная.

Правда, экономика должна быть экономной — та же Хелен Бернс говорит, что «пятнадцати фунтов недостаточно для оплаты полного пансиона и обучения и остальные средства собираются по подписке». Подписываются «разные добрые дамы и джентльмены в этих краях и в Лондоне». Весьма забавно, ну и показательно тоже, что миссис Рид, крепкая хозяйственница, и здесь умудрилась сэкономить.

Должна ли Джен помнить о том, что тетка оплачивает ее образование, и, следовательно, за это она старшей родственнице обязана? Несомненно, да. Искупает ли оплата (пусть и со скидкой) попытку лишить племянницу благополучного будущего? Несомненно, нет.

Ну, и в том, что на Мадейре объявился дядя, желающий усыновить и обеспечить племянницу, вины героини нет.

Итак, деньги, зависть и неприязнь приводят к тому, что миссис Рид на практике эээ воплощает свободолюбивую тираду девятилетней Джен. Которую на сей раз давайте прочтем в переводе Гуровой: «Если нам наносят удар без малейшей причины, мы должны отвечать самым сильным ударом, на какой способны».

Ой.

Но ведь так и есть. Без малейшей причины злобное существо накинулось на тетку, которая ее, как-никак, содержит и даже воспитывать пытается. Почему бы миссис Рид не засчитать это неспровоцированным ударом по любимой себе? А затем ответить самым сильным ударом, на какой она способна.

Неприятно, правда?

Конечно, есть важный нюанс: Джен человек честный и смелый, она не боится ответить на удар ударом лично и вообще бороться. А миссис Рид труслива как ее сын. Травлю дома она организовывала через детей и слуг, травлю в школе попыталась запустить через Брокльхерста. Третий случай — ложь в письме Джону Эйру. Далее тетка привычно делает вид, что она ни причем. Через два года, когда Джен собирается уйти в вольные гувернантки, ловудское руководство осведомляет об этом опекуншу. К этому моменту опекунство, конечно, формальное. Ответ миссис Рид приходит незамедлительно: «...она ответила, что я могу поступать, как мне угодно, так как она давно отказалась от какого бы то ни было вмешательства в мои дела».

Лгунья, ссыкуха и лицемерка, бесспорно.

И все же. Смотрите, как оно получается, если действовать по воспетому литературоведами (увы, не только советскими) заявлению девятилетнего ребенка. И вот кто, меланхолично добавлю я, действует в романе Бронте именно так. Вы миссис Рид уважаете? А принципы, согласно которым она действует, уважаете? А если их провозгласила Джен, тогда что?

Тогда, отвечает нам Бронте, имейте глаза и работайте головой: девочка была опьянена своей неожиданной и невозможной победой. И она ошибалась. И вообще была она «всего лишь маленькая невежественная девочка».

Итак, мы имели удовольствие увидеть, как миссис Рид, упоенная собственной безгрешностью, опускается до уровня ну пусть не детского сада, но почти. Всегда приятно наблюдать за неудачами злодеев, правда? Но хорошенького понемножку. Давайте займемся куда более скучным занятием — понаблюдаем за хорошим человеком, который работает над собой, и ему помогают Сверху.

От приятного чтения о страданиях злодеев перейдем к вещам скучным и сложным. И даже возмутительным. Потому что, стоит заговорить о прощении, подавляющее большинство народное, взявшее на себя труд прочитать «Джен Эйр», уверенно заявит: как же это, следует Джону Риду подставить вторую щеку после того, как он вдарил по первой? Нет уж! Отвечать, отвечать и еще раз отвечать — и так, чтобы не встал! А все эти христианские призывы к всепрощению — они опиум для народа!

Око за око а лучше за одно око два плюс рука и почка на выбор.

А как относится к всепрощению и прочему непротивлению злу насилием дочь пастора Шарлотта Бронте?

Более чем сдержанно. Давайте посмотрим хотя бы на примере той же миссис Рид. Сыночка пьет, играет, водится с непотребными девками, требует денег — она дает. Он снова пьет играет и т.п. — она дает. И далее по кругу. Хотя могла бы после первого же загула по примеру племянницы разбить деточке нос, можно коромыслом (ну или каким-нибудь английским эквивалентом), и сказать — баста, карапузики, кончилися танцы. Денег не будет.

Но тут другой момент: перекрывать кислород и демонстрировать, что деньги, а сталбыть, и власть в семье, у тебя, а не у наследничка, надо было намного раньше.

Однако миссис Рид (Бронте это очень реалистично показывает) всю дорогу прощает сыночке все. Вряд ли ей не было обидно, когда младой, да ранний рвал и пачкал ее дорогие платья, обзывал старушенцией и дразнил цветом лица. Но вы же не понимаете, это другое, деточка ангельчик, а что вредничает по мелочам, так это он это израстет, а мать с материнской любовью и снисхождением перетерпит.

Похоже, миссис Рид искренне не понимает, почему бы и Джен не вести себя именно так — терпеть и прощать. Тем более что порядочная литературная сиротка на месте Джен вела бы себя именно так. А кто не верит, давайте вспомним из английских литературных гениев того же Диккенса. Как идеальны, бесплотны, тихи, бесконечно терпеливы, столь же бесконечно жертвенны его многочисленные и, не побоюсь этого слова, голубые героини! Всякие там Нелл из «Лавки древностей» и прочие кроткие девицы. Со временем, правда, Диккенс (все-таки гений, пусть и полный предрассудков своей эпохи) начал смотреть на женщин иначе, и подобные идеалы со свойственной им кротостью тихо испарились из его творчества. Но до того свои три ведра пафоса на каждой странице имели.

Что бы делала кроткая, терпеливая, полная благородства героиня раннего и частично среднего Диккенса, если бы ее гнобил Джон Рид? См. собрание сочинений Диккенса от «Оливера Твиста» и до «Крошки Доррит» включительно, там этого добра хоть ковшом экскаватора. На прекрасном, безмятежно спокойном лице героини отобразилась бы глубокая скорбь, в ясных глазах блеснули слезы, она воздела бы чистый взор к небу (возможно, одновременно указывая на небо рукой), и легкий вздох (тихий стон) сорвался бы с ее уст, на которых появилась грустная улыбка. Полная кротости, спокойствия и благодарности к друзьям, она не издала бы ни слова, ни единого слова жалобы. И т.п.

А если сиротка вместо этого сначала по римской матери, а потом кулаком в нос, это какая-то неправильная сиротка, не литературная.

Так и есть. «Джен Эйр» вообще можно было бы назвать книгой о путешествии нормального здравомыслящего человека в страну литературных штампов. Но Бронте и штампы успешно превращает во вполне себе реальные жизненные обстоятельства, и стандартные персонажи штампов обретают трехмерность.

Возьмем хотя бы Хелен Бернс, тем более что именно она, во-первых, так мощно влияет на мировоззрение героини, а во-вторых, куда больше похожа на правильную литературную сиротку.

Местами описание вообще совпадает. Вот стоит Хелен Бернс на середине классной комнаты, наказанная мисс Скэтчерд — «она... стояла спокойно, хотя и печально... у нее такое лицо, будто она думает о чем-то далеком от наказания, от положения, в которое она попала, — о чем-то не вокруг нее и не перед ней... ее взгляд обращен как бы внутрь, в глубину ее сердца».

А уж под речами Хелен и вовсе подписалась бы любая идеальная кроткая героиня: «Куда, куда лучше терпеливо сносить обиды, которых никто, кроме тебя, не чувствует, чем совершить необдуманный поступок, тяжкие последствия которого падут на всех, кто с тобой связан, а к тому же Писание учит нас платить добром за зло... вытерпеть — твой долг, раз это неизбежно. Слова, что ты не вытерпишь того, что судьба назначила тебе терпеть, лишь свидетельствуют о слабости и глупости».

Тут, правда, начинаются нюансы, как всегда, когда Бронте берет штамп и делает живого человека.

Ладно бы еще внешность. Можно принять, что идеальная героиня становится красавицей только тогда, когда пробудились «ее духовные силы. Они проснулись, они воспряли, они окрасили румянцем ее лицо, которое до той минуты я видела всегда бледным и бескровным. Затем они засияли в ее оживившихся глазах, которые вдруг превзошли красотой глаза мисс Темпл. И это была красота не их чудесного цвета, не длинных ресниц, не тонких бровей, но прелести, блеска, света мысли. Душа ее раскрылась, и речь потекла свободно».

Но с голубой героиней никак не вяжется тот факт, что красота Хелен — это красота не только духа, но и интеллекта, причем интеллекта книжницы. Она и историю знает, и французских авторов, и даже может Вергилия по-латыни с листа.

Далее, философия Хелен вся окрашена предчувствием близкой смерти. Что у идеальных героинь тоже чуть ли не через одну, но здесь все как-то ближе к земле.

«— Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть — заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?

Я молчала. Хелен успокоила меня, но к безмятежности духа, которой она меня одарила, примешивалась невыразимая печаль. У меня, пока она говорила, возникло ощущение неизбывной тоски, хотя я не понимала ее причины. А когда, договорив, Хелен задышала часто-часто и закашлялась, я забыла о своих бедах, испытывая смутную тревогу за нее».

Но вот незадача: после длинной, возвышенной и по-хорошему высоко духовной речи Хелен о том, во что она верует, как ясно отличает преступника от его преступления и почему достигла душевного спокойствия в радостном ожидании близкого конца, к девочкам подходит «староста, рослая грубая девушка» и заявляет «с заметным камберлендским выговором:

— Хелен Бернс, если ты сейчас же не пойдешь и не приведешь твой ящик в порядок и не сложишь шитье, как положено, я попрошу мисс Скэтчерд пойти поглядеть на него!»

А после беседы у мисс Темпл и чтения по-латыни девочки совершенно аналогично по возвращении в дортуар нарываются на мисс Скэтчерд, которая, проверяя ящики, как раз выдвинула ящик Хелен.

«— Мои вещи правда в недозволительном беспорядке, — вполголоса сказала мне Хелен. — Я собиралась прибраться в ящике, но забыла».

Это назвается снижающая деталь, и таковые Бронте неизменно применяет к действительно прекрасному образу Хелен Бернс. Джен, для которой любимая подруга — недостижимый идеал, никогда не согласится с тем, что недостатки Хелен — не «крохотные несовершенства». Но вообще-то к реальности куда ближе трезвый взгляд Хелен на саму себя. «Я, как и говорит мисс Скэтчерд, очень неряшлива; я редко привожу свои вещи в порядок и не слежу за этим; я небрежна, я забываю правила, я читаю, когда мне следовало бы учить уроки, я непоследовательна и иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку».

Она очень хороший человек, большой ум, душа великая и необыкновенная, — но всего лишь человек, а не идеальная героиня. Кстати, именно таким людям свойственно забываться, не думая о том, как сложены вещи или чищены ли ногти.

Но это не главный недостаток Хелен.

Подозреваю, что в английской литературе Хелен Бернс слегка как наш Платон Каратаев — персонаж, который вроде мелькнул и исчез, но оказал такое влияние на главного героя, что литературоведы все не могут перестать это обсуждать. А педагоги исправно (в мою бытность школьницей уж точно) имеют мозги учащимся. Много тирад произнесено и много страниц исписано тем, как убеждения Платона и Хелен повлияли на Пьера и Джен соответственно.

Не знаю, как там дело обстоит с обратным влиянием Пьера на Платона, может, и никак. Но вот Джен Эйр на Хелен Бернс повлияла очень сильно.

Дело в том, что принятие Хелен своей нелегкой судьбы, смирение перед жизнью и даже финальная победа над страхом смерти не просто так вызывают у Джен неизбывную тоску.

Жизнь не может и не должна состоять из принятия и смирения. Ну или скажем так: человек волен делать с собой что ему угодно и вести свои личные битвы так, как считает нужным. Хелен сделала свой выбор на очень высоком уровне. И если иногда и ропщет («иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку»), то это ненадолго. «Жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды. В этой юдоли мы все без исключения обременены недостатками, но скоро, уповаю, наступает срок сбросить их груз вместе с нашими тленными телами, избавиться от этой сковывающей нас плоти, а с ней — от всего низменного и от греховности. И останется лишь искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение».

Не появись Джен, Хелен, которой, как помним, осталось жизни до начала июня, то есть четыре с половиной месяца, так и угасла бы в своем мечтательном, одиноком и горьком стоицизме.

Но Джен появилась. И через три месяца, названная лгуньей, оказалась посреди комнаты на высоком табурете — на всеобщем обозрении у позорного столба.

И наступает время сделать выбор.

В жизни следует не только уметь принять и смириться, но и сражаться. Особенно когда речь не о тебе, а о дорогом тебе человеке. Размышления, мечты о доме и думы о высоком приходится отставить в сторону.

«Нет слов для описания моих чувств, но в тот миг, когда они жгучей волной захлестнули меня, перехватывая дыхание, стискивая горло, мимо меня прошла девочка и, проходя, подняла на меня глаза. Какой неизъяснимый свет горел в них! Какое необыкновенное чувство вызвал во мне их луч! И как он меня ободрил. Словно мимо рабы, мимо жертвы прошел мученик, герой и одарил ее новой силой. Я подавила подступившие к горлу истерические рыдания, подняла голову и тверже поставила ноги. Хелен Бернс что-то спросила у мисс Смит о своем рукоделии, получила выговор за такое пустяковое затруднение, а затем вернулась на свое место, улыбнувшись мне, когда вновь проходила мимо. И какой улыбкой! Я и сейчас помню ее, этот отблеск чудного ума, истинного мужества. Она озарила ее черты, ее худое лицо, запавшие серые глаза точно свет, исходящий от ангела».

Первый и единственный бунт Хелен Бернс. Что может сделать истощенная чахоточная девочка для подруги? Что может, то и делает. Нарушает громко объявленный запрет «пусть до конца дня никто с ней не разговаривает», приносит кофе и хлеб, сидит рядом, говорит о том, что верит в невиновность подруги. А также о том, чего пока не понимает Джен: что Броклхерста здесь никто не любит и не уважает, Джен, напротив, жалеют и будут жалеть еще больше — и не надо отчаиваться. А потом просто обнимает и молча сидит рядом на полу в большой холодной комнате.

Это на самом деле очень, очень много и крайне важно.

Для обеих подруг.

Хелен явно много думает о том, что произошло. Перед смертью она со своей обычной крайней честностью и спокойным принятием себя говорит: «Умирая молодой, я избавляюсь от многих страданий. У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так».

Жестокие слова, особенно потому, что во многом верные. Останься Хелен в живых, ей пришлось бы перемениться — как пришлось перемениться Джен.

Но уходит Хелен не в одиночестве и не в страдании. В страшный час Джен она рискнула многим и нарушила запреты, чтобы не бросать ее одну. Теперь очередь Джен рисковать, обнять и быть рядом.

«Я крепче обняла Хелен. Еще никогда она не была мне так дорога. Я чувствовала, что не могу расстаться с ней, и спрятала лицо у нее на плече. Вскоре она сказала таким ласковым, таким нежным тоном:

– Как мне хорошо! Последний припадок кашля меня немножко утомил, и я как будто засыпаю. Но не оставляй меня, Джейн. Мне так приятно, что ты рядом!

– Я останусь с тобой, Хелен, милая! Никто не сможет меня прогнать!

– Тебе тепло, родная?

– Да.

– Спокойной ночи, Джейн.

– Спокойной ночи, Хелен.

Она поцеловала меня, а я ее, и вскоре мы обе уснули.

...мисс Темпл, вернувшись в свою комнату с рассветом, увидела, что я лежу под пологом, уткнувшись лицом в плечо Хелен, и обнимаю ее за шею. Я крепко спала. Хелен была… мертва».

Что тут скажешь. По подвигу Хелен Бернс и награда ей. Но вообще это не о наградах и даже не о подвигах, хотя куда же без них в нашем подлунном мире.

Это — о любви.

Экая же сложная штука прощение. Если вместо него на удар ответить еще более сильным ударом, будешь как миссис Рид. А если все прощать, тоже будешь как миссис Рид. Вот на этом месте и понимаешь особенно хорошо, что крайности сходятся.

Сара Рид УГ. Не будь как Сара Рид.

Но тогда что же делать? Искать нечто среднее? Прощать не все? А что именно? Отвечать строго соразмерным ударом? А как его рассчитывать? Таки око за око? А если у противника глаз зеленый, а у вас голубой, это равные очи? А если у него один глаз или три, а у вас два? А размер глаза имеет значение? А степень миопии или, напротив, дальнозоркости?

Как все запущено.

Но, быть может, надо попытаться выйти из двухмерного пространства в трехмерное и посмотреть на проблему снаружи? Ну, как в задаче с тем, на какую сторону двери хочет ваша кошка. Вы никогда не угадаете правильную сторону, потому что неверно поставили вопрос. Следует спрашивать, не куда кошка хочет, а чего кошка добивается. А добивается она свободного прохода по всему принадлежащему ей пространству, дабы оное пространство контролировать.

Поэтому давайте перед тем, как определиться, как прощать, спросим себя, а кому оно, собственно, нужно.

Посмотрите окрест, и душа ваша уязвлена станет: в подавляющем большинстве случаев те, кто хочет, чтобы их простили, добиваются не столько прощения, сколько того, чтобы все вернулось к тому, как им нравится. Ну или стало таким, как им нравится.

Возьмем как пример ту же миссис Рид (пусть страдает, заслужила). Наверняка она всю дорогу огорчалась из-за поведения сыночки, но исправно махала рукой, говорила, что у ангельчика просто возрастной кризис / плохое настроение / кишиневский период Пушкина, и возвращалась к тем отношениям, которые и ее, и сыночку устраивали. Она и на смертном одре жаждет помириться, только пусть перестанет требовать денег, которых нет, и говорить страшные вещи маменьке. И наступит благорастворение воздухов и мир во всем ридовском мире.

Итак, прощение ее является чистой воды уступкой.

А теперь посмотрим на отсутствие прощения, которое она демонстрирует в отношении племянницы.

«– Это Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?

Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной».

Яйца, правда, сбоку, но вид, несомненно, тот же. Прощение равно уступка, уступить значит проиграть, умру, но не проиграю, то есть не уступлю, то есть не прощу. А кто прощает, тот лох. Я, Не Способная Ошибиться, вам не лох!

Но что мы все о миссис Рид. Давайте возьмем персонаж, куда более любимый народом: Рочестера. Вот он много врал, вранье в самый неподходящий момент вылезло наружу, великие планы большого счастья за границей накрылись медным тазом. Долго, долго он сидел под дверью у порога любимой девушки, даже кресло себе принес. Наконец она вышла, и он сразу к делу — виноват, ошибся, горько оплакиваю, простишь ли ты меня когда-нибудь. А теперь обещай, что все будет как я хочу, ты будешь моей, иначе я погибну и вообще-то я уже в агонии, если ты вдруг не заметила.

Ну и что это? Был неправ, вспылил, обещаю загладить исправить искупить, быстрее скажи, что ты меня простила, и оставим этот неприятный разговор, вернувшись к тому, на что я тебя уже один раз уговорил.

Любопытный напрашивается вывод: если не профанировать прощение или просьбу о прощении, а работать с этим всерьез, то все это наше личное дело. Наша личная внутренняя работа, которое мы совершаем или не совершаем исключительно для себя любимого.

Но тогда все как бы просто, особенно если вспомнить, чему учит Хелен Бернс.

«— Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды.

— А что же?

— Читай Новый Завет, вдумывайся в слова Христа и Его деяния, сделай Его слова законом для себя, а Его поступки — примером.

— А что Он говорит?

— Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим и презирающим вас».

Фрагмент из Нового Завета, как водится, труден и для понимания, и для принятия. Но первая формула вполне себе хороша.

Правда, неполна. Что насилием и местью работать для достижения результата бесполезно, понятно. Миссис Рид не даст соврать: она безуспешно пытается взять верх насилием, и ее обида за то, что не вышло, неисцелима. Но, как, например, Джен победить ненависть тетки? Ну или хотя бы исцелить свои обиды. Хотелось бы более точных рекомендаций.

И, знаете, они есть.

«Но до чего же подробно ты помнишь, как она с тобой поступала и что говорила тебе! Какое необычайно глубокое впечатление ее несправедливость, видимо, оставила в твоем сердце! Никакое дурное обращение со мной не выжигает своего клейма на моих чувствах. Разве ты не была бы более счастлива, попытайся ты забыть ее суровость вместе с жгучим возмущением, которое она вызывала? Мне кажется, жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды».

В этом много правды. Хелен Бернс достигла того уровня, на котором способна простить убивающих ее, ибо не ведают, что творят. Но что-то настораживает в этой концепции.

«Я верую в надежду для всех, и она преображает Вечность в обитель безмятежности, в великолепный чертог, а не в бездну и ужас. И, веруя так, я столь же ясно отличаю преступника от его преступления, сколь искренне прощаю первому, питая отвращение ко второму. И потому, что я верую так, жажда мести никогда не терзает мое сердце, унижения не заставляют мучиться стыдом, несправедливость не гнетет меня слишком уж сильно. Я живу в душевном спокойствии и радостно жду конца».

Бесспорно, преступника надо отделять от его преступления, хотя в молодые годы это обычно далеко не очевидно. И душевное спокойствие перед лицом мук и смерти — драгоценнейшее достижение. И старый добрый лозунг «счастье всем и пусть никто не уйдет обиженным» — такой добрый лозунг. Пусть будет надежда для всех и великолепный чертог для всех. А преступники осознают свои преступления, искупят, преобразятся и войдут в обитель безмятежности, потому что и в преступниках есть она, «искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение».

Но есть и другая сторона вопроса, с детской непосредственностью высказанная Джен.

«Если постоянно быть хорошими и кроткими с теми, кто жесток и несправедлив, дурные люди начнут всегда добиваться своего, потеряют всякий страх и поэтому не только не станут меняться к лучшему, а, наоборот, будут делаться все хуже и хуже».

И это тоже правда.

Хелен Бернс — вовсе не голос автора. В философии девочки слишком много, как бы это поточнее, психологии жертвы. Что неудивительно, учитывая анамнез: четырнадцатилетняя Хелен отправлена из родного дома в суровый Ловуд получать образование. Не похоже, чтобы ее отец планировал ее смерть в школе, но правда и то, что он, по словам Хелен, недавно женился и не почувствует особой утраты. Ребенок в одиночестве бьется с ощущением ненужности себя, брошенности, предательства единственного родного человека, своей явной неуместности в школе, жестокостью училки и так далее. И как вишенка на торте — ощущение близкой смерти. Вряд ли можно что-то требовать от Хелен, она и так настоящее чудо.

Но это мы так считаем. А Сверху всегда находят что потребовать, дабы подтолкнуть человека к совершенствованию. Хелен построила хорошую систему защиты, за которой почти всегда удается спрятаться (мы же помним, что она, по собственному признанию, все-таки иногда ропщет, а после того, как мисс Скэтчерд двенадцать раз ударила ее розгами по шее, сдерживается на людях, но все же плачет в чуланчике, куда уносит орудие наказания?).

И вдруг в ее мир врывается живая, сильная и страдающая Джен.

И если можно простить тех, кто не ведает, что творит, за то, что они делают с тобой, простить их за то, что они делают с другими, оказывается гораздо сложнее.

Разговор на полу в углу холодной комнаты демонстрирует нам последнюю линию обороны Хелен.

«Кроме этой земли, кроме рода человеческого, есть невидимый мир и царство духов. Этот мир везде вокруг нас, ибо он повсюду, и духи эти берегут нас, ибо на них возложено охранять нас, и если мы умираем в муках и позоре, если презрение поражает нас со всех сторон, а ненависть сокрушает нас, ангелы видят наши страдания и знают, что мы невиновны (если мы и вправду невиновны, как я знаю, невиновна ты...), и Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть — заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?»

Бедная девочка, которая убеждает себя, что раз уж все равно скоро умирать, то нет смысла тратить оставшееся время на обиды.

Но Хелен с ее могучим умом не может не понимать, что для сильной и здоровой подруги это не работает. Джен предстоит не близкая смерть, а длинная жизнь, полная борьбы и действий. Хелен для этого не годится. Вот откуда горькое и спокойное признание, что, останься она жить, она не вписалась бы в мир: «У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так». У нее не получается свести в непротиворечивую систему два вроде бы взаимоисключающих вектора: прощение обид и необходимость борьбы против обидчиков.

Джен придется самой учиться балансировать между прощением и борьбой.

Хелен сделала главное — она показала дорогу. Но пойдет по ней Джен сама.

И это будет трудно.

Посмотрим, как Джен справляется с проблемой прощения на примере ее поездки в Гейтсхед.

Между прочим, то, что ее вообще допустили к умирающей, неопровержимо доказывает, что денег в семье Ридов не осталось от слова совсем. В противном случае миссис Рид могла сколь угодно долго требовать привезти племянницу, как говорил Жванецкий, с тем же успехом. Ну а если бы та вдруг все же приехала, девицы Рид вдвоем бы заняли оборону если не на входе в дом, но у дверей комнаты маменьки точно.

Ну а так — почему бы и нет.

Но даже теперь Джен в Гейтсхеде еле терпят. С порога кузины всячески дают понять, что она остро лишняя, обливают презрением и пытаются уколоть по-своему, по-девичьи. Хелен бы отступила и замкнулась, потом постаралась бы простить и забыть (не без успеха). Джен тоже испытывает желание бежать, но ему не поддается.

«Обе барышни обладали настоящим талантом, не произнеся ни слова, дать ясно понять, что считают вас предметом, достойным только насмешек. Легкая презрительность в глазах, холодность в манере держаться, небрежность тона исчерпывающе выразили их мнение, причем их никак нельзя было обвинить в грубости.

Однако теперь презрительные насмешки, открытые или замаскированные, полностью утратили былую власть надо мной. Сидя между моими кузинами, я с удивлением обнаружила, насколько мне безразличны и полное игнорирование со стороны одной, и полусаркастичное внимание другой – Элиза не могла меня унизить, а Джорджиана оскорбить. Ведь мне было о чем подумать, кроме них: последние месяцы пробудили во мне столько чувств несравненно более сильных, чем те, которые они были способны задеть...

– Как себя чувствует миссис Рид? – вскоре спросила я, спокойно глядя на Джорджиану, которой вздумалось при прямом вопросе вздернуть нос, словно это была неожиданная дерзость.

– Миссис Рид? А! Вы о маменьке! Ей очень плохо. Не думаю, что вы увидите ее сегодня.

– Не могли бы вы, – сказала я, – подняться наверх и сказать ей, что я приехала? Я была бы чрезвычайно вам обязана.

Джорджиана чуть не подпрыгнула на стуле, ее голубые глаза широко раскрылись и почти вылезли на лоб.

– Ведь она изъявила настойчивое желание увидеться со мной, – добавила я. – И мне не хотелось бы медлить с исполнением ее желания дольше, чем это совершенно необходимо.

– Маменька не любит, чтобы ее беспокоили по вечерам, – заметила Элиза.

Вскоре я встала, спокойно сняла без приглашения шляпку и перчатки и сказала, что поищу Бесси, которая, полагаю, сейчас в кухне, и попрошу ее узнать, захочет ли миссис Рид принять меня сегодня или нет. Так я и сделала, а отослав Бесси с моим поручением к миссис Рид, решила позаботиться о дальнейшем. До сих пор высокомерие всегда обращало меня в бегство. Год назад оказанный мне прием заставил бы меня покинуть Гейтсхед на следующее же утро; однако теперь мне сразу стало ясно, что это был бы глупый поступок. Я проделала путь в сто миль, чтобы увидеться со своей теткой, и должна оставаться с ней, пока ей не станет лучше или она не умрет. А что до гордости, а вернее, спеси ее дочерей, я должна пренебречь ею, не обращать на нее никакого внимания. Поэтому я попросила экономку приготовить для меня комнату, объяснила, что, вероятно, пробуду здесь одну-две недели, распорядилась, чтобы мой дорожный сундук отнесли туда, и начала подниматься по лестнице следом за слугой».

Казалось бы, все очень просто: оценила обстановку, решила, что пренебречь вальсируем, распорядилась, сделала. Но это, конечно, только кажется. Спокойное, полное достоинства и уверенное продвижение к цели возможно лишь потому, что за восемь лет Джен в результате тяжелой внутренней работы обрела эти самые достоинство, спокойствие и уверенность в себе.

И, разумеется, независимость. Она взрослый человек, твердо стоящий на своих ногах и обеспечивающий себя в том числе материально. А что кузины всячески шипят — Джен за свою короткую трудную жизнь и не таких повидала.

Теперь, поработав над собой и проработав себя, сделавшись из слабого сильным, можно попробовать кого-то по-настоящему простить.

Но мягкое, однако непререкаемое утверждение себя перед кузинами — лишь начало. Джен приходится едва ли не пережить снова то, что так ранило когда-то. А мы узнаем детали тех девяти лет, когда книги еще не пригрозили отобрать девочка тихо «сносила любое обхождение» с собой.

«Я не нуждалась в проводнице, чтобы найти дорогу к столь хорошо мне знакомой комнате, куда в былые дни меня так часто призывали для наказания или выговора. Я обогнала Бесси, тихонько открыла дверь. Уже стемнело, и на столе горела затененная свеча. Вот большая кровать с темно-желтым пологом, вот туалетный столик, кресло, скамеечка для ног – сколько раз мне приходилось стоять на ней на коленях и просить прощения за дурные поступки, мною не совершенные. Я покосилась на некий угол, почти ожидая увидеть тонкие очертания некогда такой страшной розги, которая пряталась там, выжидая, когда можно будет прыгнуть на меня подобно бесу и исполосовать мои дрожащие ладони или поникшую шею. Я подошла к кровати, откинула полог и наклонилась над взбитыми подушками.

Лицо миссис Рид я помнила до последней черточки и теперь поискала его взглядом в полутьме. Какое счастье, что время гасит желание мести и заставляет умолкнуть голоса гнева и ненависти! Я рассталась с этой женщиной в горечи и ожесточении, а теперь вернулась, испытывая только жалость к ее тяжким страданиям и сильнейшую потребность простить и забыть все обиды, помириться и протянуть руку дружбы.

Да, вот оно, такое знакомое лицо, столь же суровое и безжалостное, как когда-то, вот эти особенные глаза, которые ничто не могло смягчить, чуть приподнятые, властные, тиранические брови. Как часто они угрожающе и с такой ненавистью хмурились на меня! Пока я смотрела на их неумолимую линию, в моей душе всколыхнулись воспоминания о детском ужасе и горестях! И все же я наклонилась и поцеловала ее. Она посмотрела на меня.

– Это Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?

Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной.

Мне стало больно. Боль сменилась гневом, решимостью взять над ней верх, подчинить ее себе вопреки ее натуре и воле. К моим глазам, как в детстве, подступили слезы – я приказала им высохнуть. Потом принесла стул к изголовью кровати, села и нагнулась над подушкой.

– Вы послали за мной, – сказала я, – и я здесь. И намерена оставаться здесь, пока вам не станет лучше».

Не была Джен в детстве идеальной голубой героиней, нечего и начинать и выросла совсем не ею, а нормальным человеком с обычными человеческими реакциями. Она пришла, настроив себя простить, забыть, помириться, протянуть руку дружбы. Так, пожалуй, сделала бы Хелен. Ну или кто-нибудь из раннесредних диккенсовских бесплотных девиц. В ответ на что злодей, аки мистер Домби в конце романа, обязан незамедлительно раскаяться, броситься ей на грудь со слезами и никогда больше не грешить.

Ага, щас.

Джен добрая девочка, но местами вспыхивает как порох. Всколыхнувшиеся ужасы детства плюс решительный отказ тетки действовать по литературному сценарию приводят к тому, что на минуту все влияние Хелен идет побоку. В некотором роде это опять-таки очень смешно. Принеся себе стул, героиня садится поудобнее, нагибается к лицу тетки и шепчет ей ласково и крайне убедительно: вы, тетушка, имели глупость за мною послать, так я теперь с места не сдвинусь, пока не прощу вас так, чтобы вы каждой клеточкой восчувствовали поправитесь (а про доктрину Хелен Бернс я не буду думать сегодня, я подумаю о ней завтра). А тетка в ужасе пытается отодвинуться — кыш! кыш! изыди, демон! одеяло отдай! («Не досаждай мне! Отпусти одеяло...») Обнаруживая раз за разом подобные забавные детали, я все больше хочу нормальную полноценную экранизацию. Но снимают «Джен Эйр» — Гейтсхед уж точно, — раз за разом с тремя ведрами пафоса на эпизод, так что я уже и не надеюсь. Правда, вздумай кто-то отчаянный и впрямь следовать тексту и тонкому, неявному юмору Бронте, вышел бы, конечно, жуткий скандал. Ничего-то в жизни не меняется — как во времена викторианские, литературные штампы нам дороже реальной жизни.

С другой стороны, боевой настрой Джен как бы и на руку. Разразись она слезами (а еще лучше — рыдая, покинь бегом комнату, а потом поместье навеки), кому было бы лучше?

Трусоватая тетка, когда ей конкретно предъявляют, как всегда, сразу отступает. «Ты видела моих дочерей? — Да. — Можешь сказать им, что я желаю, чтобы ты осталась, пока я не поговорю с тобой о том, что меня тяготит». Спасибо, милая, но изображать хозяйку дома вам поздновато, Джен уже и сама со всем справилась.

Пока племянница пылает гневом (не сказать чтобы необоснованным), тетка, как свойственно неврологическим пациентам, все больше тревожится и начинает заговариваться. В конце концов она доходит до характерного неудержания воды в заднице на тему, как плоха была Джен Эйр и как хорош Джон Рид, а также, разумеется, как безупречна Сара Рид (пусть и гнетут ее некоторые семейные сложности).

В общем, беседа как-то не задалась.

Время идет — «более десяти дней», так что есть возможность успокоить разбушевавшиеся нервы. В том числе часто и успешно практикуемой Джен арт-терапией. «Вооружившись коробкой карандашей и несколькими листами бумаги, я садилась в стороне от сестер у окна и набрасывала рисунки, подсказываемые вечно меняющимся калейдоскопом воображения: вид на море между двумя скалами, восходящая луна и силуэт корабля на фоне ее диска; заросли камыша и водяных ирисов, а между ними — голова наяды в венке из лотосов; эльф, примостившийся под веткой цветущего боярышника на краю гнезда овсянки». Потом как-то невзначай, ну то есть совершенно непонятно как (см. очередные забавные подробности) влюбленная девушка рисует лицо Рочестера. «Теперь я видела перед собой лицо друга — так не все ли равно, что эти барышни поворачиваются ко мне спиной? Я любовалась, я улыбалась выразительному сходству и, вполне довольная, не замечала ничего вокруг». Тут уж, как все понимают, барышни не смогли устоять и кинулись общаться, позировать и вообще перестали быть «очень холодны», а вовсе напротив, едва не целуются в десны.

Слушайте, какая современная книга с кучей полезных советов о том, как работать с собой и ладить с окружающими.

Наступает последний день жизни Сары Рид. Все наконец сходится так, что тетка с племянницей могут поговорить относительно спокойно и по делу. Хлещет дождь, ветер гнет деревья, Джорджиана спит на кушетке над романом, Элиза согласно графику посещает церковную службу. Миссис Рид одна. Кстати, в доме хозяйку не любят — «слуги только делали вид, будто ухаживают за ней, а нанятая сиделка, за которой никто не следил, ускользала из комнаты при каждом удобном случае. Бесси хранила верность, но должна была заботиться о муже и детях, так что отлучаться в господский дом ей удавалось не очень часто». Верные клевреты типа камеристки Эббот давно (видимо, когда Риды начали стремительно беднеть) растворились во времени и пространстве. Джен, зашедшей «узнать о состоянии умирающей», приходится подложить угля в почти погасший камин и поправить одеяло. Позже ей в точном соответствии с известным изречением придется и стакан воды подать. Но пока героиня стоит у окна, смотрит на «буйство земных стихий», вспоминает «Хелен Бернс... ее предсмертные слова, ее неколебимую веру, ее доктрину о равенстве бестелесных душ». Следует признать, что Джен сумела взять себя в руки и подготовиться к разговору.

Готова к нему и миссис Рид, которая о предыдущей их беседе, а скорее — схватке, не помнит от слова совсем. Она даже практически вежлива. «Ты похожа... да-да, ты похожа на Джейн Эйр!.. Однако... боюсь, я ошибаюсь. Мои мысли вводят меня в заблуждение. Я ведь хотела увидеть Джейн Эйр и вижу сходство там, где его нет. Да и за восемь лет она должна была очень измениться».

Совсем другое дело: «...я мягко постаралась заверить ее, что я именно та, кем она меня сочла, кем хотела, чтобы я оказалась». Так что ту часть беседы, где миссис Рид типа кается для типа облегчения души перед смертью, они проходят более-менее гладко.

Но дальше тетка сбивается на привычные для себя жалобы. Как ты виновата, Джен, что набросилась на меня с яростью, заявила, что ненавидишь больше всех на свете, «что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с ттбой жестоко и бессердечно... Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом... Подай мне воды! Поторопись!».

Собака ты страшная, Джен Эйр. Впрочем, я горячо поддержала бы ту собаку, которая в ответ на удар или пинок человеческим голосом объяснила бы такой вот Саре, как она неправа. Это было бы прекрасное, прекрасное зрелище.

Но Джен, укрепленная арт-терапией и мыслями о Хелен, прямо молодец.

«– Милая миссис Рид, – сказала я, подавая ей воду, – не думайте больше обо всем этом, забудьте. Простите меня за мою несдержанность, но ведь я тогда была ребенком и с того дня прошло восемь-девять лет».

Поразительное по правильности интонации извинение. Я бы сказала, разговор взрослого с мммм упавшим до детского уровня взрослым. Попытка достучаться — если там есть до чего.

Правда, Сара Рид размолу мельниц самого Господа Бога не поддается — куда уж там Джен.

«– Если бы я могла, тетя, убедить вас больше об этом не думать и посмотреть на меня с добротой и прощением…»

Но, как мы помним, для души непросвещенной тот, кто говорит о прощении, слаб и даже презираем. Не опускайся до извинений, даже если неправ, дабы тебя не сочли слабаком.

Впрочем, в том, что говорит Джен, нет ни слабости, ни, упаси Те, Кто Сверху, назидательности.

«– Мой характер не такой скверный, как вы думаете. Я вспыльчива, но не мстительна. В детстве я много раз готова была полюбить вас, если бы вы мне позволили, и я искренне хочу, чтобы мы помирились. Поцелуйте меня, тетя.

Я приблизила щеку к ее губам, но она не пожелала к ней прикоснуться, сказала, что, нагибаясь над кроватью, я мешаю ей дышать, и снова потребовала воды. Когда я опять уложила ее на подушки – мне пришлось приподнять ее и поддерживать, пока она пила, – я прикрыла ладонью ее ледяную липкую руку… Слабые пальцы отодвинулись от моего прикосновения, стекленеющие глаза смотрели в сторону.

– Любите меня или ненавидьте, как вам угодно, – сказала я наконец, – а я вам прощаю по доброй воле и от всего сердца. Попросите прощения у Бога и обретите покой.

Бедная страдающая женщина! У нее уже не было сил перемениться: живая, она всегда меня ненавидела и, умирая, не могла не ненавидеть по-прежнему».

Сдается мне, совершенно ясно, кто из них двоих взял верх, чья ненависть побеждена и чьи обиды исцелены.

И кто из них сильнее.

А еще — и это очень важно — прощение прощением, а противостояние злу и несправедливости противостоянием. У кого-то есть сомнения, что, восстань Сара Рид со смертного одра и начни по новой творить то, что творила, Джен нашла бы что сказать и как действовать?

Но если собрался простить за зло, причиненное тебе, так прощай — и в соответствии со взглядами Хелен (Джен даже именует их доктриной) добросовестно предоставь душе противника шанс. Особенно если он, шанс, точно последний.

Впрочем, Сара Рид так ничему не научилась и ничего не поняла. Зачем ей вообще потребовался этот разговор? Да всего лишь «облегчить душу перед смертью. То, о чем мы забываем в здравии, гнетет в часы, какие настали для меня теперь». Эй, Те, Кто Сверху, пусть мне станет легче! Я даже про письмо расскажу. То есть попытаюсь исправить то, что сделала. Неплохое начало, но для облегчения души требуется пойти дальше. То есть поработать со своей душой, сколько уж там ее осталось.

Но именно пойти дальше, стать выше гордыни, попросить прощения и простить самой миссис Рид органически не способна. Так что не будет облегчения ее душе.

На чем с Ридами можно было бы и закончить, если бы не то, что Джен не уезжает из Гейтсхеда сразу после похорон, а задерживается еще примерно на две недели. Посчитаем. В целом она проводит у Ридов месяц. День приезда, «более десяти дней» до второго и последнего разговора с теткой, день смерти, организация похорон, похороны. Вроде бы можно и уезжать, и Джен, собственно, собирается. Но.

«...Джорджиана умоляла меня остаться, пока она не отправится в Лондон, куда наконец ее пригласил дядя, мистер Гибсон, который приехал, чтобы распорядиться погребением сестры и привести в порядок семейные дела».

Проститься с умирающей сестрой мистер Гибсон, видимо, не счел нужным. Да, умеет Сара Рид вызвать к себе всеобщую любовь.

«Джорджиана твердила, что боится остаться наедине с Элизой: ведь она не посочувствует ей в горе, не поддержит в унынии, не поможет собраться в дорогу, а потому я, как могла, терпела ее глупые жалобы и эгоистические сетования, а сама приводила в порядок и упаковывала ее гардероб. Разумеется, пока я трудилась, она сидела сложа руки, и я думала про себя: «Если бы нам суждено было жить вместе, кузина, мы бы начали все совсем по-другому. Я бы не смирилась покорно с тем, что вся работа взваливается на меня. Я бы оставляла тебе твою долю обязанностей и вынуждала бы выполнять их, либо ты сама и страдала от последствий своего безделья. И я бы настояла, чтобы ты держала при себе свои хнычущие, наполовину неискренние причитания. Только потому, что оставаться нам вместе очень недолго, а в доме траур, я веду себя так терпеливо и услужливо».

Наконец Джорджиана уехала, но теперь Элиза, в свою очередь, попросила меня задержаться на неделю. Она сказала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания, так как она намерена отправиться в места ей не известные. Все дни напролет она оставалась у себя в комнате и, заперев дверь, укладывала дорожные сундуки, опустошала ящики, сжигала ненужные бумаги и ни с кем не разговаривала. Мне же она поручила вести дом, принимать посетителей и отвечать на письма соболезнования.

Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.

– И, – добавила она, – я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь... Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла».

Зачем, собственно, Джен идти на поводу у девиц Рид? Особенно у Джорджианы, от которой ни толку, ни спасибо не дождешься. Очень забавно представлять, как под беспрестанные причитания кузины Джен молча, сжав зубы, пакует немалый барышнин гардероб и думает — ты не считай, что это я из хорошего к тебе отношения, вовсе нет, и совсем не потому, что я всепрощающая тряпка и вообще как золотая рыбка у тебя на посылках. Это я просто потому, что ты скоро навсегда исчезнешь с глаз моих, а так бы я заставила тебя работать! Ну понятно, рисовать не дают, а нервы надо как-то успокаивать.

Наверное, Джен все-таки слишком много позволяет кузинам, а могла бы повторить сказанное в девять лет: «Прощай, Гейтсхед!». И только ее и видели.

Однако она этого не делает, и хорошо бы понять — почему.

Момент тонкий, но, учитывая ряд последующих событий в жизни Джен, рискну предположить. Она именно так завершает в жизни спорные и нелегкие ситуации — лучше больше отдать, но ни в коем случае не остаться должной. Разумеется, не в смысле денежном (хотя и в нем тоже, но не в этом случае). Долги здесь более высокого уровня. Причем долг этот Джен определяет исключительно сама и отдает согласно своей совести. Девицам Рид она, положим, ничем не обязана, но их маменьке все-таки чем-то была.

Возможно, следует назвать такие ситуации кармическими узлами. Героиня Бронте очень строго следит за тем, чтобы по ее вине ни один узел не затянулся туже, чем был, и тем более не остался неразвязанным, буде это в ее силах.

Для Джорджианы и Элизы она делает больше, чем должна. Но только так она, человек очень чистый и совестливый, сможет окончательно отпустить ситуацию — или, если хотите, отряхнуть ридовский прах со своих ног.

Ну и совсем напоследок. «Так как больше мне не представится повода упоминать о ней [Элизе] или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она – настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние».

Дальнейшие истории кузин — совсем, совсем другие истории, намеренно оставленные открытыми. Каждому свое счастье — ну или его отсутствие, в зависимости от того, кто сколько будет над собой работать. Вы верите в то, что Джорджиану будут вечно окружать восхищением, поклонением, лестью, возьмут на себя все ее проблемы и обеспечат деньгами без счета, то бишь тем, что необходимо для ее счастья? А в то, что Элиза в католическом монастыре уверует по-настоящему и перейдет на следующую ступень духовного развития?

Наверное, не особенно. Но, во-первых, а вдруг?

А во-вторых, что бы там ни было, Джен оно не коснется. Этот кармический узел она развязала навсегда.

Продолжение следует.

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Про "Джейн Эйр"

Наткнулась в ЖЖ на интересный разбор романа Шарлотты Бронте. Он, правда, очень большой и до сих пор не законченный, но определённо стоит внимания.

"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но всё равно литература

Набрела тут на ютубе невзначай про «Джен Эйр» из серии "Как читать любимые книги по-новому". Очень неплохо, очень. И про образование, которое почему-то у Джен отличное, а у сестричек Рид никакое от слова совсем (спойлер: из нее готовили гувернантку, а из них разве что жен, да и то бездарно, так что кто тут выиграл по результату, пожалуй, ясно). И про Брокльхерста, который страстно, до искр в глазах озабочен спасением душ, а не тел подведомственных (правда, тут я бы осторожно напомнила лектору, что Брокльхерсты женского пола нигде ни разу не заморенные голодом, напротив, разряженные и ухоженные, — а что, своих он, в отличие от чужих, спасал комплексно, души с телами?).

Но самое крутое из услышанного мной — про концовку.

Все, кто более-менее интересуется переводной литературой, знает, что в советское время она публиковалась, гм, не без изъятий. Даже «Граф Монте-Кристо». У романа Шарлотты Бронте и вовсе не было шансов не попасть под цензуру: кто перечитывал новые переводы, тот знает, как много там такого, что не могла не написать очень верующая дочь протестантского священника.

Впрочем, бережно восстановленные пассажи по большей части архаичны, тяжеловаты, чтобы не сказать тяжелы, в общем, скорее отпугивают, чем привлекают. Хотя если сделать усилие и вовлечься, то там немало любопытного. Но мы сейчас о другом.

Итак, книга завершается описанием судьбы Сент-Джона.

Классическое советское издание, переводчик Вера Станевич:

«Что касается Сент-Джона, то он покинул Англию и уехал в Индию. Он вступил на путь, который сам избрал, и до сих пор следует этой стезей.

Он так и не женился и вряд ли женится. До сих пор он один справляется со своей задачей; и эта задача близка к завершению: его славное солнце клонится к закату. Последнее письмо, полученное от него, вызвало у меня на глазах слезы: он предвидит свою близкую кончину. Я знаю, что следующее письмо, написанное незнакомой рукой, сообщит мне, что Господь призвал к себе своего неутомимого и верного слугу».

Как и следовало ожидать, в оригинале все, мягко говоря, пространнее. Современный перевод Ирины Гуровой:

«Сент-Джон покинул Англию ради Индии. Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор. Никогда еще столь мужественный пионер не пролагал дорогу среди диких скал и грозных опасностей. Твердый, верный, преданный, исполненный энергии и света истины, он трудится ради ближних своих, расчищает их тяжкий путь к спасению. Точно исполин, он сокрушает препятствующие им суеверия и кастовые предрассудки. Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона. Его требовательность – требовательность апостола, который повторяет слова Христа, призывая: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Его честолюбие – честолюбие высокой самоотверженной души, взыскующей обрести место в первом ряду спасенных – тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим, тех, кто разделит последние великие победы Агнца, тех, кто суть званые, и избранные, и верные.

Сент-Джон не женат и теперь уже не женится никогда. Труд его был по силам ему, а ныне труд этот близок к завершению – его дивное солнце спешит к закату. Его последнее письмо исторгло у меня из глаз человеческие слезы и все же исполнило мое сердце божественной радости: ему уже мнится заслуженная награда, его нетленный венец. Я знаю, следующее письмо, начертанное рукой мне не известной, сообщит, что добрый и верный раб наконец призван был войти в радость господина своего. Так к чему лить слезы? Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда. Залогом тому его собственные слова.

«Мой Господин, – пишет он, – предупредил меня. Ежедневно Он возвещает все яснее: "Ей, гряду скоро!", и ежечасно все более жаждуще я отзываюсь: "Аминь. Ей гряди, Господи Иисусе!"»

Сурово. И велеречиво. Но и не без величия. А еще обратим внимание на последние слова оригинального текста Бронте: они много говорят и о самом авторе, и о всем его романе. Но об этом тоже потом.

Был, оказывается, еще самый первый перевод 19 века, Иринарха Введенского. В его чиста мужской версии финал звучит следующим образом:

«Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Когда я прорыдалась и попыталась убрать от внутреннего взора характеристики персонажей из мультфильма «Остров сокровищ», а также эпилог «Отцов и детей» и прочие, без дураков, прекрасные мужские описания того, что не по-женски, а по-настоящему важно, то подумала, что в общем можно сразу и четко определить, как несимпатичен Сент-Джон Введенскому. Мало того, что протестантский пастор, так еще и гад, ради собственного комфорта чуть не испортивший жизнь хорошей, пусть и малость бестолковой, девице (к которой Введенский, что бы он там ни говорил про «я не буду церемониться с романом, написанным какой-то гувернанткой», относится почти трепетно). Что надо сообщить о судьбе гада и душнилы? Хотел в Индию — уехал в Индию, хотел травить аборигенов простестантским опиумом для народа — травит, причем успешно. Одинок, потому что никому такое добро даже за колечко и доплату не потребовалось. Короче, мужики, хороший конец так хороший конец.

Да, но почему-то Джен относится к Сент-Джону совсем не так. Смотрит она на него пристально и глаз ни разу не закрывает. Даже героическая жизнь и предстоящая героическая смерть не заставляют ее опустить в почти панегирике упоминание о нехорошем честолюбии сияющего миссионера. Однако великое сердце, требовательность апостола, высокая самоотверженная душа и вообще дивное солнце — это все Джен Эйр почему-то написала.

А еще она завершила свою историю развязкой судьбы Сент-Джона.

Почему-то автор решила сделать так, сказала лектор.

Так как бы эээ а чем еще она могла завершить, подумалось мне, это же совершенно естественно.

Но поскольку это, видимо, не для всех совершенно естественно, надо бы обосновать (самой понять тоже не вредно). Ну и давно мне хочется написать про великие произведения женщин что-то типа «часть первая: почему это про любовь, часть вторая: почему это не любовный роман, а литература». Правда, особо разделяться эти части почему-то не хотят. Не иначе, любовь есть неотъемлемая часть жизни и, страшно сказать, литературы.

Как, надеюсь, помнят все, кто читал «Джен Эйр», книга довольно четко делится на три части.

Ну или три битвы, так тоже можно.

Сначала имеют место быть тяжелое детство, деревянные мучители, что вполне естественно для литературы о сиротке того времени.

Далее то, что принято считать любовным романом — тяжелая молодость, байронический возлюбленный.

Ну и третья часть, самая многострадальная и мутная во всех экранизациях. Никто, по-моему, еще не додумался снять фильм/сериал «Джен Эйр» без детства. Но никто, по-моему, еще не экранизировал внятно историю третьей — и ничуть менее серьезной, чем первые две, — битвы Джен. Между тем тяжелый выбор жизненного пути и непосредственное боестолкновение с религиозным фанатиком — это, на минуточку, ничуть не менее важно, чем детские годы и даже Она, Любовь. Правда, показать это на экране так, чтобы рейтинг не упал, бесспорно, задача не слишком прибыльная непростая, но кто сказал, что в жизни надо решать только коммерчески выгодные простые задачи?

Пока примем для себя, что роман, прости Господи, немножко как Троица: все три части нераздельны и все три части неслиянны. И все три части очень важны.

Теперь давайте разберемся с битвами. Что героиня романа бунтарка, стали говорить сразу после выхода романа и продолжают повторять до сего дня. Это правда. Есть, однако, важный нюанс: перед тем, как бунтовать, Джен честно пытается жить мирно, даже если не в согласии. Возьмем простой пример из части первой (тяжелое детство). В экранизациях ребенок неизменно изображается живым, активным, борцуньей за правду и т.п. Что у нас любят вспоминать, говоря о бунтарском характере Джен? Ее собственные слова: «Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас» (советский перевод, потому что обычно цитируют именно его).

Это говорит мелкая хилая девятилетняя девочка, недавно загнавшая пинками под лавку четырнадцатилетнего кузена-садиста, пусть и не самого спортивного. Впечатляет. А потом мелочь проводит тетке такой Психологический Разбор, причем дважды, что оная тетка на смертном одре забыть не может. Так что заявление сделано, бесспорно, от души и проверено на собственном опыте. Обидеть Дженни может каждый, не каждый может убежать.

Да, но у нас есть показания самой тетки, причем не просто на смертном одре, — это предпоследняя реплика миссис Рид в жизни. Не до вранья. «У тебя очень скверный характер, — сказала она. — Я и теперь не способна его понять. Почему девять лет ты спокойно сносила любое обхождение, а на десятом году вдруг пришла в такое исступление... Нет, для меня это непостижимо».

Итак, девять лет тетка, кузины и особенно кузен обращаются с Джен так, как они обращаются (см.). И — ничего.

А потом хоба! — и взрыв. Враг бежит, ховается по щелям и срочно передает проблему в чужие руки.

Да, это полная и безусловная победа. Разумеется, после нее ребенок может думать только так, как он думает. И высказывается в духе «А я бы на твоем месте не стерпела таких придирок, я бы противилась ей! Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!». И всех победю, да.

Хелен Бернс, очень важный в жизни Джен человек, одна из тех, кто больше всего на нее повлиял, мягко, но совершенно по-взрослому отвечает: «Наверное, ничего подобного ты не сделала бы; а сделала бы, так мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы». А также: «Надеюсь, ты, когда станешь постарше, изменишь свое мнение. А пока ведь ты всего лишь маленькая невежественная девочка».

Но я так чувствую, горячится Джен, я должна противиться тем, кто наказывает меня несправедливо! «Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды», — отвечает Хелен. И это, конечно, не только христианская доктрина. Это, граждане, здравый смысл и в хорошем смысле нормальное мышление.

Вся дальнейшая жизнь Джен — это жизнь разумного, нормального, здравомыслящего человека, сохранившего нравственность, сочувствие и жар души. Не бороться нельзя. Но простой путь «он мне подбил глаз, я ему выбью оба, заодно и ноги переломаю, чтобы уж точно отучился драться» (решения подобного рода, увы, крайне популярны в широких массах) для Джен уже не примлем. Когда Бланш Ингрэм громко, злобно и с детской примитивной грубостью оскорбляет гувернантку, героиня вовсе не говорит ей — сама такая! на себя посмотри, придурочная! у тебя же ни одной мысли, ты даже обидеть как следует не умеешь! Ну или другие там эквиваленты «вырву розгу и сломаю прямо перед носом».

Хотя, казалось бы, это же в чистом виде «удар без малейшей причины» (перевод Гуровой), на который следует ответить ударом «таким сильным, чтобы тот, кто нас ударил первым, навсегда закаялся поднимать на нас руку».

И вот здесь, по-моему, можно нащупать главный нерв романа.

Он не о бунтарстве. Он о взвешенном, взрослом, обдуманном выборе пути.

И, между прочим, о крахе тех, кто выбирает невзросло и неумно. Потакает желаниям, пытается решить проблемы насилием, заявляет, что он царь (или царица) горы, и потому ему (ей) тут все должны, и т.п.

Тем не менее в каждой из трех частей книги героине, бесспорно, приходится вступать в битву. Более того, эта битва — центр и в некотором роде кульминация части. Здесь, правда, надо обязательно подчеркнуть, что, во-первых, до битвы Джен надо долго и упорно доводить. Но, как мы знаем, миссис Рид, мистер Рочестер и мистер Сент-Джон Риверс с этим смогли справиться.

А во-вторых, формой сражения всегда является разговор. То бишь битва разумов. Ну и воль тоже, так-то если.

Конечно, победа в битве не значит, что выиграна война, и противник частенько меняет тактику, чтобы победить. Рочестер пытается связать фальшивым браком. Сент-Джон имитирует ласку-нежность-благорастворение воздухов. Так что после выигранного восстания Джен всегда предстоит самая трудная и внешне совершенно не выигрышная часть: сражение с собой. Но она женщина умная, правильная и сильная. Она справляется.

Чего и нам всем желаю.

Начнем с общего места. То, что семейка Ридов делает с девочкой Джен, очень, очень плохо и жестоко. Как-то даже это и обсуждать неудобно, вроде как нормальному человеку понятно без дополнительной нудятины. Хотя опыт общения с фэндомом трех знаменитых книжных саг научил меня, что нет такого плохого персонажа, которого деточки, девочки, дурачки не страдающие силой и зрелостью фэндомные представители не смогли бы вывернуть в не просто хорошие, но абсолютно идеальные (а также оболганные и страдающие) персонажи. Но будемте прекраснодушно надеяться, что сюда такие все же не ходят или хотя бы молчат. А если вдруг, моя любимая овновская бита с надписью «толерантность» всегда поблизости.

Поэтому бесстрашно обсудим вот что. Родственники, конечно, Джен мучают. Но зачем? Если они просто инфернальные злодеи, то им, разумеется, по литературной должности положено терзать хрупую беззащитную кроткую красавицу сиротку принцессу (подчеркнуть нужное, можно все сразу). Это один из самых старых (и стойких) сюжетных штампов, по которому авторы взрослые, умные и ироничные топтались много и с удовольствием. Кто читал (подчеркиваю, читал!) Мартина, срочно вспоминайте книжную Сансу. В точном соответствии со списком она хрупкая, беззащитная, кроткая, красавица, со временем сиротка и даже местами принцесса. Очередное топтание на штампе, в некотором смысле очень смешное, потому что (Мартин это показывает ясно и в подробностях) беззащитная кроткая Санса полностью и безоговорочно заслужила свою воспитательную бензопилу.

Посмотрим, как работает с бедносиротским штампом Бронте.

Прежде всего следует сказать, что она совершенно по-современному смотрит на проблему жертва-палач: не бывает одного без другого. Джон Рид скверный мальчишка, но на инфернальное зло не тянет. Как мы уже выяснили, девять лет Джен молча (со стороны даже кажется, что спокойно) сносит все, что с ней делают. А потом она вдруг бунтует, и оказывается, что для вразумления кузена всего-то надо, что дважды дать ему отпор. В первый раз не совсем понятно, как именно, может, и ногти в ход пошли («Не знаю, что делали мои руки, только он охнул: «Крыса! Крыса» — и завопил во всю мочь»). Зубы все же вряд ли — поскольку дальше следует вопль камеристки, что озверевшее дитя посмело ударить молодого джентльмена. Ну, а второй раз беззащитная сиротка разбила кузену нос. И как бы все. Инфернальное зло, хныча, бежит жаловаться мамочке.

Отсюда вывод: если бы Джен, едва выйдя из пеленок, сразу дала отпор, ситуация не зашла бы так далеко.

Но тогда она бы, как тот святой, и пеленки сама за собой стирала. А у нас роман из жанра как бы автобиография, но никак не агиография.

Правда и то, что отпор можно давать по-разному, не обязательно кулаком в нос можно и коромыслом. Не обладая нечеловеческим обаянием гекселей (вот уж оружие массового поражения), лично я пытаюсь, ну например, удивить. Но Джен, как бы сказать, человек совсем не гексельского склада.

Изучим проблему. Прямо в первых полутора главах, еще до Красной комнаты, претензии к ребенку озвучиваются разными людьми четырежды. И да, материальный вопрос вроде как на первом плане.

Джон Рид: «Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька. Ну, я проучу тебя, как рыться на моих книжных полках! Они ведь мои, весь дом мой — или станет моим через несколько лет».

Ну, тут понятно, типичный урод, тем более что бьет до и после.

А вот камеристка Эббот, ближайший к миссис Рид человек из прислуги:

«— Какое мерзкое поведение, мисс Эйр, — ударить молодого джентльмена, сына вашей благодетельницы! Вашего молодого хозяина!

— Хозяина? Как так — хозяина? Разве я служанка?

— Нет, вы ниже, чем последняя судомойка, ведь вы едите свой хлеб даром».

Да, стирка своих пеленок Джен явно бы не помешала.

Причем это говорится уже давно и постоянно. «Мне нечего было ответить на эти слова. Слышала я их не в первый раз. Самые первые мои воспоминания включали вот такие намеки. Попреки в моей обездоленности превратились в моих ушах в какой-то неясный напев — очень мучительный и унизительный, но понятный лишь наполовину».

Какую же именно половину не понимает Джен? Что она лишняя и дармоедка, она слышит с младенчества и так к этому привыкла, что и не задумывается, чего же от нее хотят на самом деле.

Но взрослая Джен все понимает отлично.

«Все тиранические изевательства Джона Рида, спесивое безразличие его сестер, отвращение их матери, угодливое презрение прислуги — все это всколыхнулось в моем возмущенном сознании, точно ил, взбаламученный в воде колодца. Почему я все время обречена страданиям, всегда подвергаюсь унижениям, всегда оказываюсь виноватой, всегда бываю наказана? Почему мной всегда недовольны? Почему бесполезны любые попытки кому-то понравиться?.. Я боюсь хоть в чем-нибудь провиниться, я стараюсь добросовестно исполнять все свои обязанности, а меня называют непослушной и дерзкой, злюкой и хитрой тихоней с утра до полудня и от полудня до ночи...

Какие душевные муки терзали меня в эти последние часы унылого дня! В каком смятении пребывал мой мозг, как бунтовало мое сердце! Но в каком мраке необъяснимости велся этот мысленный бой! Я не находила ответа на неумолчный внутренний вопрос — почему, за что я так страдаю? Теперь с расстояния... не скажу скольких лет, я нахожу его без всякого труда.

Я вносила дисгармонию в Гейтсхед-Холл. Я же была иной, чем все остальные там: у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее приближенными вассалами. Они меня не любили, так ведь и я их не любила. С какой стати должно было внушать им добрые чувства существо, взаимно не симпатичное каждому из них, существо, совершенно им чужое, полная их противоположность по характеру, по способностям, по склонностям; никчемное существо, которое не могло стать ни полезным им, ни еще одним источником радостей; ядовитое существо, взращивающее семена возмущения их обхождением, презрения к их мнениям. Я знаю, что, будь я задорной, веселой, беззаботной, требовательной и красивой резвушкой, пусть и столь же обездоленной и зависимой от нее, миссис Рид терпела бы мое присутствие более спокойно, ее дети скорее были бы склонны видеть во мне подружку, а слуги не старались бы сваливать на меня вину за все, что могло приключиться в детской».

Отдельно отмечу, что Джен говорит о своей роли в том, как сложились отношения. Но нигде ни разу не о вине.

А вот с точки зрения миссис Рид, Джен как раз виновата.

Нельзя сказать. чтобы тетка сидела сложа руки, не пыталась воспитывать и не стремилась донести до ребенка суть своих претензий. Как раз о деньгах, нищенстве и дармоедстве она племяннице напрямую не говорит. Зато мы с порога узнаем, что тетка «сожалеет о необходимости держать меня поодаль, но, пока не услышит от Бесси и собственными глазами не убедится, насколько искренне и усердно я стараюсь обрести детскую общительность и приветливость, сделаться более милой и резвой, стать веселой, непосредственной — ну, словом, более естественной, — она вынуждена отказывать мне в тех удовольствиях, какие предназначены только для детей, всем довольных и счастливых».

Довольно четко сказано. На смертном одре миссис Рид и вовсе откровенна: «Такая навязанная мне обуза — и как она сердила меня ежедневно, ежечасно своим непонятным характером...»

В общем — мышки! станьте ежиками! характер! немедленно изменись!

Любопытно, что суть претензий тетки к племяннице отлично понимает Бесси, девушка горячая, не очень просвещенная, но очень неглупая, добрая и склонная любить и заботиться. Кстати, Джен на формирование личности Бесси повлияла очень мощно, хотя и влияние Бесси на Джен отрицать не следует.

Так что же говорит ребенку Бесси?

«Вам бы след помнить, мисс, что вы миссис Рид всем обязаны - она вас содержит. А если прогонит вас, так вам одна дорога - в работный дом». И чуть ниже: "Мы ж вам это все говорим для вашей же пользы, — добавила Бесси совсем не злым голосом. — Уж постарайтесь быть полезной, приветливой, так, может, и останетесь жить тут. А если начнете злиться и грубить, хозяйка вас отошлет, это уж как пить дать".

В этом вполне доброжелательном гласе народном немало здравого смысла. Конечно, больше с точки зрения т.н. простонародья. Никакой работный дом Джен, разумеется, не грозит, чай, не Оливер Твист. Но будь в какой-нибудь крестьянской семье такой глубоко бесполезный и еще с дурным характером подкидыш, — а что его, собственно, держать? Самим не хватает.

Не следует думать, что Джен в свои девять не понимает, что жизнь в богатом доме имеет свои преимущества. В разговоре с хорошим и умным аптекарем Ллойдом она совершенно четко говорит, что не хочет жить у бедных родственников, буде такие найдутся. И почему именно не хочет, говорит тоже.

«Бедность отталкивает взрослых, но куда более отталкивающей она кажется детям. Они ничего не знают о почтенной бедности, трудолюбивой и добродетельной. Для них это слово связано только с лохмотьями, скудной едой, холодным очагом, грубыми манерами и грязными гадкими привычками. Для меня бедность была синонимом унизительной нищеты».

Это уже взрослая Джен говорит о мнении себя тогдашней. Уже после того, как ей пришлось побыть нищей и немало понять.

А вот точка зрения десятилетней девочки.

«— Нет, мне не хотелось бы жить у бедных людей, — ответила я.

— Даже будь они добры к вам?

Я покачала головой. Как бедняки могут быть добрыми к кому-то? И ведь мне пришлось бы научиться говорить, как они, перенять их манеры, остаться необразованной, а потом стать такой, как те бедные женщины в деревне Гейтсхед, которых я иногда видела у дверей их домишек, когда они нянчили младенцев или стирали, — нет, мне не хватило бы героизма купить свободу ценой потери касты».

Преподавать детям таких бедняков и узнать их совершенно с другой стороны Джен тоже предстоит. Конечно, все это много позже. Но про касту запомним. Девочка ощущает себя не просто равной родственникам, пусть у них деньги есть, а у нее нет. Нет, она лучше и потому выше. Довольно скоро Джен выразит эту мысль вслух. Четко и громко.

«— Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».

И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:

— Это они недостойны общаться со мной!»

Вряд ли тетка действительно хочет, чтобы ей за племянницу платили (ну или чтобы та пахала по дому, как Золушка). У миссис Рид с деньгами все в порядке. Но какую-то отдачу от навязанной нищей воспитанницы она получать хочет. С точки зрения Бесси, разумно ее не злить, а стараться приспособиться. Не надо лизать задницу Джону или льстить его маменьке, но можно постараться быть полезной и приветливой.

К сожалению, это снова о том, чтобы мышки отрастили иголки. Потому что так-то Джен без всякой Бесси вовсю пользуется здравым смыслом и старается «добросовестно исполнять свои обязанности» и ни в чем не провиниться. Думаю, с ее точки зрения это и есть быть полезной и приветливой (вежливой так уж точно). Но все бесполезно. Как заявляла моя выдающаяся Железная Маман, когда упрекнуть было ну совсем не в чем, ты это делаешь НЕ С ТЕМ ЛИЦОМ! Если бы Джен была гекселем, Риды бы ее обожали. А если бы напом, они бы у нее по струнке ходили. И т.п. Но даже могучий разум вряд ли поможет девятилетнему ребенку сделать такое усилие над собой, чтобы из замкнутого и мрачноватого интроверта превратиться в резвого, веселого, непосредственного экстраверта. И капризульку-красавицу заодно.

Однако в создавшейся ситуации есть еще один нюанс. Почему, если Джен не слышит от миссис Рид упреков в нищенстве и дармоедстве, об этом так много говорят Джон, прислуга и даже доброжелательная Бесси? Официально-то тетка требует от племянницыь всего лишь соответствовать образу хорошей удобной девочки. А та злобная, упрямая и всячески сопротивляется.

Ответ прост: миссис Рид говорит и о нищенстве, и дармоедстве. Но не Джен (она же не какая-нибудь там злодейская угнетательница, чтобы упрекать в подобном собственную племянницу, но женщина с положением и воспитанием).

На первой странице самой первой главы миссис Рид оглашает список качеств хорошей девочки и отсылает Джен подумать над этим в одиночестве (и попытаться исправиться). «Поди отсюда, посиди где-нибудь и помолчи, пока не научишься быть вежливой». Ну ок, так-то нормальное воспитательное средство на самом деле. Правда, за десять лет оно наверняка применяется сильно не впервые. И в переводе «стань вежливой» означает все то же «стань ежиком такой, какой мне хочется, а если нет — сама виновата, ибо злобно уперлась». К тому же у миссис Рид две дочери, и только одна из них хорошая в точном соответствии со списком Правильного Ребенка, а вот вторая совсем наоборот. Но, надо полагать, это другое.

Допустим, миссис Рид ослеплена материнскими чувствами. Но дальше хуже. Ибо тетка начинает жаловаться на Джен своим драгоценным детям. Вот уж точно у бабы вода в заднице не держится. А прислуга, как всегда, все слышит и знает.

Мы практически можем реконструировать прямую теткину речь — потому что позже по ее тексту шпарит свой монолог мамин любимый сын. А кто не верит, читает уже знакомый пассаж немного с другой точки зрения: «...мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька».

То есть маменька, когда Джен свалила читать за занавесочку, видимо, снова начала про то, какой это ужасный ребенок и как он не ценит то, что на него слишком добрые родственники деньги тратят. И что же видит она в ответ на свои непомерные усилия? В общем, маменьку жестоко и явно не в первый раз обидели.

Так что Джон, возгоревшись негодованием, идет вразумлять чудовище, чтобы оно перестало маменьку обижать. Конечно, ему процесс вразумления как-то избыточно приятен, проще говоря, мальчик не без садизма. Но он не злодей из индийской фильмы. Туповатый, грубый, плохо воспитанный и т.п., однако лупить чудовище, согласитесь, отправляется не без причин.

Примерно так, организуя и возглавляя (но нигде ни разу не открыто!) травлю, тетка ведет себя много лет. Никакое она не инфернальное зло. Она хуже. Обыватель, практичный, жадноватый, ограниченный, самоуверенный, ханжеватый, бывает, что жестокий, в общем, душа непросвещенная. Но с обязательным, пусть своеобразным, понятием о приличиях. Что-то типа «истинный джентльмен, пытая даму, никогда не позволит себе снять пиджак».

Понимает ли миссис Рид, что сыночка после ее причитаний бежит бить кузину, а доченьки, во всяком случае, старшая, помогают ее выследить? Я бы осторожно предположила, что отлично понимает, но где-то очень глубоко в душе. Ближе к поверхности души она считает, что если Джон и поучит немного скверную девчонку, это будет хорошо для всех. Для Джона, который такой молодец, защищает слабую маменьку, для мрачной дурнушки-девчонки, которая, может, наконец поймет, что пора сделаться веселой красивой резвушкой, а если нет, так ей поделом. Ну и миссис Рид с удовольствием чувствует себя первым воспитателем на деревне. Разумеется, позже она сделает вид, что ничего такого не происходит, в Багдаде все спокойно (хотя все знает — мы же помним ее слова насчет «ты десять лет спокойно реагировала на то, как с тобой обращаются, и вдруг!..», да?).

Понимает ли миссис Рид, что она лицемерка и даже лгунья, как ее упрекает Джен? Здесь уже без особой осторожности можно ответить утвердительно. Иначе не реагировала бы так болезненно на обвинения племянницы (не-не, ты не понимаешь! это другое! я же из хороших побуждений! ты сама, а я не виноватая! я совсем не такая! я на самом деле твой друг!!! верь мне, верь!!! и всем так говори!!!).

Кстати, это не первое точное попадание Джен в слабое место миссис Рид. Я имею в виду «Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив?». Это вообще не в бровь, а в пах. Мистер Рид «за час до смерти связал» жену «клятвой заботиться» о Джен. И первое, за что умирающая миссис Рид, кривясь от натуги и без особой искренности, но все же просит у Джен прощения, это что «нарушила обещание, которое дала мужу, вырастить тебя, как собственного ребенка».

Попросить прощения за вторую часть Мерлезонского балета ей куда сложнее.

Обратим внимание вот на что. После Красной комнаты злодейка номер один вовсе не пишет злодею номер два, совсем уж инфернальному: есть у меня тут некачественная сиротка, отказывается кротко страдать как положено по штампу, приезжай, дорогой, забери и покажи мастер-класс.

Отнюдь. Она просто запрещает детям общаться с кузиной.

То есть фактически это со стороны тетки довольно крупная уступка, если рассматривать тетку как зло не инфернальное, но самое что ни на есть реальное обывательски-бытовое. Жаловаться на неблагодарное существо она, наверное, все-таки жалуется, степень удержания воды в заднице есть величина довольно постоянная. Однако травля не то чтобы остановлена, но явно буксует. Детки и прислуга вроде и вольны ею заниматься, но исключительно на свой страх и риск, ибо маменька/хозяйка в случае чего отопрутся.

Самый тупой и самый активный из клевретов демонстрирует нам это ну просто на пальцах.

«Элиза и Джорджиана, несомненно, по указанию маменьки, почти не разговаривали со мной вовсе, а Джон, едва увидев меня, корчил презрительные гримасы и как-то раз вознамерился снова дать волю кулакам, однако я тотчас оказала ему отпор, движимая тем же мятежным отчаянным гневом, за который уже заплатила так дорого. Поэтому он счел за благо воздержаться и бросился прочь, сыпля бранью и клянясь, что я разбила ему нос. Я действительно обрушила на эту выдающуюся черту его лица удар такой силы, на какую был способен мой кулачок. А я, заметив, как этот удар, а может быть, и весь мой вид напугали его, вознамерилась было завершить свою победу, но он уже удрал к маменьке. Я слышала, как он, хныча, принялся плести историю о том, что «эта противная Джейн Эйр» набросилась на него, точно взбесившаяся кошка, но был довольно резко оборван:

– Не говори со мной о ней, Джон. Я же велела тебе не подходить к ней близко. Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».

Понятно, да? Я миротворица и вообще главный Ушинский Британской империи. А вам, дети мои, намекалось, что если вы решите маменьку и дальше защищать, жалобами ее не тревожьте.

И на этой точке отношения вообще-то могли бы и стабилизироваться на долгие годы. Но уж если Джен начала разбег, то личность калибром меньше Хелен Бернс на перехват выдвигать бесполезно.

«И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:

– Это они недостойны общаться со мной!

Миссис Рид была довольно дородной женщиной, но, услышав это нежданное и дерзкое заявление, она взбежала по лестнице стремительно, точно смерч, увлекла меня в детскую, втолкнула в чуланчик, опрокинула на кровать и выразительнейшим голосом заявила, чтобы до конца дня я не смела вставать с этого места, а если произнесу хоть слово…

– Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – крикнула я почти против воли. Я говорю «почти против воли», потому что мой язык произносил эти слова сам, без моего участия: во мне что-то кричало, над чем у меня не было власти.

– Как так? – проговорила миссис Рид еле слышно. В обычно холодных спокойных глазах мелькнул почти страх. Она отдернула руку от моего плеча и уставилась на меня, словно не понимая, ребенок ли я, или демон. Мне уже нечего было терять.

– Мой дядя Рид на небесах и знает все, что вы делаете и думаете, и мои папенька с маменькой тоже. Они знают, как вы запираете меня одну на весь день и как вы хотите, чтобы я умерла!

Миссис Рид скоро опомнилась. Она долго трясла меня за плечи, отвесила по паре пощечин на мои щеки, а затем ушла, не произнеся больше ни слова. Впрочем, этот пробел вскоре восполнила Бесси, читая мне нотацию битый час и неопровержимо доказывая, что такой дрянной и бесстыжей девчонки свет не видывал. Я наполовину ей поверила – ведь в груди у меня бурлили только дурные чувства».

Что тут следует сказать. Во-первых, Бесси испугана, но еще надеется что-то как-то уладить, убедив ребенка вести себя иначе.

Во-вторых, Джен уверенно входит в стадию оправдания отсидки. Действительно, она всю жизнь неблагодарная дармоедка, нищенка и приживалка. Ну, будет она еще бесстыжей дрянью с исключительно дурными чувствами в душе. Сгорел сарай, гори и хата.

В-третьих, у тетки до этого момента ненависти к племяннице на самом деле нет. Просто потому, что ребенка она не воспринимает равной себе. Шпыняет, травит и далее по списку — да, но все это действия высшего по отношению к низшему. Джен — даже не камешек в ботинке, от которого решительно избавляются. Она скорее десятилетняя мозоль на ноге, которую вроде и срезают, а она все вырастает и вырастает снова (а сходить к подологу и ортопеду владелец мозоли мозгом не вышел).

После Красной комнаты, как мы помним, с Джен долго беседует умный аптекарь Ллойд, без которого Джен бы в школу не попала, а миссис Рид сама никогда не догадалась бы ее туда отправить. Однако не будем переоценивать аптекаря Ллойда и недооценивать бунтующую Джен. Брокльхерсту миссис Рид пишет отнюдь не после беседы с аптекарем. Она все еще надеется не ампутировать полпальца вместе с мозолью как-то уладить проблему келейно. Ок, тебя никто не будет трогать, живи без нашего благотворного влияния. А соседям можно сказать что-то вроде «моя племянница такая дикарка и к тому же с хрупким здоровьем и нездоровыми фантазиями, что я, разумеется, ее содержу материально, но в приличное общество не пускаю, да она и сама не рвется, убогая бедняжка».

Все меняется после второго выступления Джен, теперь с Психологическим Разбором потайных теткиных глубин. Бронте достаточно прозрачно намекает нам, что устами Джен глаголят Те, Кто Сверху. Вообще всем, кто говорит, что знаменитый фрагмент с отчаянным призывом Рочестера, услышанным Джен километров так с трехсот, есть отрыжка романтической литературы, суеверие, измышления и прочие отклонения от Правильного Реализма, — так вот, таким гражданам следовало бы не ждать конца главы 35, а насторожиться в начале главы 4. Но Правильные Реалисты на самом деле ничуть не меньшие романтики, чем люди прочие и неправильные просто суеверия у них другие.

Шарлотта Бронте человек очень верующий, бесспорно. Высшие силы, считает она, действительно могут вести чистого душой и горячего сердцем человека по жизни. Правда, для этого надо не расслабиться и получать удовольствие, даже если от руководства Сверху, а тяжело и больно работать над собой. Кто сам себе помогает, тому и Свыше помогут.

Но об этом еще будет случай поговорить подробно. Пока вернемся к тетке, которая, как многие ограниченные и недобрые люди, свято уверена в себе и собственной непогрешимости.

И вдруг. Она же, бедолажка, до конца жизни не может переварить то, как ее ткнули носом в неудобную правду, которую она так успешно скрыла от себя самой. Ей и ответить нечего — ну, кроме как пощечинами, но не сказать чтобы это был такой уж действенный способ убеждения обоих собеседников в правоте одного из них.

Только перед Рождеством — едва ли не в канун — миссис Рид пишет попечителю Ловудского приюта. 15 января (Бронте точно указывает число) приезжает Брокльхерст. А письмо миссис Рид, по ее собственным словам, написала «три недели назад». То есть среди приготовлений («Рождество и Новый год праздновались в Гейтсхед-Холле со всем положенным весельем: обмен подарками, званые обеды, званые вечера») к празднику, когда вроде бы все дурные помыслы следует в себе изживать, тем более человеку верующему (а миссис Рид вроде бы такова — по крайней мере на смертном одре) тетка отправляет злодею следующего уровня просьбу забрать от нее и как следует помучить непокорную племянницу.

Еще любопытнее то, что именно тетка пишет. Вы никогда не задумывались над вопросом, почему Джен столько страдает именно от обвинения во лжи? Сначала худший недостаток — склонность обманывать — появляется в беседе с Брокльхерстом, а он уж оттаптывается в Ловуде, как умеет. Но как бы лжи за Джен вроде и не замечено. Она всю дорогу человек на удивление честный и искренний. Предъявить ей, конечно, можно немало. Грубость? Невоспитанность? Неблагодарность и всякая там непокорность? Вот сыночке нос разбила, да, но била же кулаком, а не враньем. Пыталась изобразить скромницу и тихоню 10 лет, а сама отъявленная анархистка и революционерка?

Как-то все это несерьезно. Где и в чем, собственно, та самая ложь, хуже которой Джен ничего в Гейтсхеде не сделала, притом что пороков за ней вагон и маленькая тележка?

А вот где.

«Мистер Броклхерст, в письме, которое я написала вам три недели назад, было, если не ошибаюсь, указано, что характер и наклонности этой девочки не таковы, какими мне хотелось бы их видеть, и если вы примете ее в Ловудскую школу, то я прошу, чтобы директрисе и учительницам было указано строго следить за ней и, главное, остерегаться ее худшего недостатка – склонности обманывать. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джейн, чтобы ты не вздумала вводить мистера Броклхерста в заблуждение».

То есть тетка хорошо устроилась, шпыняла неприятное дитя сколько было угодно, сбрасывала напряжение вволю, натравливала детей и служанок, но при этом всегда могла сказать себе. что данное мужу слово исполняет в точности, из дому на мороз не гонит, кормит-одевает-обувает, образование дала как собственным дочерям, а что ребенок обладает характером, который следует исправлять крутыми мерами, так это ребенок такой, а сама миссис Рид делает все это не без скорби и уж точно без удовольствия, исключительно из чувства долга.

Но теперь Джен угадала (и то, как мы помним, больше вмешательством Сверху) и озвучила главное в теткином подполье. Подробности она не знает (мы вместе с Джен услышим их через много лет от умирающей миссис Рид). С другой стороны, этот демон, а нисколько не ребенок, вообще не должен был о подобном думать. И если он, демон, знает одно, то он и все знает, ведь верно?

Пока Джен живет в Гейтсхеде, тетка может руководить общественным мнением так, как ей заблагорассудится. Свидетельство ребенка никто не услышит. А если услышит, то не поверит.

Однако оставить подобного демона у себя дома, разумеется, невозможно. Это ж придется то и дело нарываться на подобные Психологические Разборы! А миссис Рид так страдать от озвучивания ее подполья не согласна.

Но если демон уезжает за пятьдесят миль и выходит из-под жесткого контроля информации теткой, он, разумеется, ничем другим не займется, как станет бегать по школе и всем, всем рассказывать все, что о тетке знает.

И это будет правдой чудовищная ложь!

Нда, проблема. Надо что-то делать.

Миссис Рид идет по накатанному пути. Она жалуется кому-то, кто, собственно, и будет по ее указке действовать. Были дети и слуги, теперь подымай выше, целый попечитель приюта. Пусть он сам следит и прислугу, то есть, простите, директрису и учительниц следить заставит, чтобы россказням Джен про тетку никто не поверил.

Здесь следует отметить на полях, что миссис Рид, женщина, как помним, не очень умная, но очень растревожившаяся, определенно преувеличивает влияние Джен на широкие массы, а особенно склонность широких масс слушать рассказы Джен. В принципе в ее подозрениях зерно правды есть. Девочка, едва оказавшись в школе, говорит о своих страданиях у несправедливых родственников ну не то чтобы с трибуны всем подряд, но первому же собеседнику, который готов ее слушать. Но вообще-то слушателей у Джен в школе ровно два — Хелен Бернс и позже мисс Темпл, причем вторая исключительно потому, что в ее школе произошло публичное и громкое унижение ребенка. И второй раз Джен излагает свою историю уже под влиянием Хелен — почти спокойно и насколько возможно объективно.

А так-то в Ловуде всем есть чем заняться и без выслушивания характеристики миссис Рид. Более того, если бы мисс Темпл не устроила расследование с последующим публичным оправданием, отношение к Джен все равно было бы скорее положительное, чем наоборот. Хелен Бернс это объясняет очень хорошо: «Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».

Приходится признать, что интриганка и манипуляторша из миссис Рид, прямо скажем, бесталанная. Десятилетняя травля практически закончилась после полутора (ну хорошо, двух) отпоров физическому мучителю. А мучители не физические приткнулись сами. Попытка уверить мир через Брокльхерста, что Джен коварная обманщица и потому все, что она скажет про тетку, есть феерическая лжа, и вовсе провалилась через неделю после инцидента и незамедлительного обращения мисс Темпл к аптекарю Ллойду.

Знает ли о своем провале тетка? В тексте напрямую не указано, но, логически рассуждая, не может не знать. Аптекарь совершенно не обязан молчать о письме директрисы школы и своем ответе. Джен он откровенно сочувствует. В местном обществе он, разумеется, не на главных ролях, но при тогдашнем дефиците новостей его рассказ о том, как эта высокомерная миссис Рид не просто отослала бедную девочку в ужасный приют, но еще, представляете, попыталась оклеветать, будет с удовольствием выслушан. Далее реакция зависит от того, сколько недругов в местном обществе успела нажить себе неумная самовлюбленная богачка.

Впрочем, миссис Рид и тогда не сдается.

Примерно через год-полтора после того, как Джен бунтует, транслирует Тех, Кто Сверху, и уезжает в Ловуд, ей вроде бы предоставляется возможность сменить судьбу и без бунта. В Гейтсхед приезжает брат ее папеньки некий Джон Эйр.

Об этом мы знаем от Бесси, навестившей Джен перед отъездом последней из школы на новую должность.

«– Да, я вас вот о чем спросить собиралась. Вы когда-нибудь получали вести от родни вашего папеньки? От Эйров?

– Никогда.

– Ну, вы знаете, хозяйка всегда твердила, что они нищие, каких в дом не пускают. А мне думается, они хоть, может, и бедные, да по благородству не хуже Ридов. Потому как почти семь лет назад в Гейтсхед приехал какой-то мистер Эйр и хотел вас повидать. Хозяйка сказала, что вы в школе, а до нее пятьдесят миль оттуда. Ну, он вроде бы очень огорчился, потому как не мог задержаться: собирался в какую-то страну за морем, и корабль должен был отплыть из Лондона через день-два. Собой был настоящий джентльмен, и сдается мне, он брат вашего папеньки.

– А в какую страну он отправлялся, Бесси?

– На какой-то остров в тысячах миль отсюда, где вино делают… мне дворецкий сказал.

– Может быть, на Мадейру? – предположила я.

– Вот-вот.

– И он уехал?

– Ага. Он недолго пробыл: хозяйка с ним очень спесиво обходилась, а когда он уехал, назвала «пронырой торговцем». Мой Роберт думает, что он негоциант по винной части.

– Вполне возможно, – сказала я. – А может быть, клерк или доверенный агент такого негоцианта».

( Свернуть )

Типа можно было нос кузену не бить, а подождать годик с небольшим, и все и так бы образовалось. Хороший родственник приедет, увидит, ужаснется, увезет племянницу на Мадейру, и будут они там есть рыбу-саблю, запивать мадерой, станут счастливы и здоровы.

Правда, при ближайшем рассмотрении похоже, что дядя приезжал главным образом на племяшку посмотреть. О чем прямо и сказал — повидать, мол, приехал. Расстроился, что не застал, но ехать в Ловуд за 50 миль отказался — цейтнот. Ну, может, и так. Но вообще младой Диккенс в период ухаживания за будущей женой ежедневно покрывал верхом изрядные расстояния и очень осуждал ленивца Ромео, который предпочитал тосковать в Мантуе, но не метнуться в Верону и обратно — всего 44 км в одну сторону. Это примерно то же время, что в истории Джен Эйр. А в записках Екатерины II в бытность ее великой княгиней и вовсе прекрасное место: «...гетман граф Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, на Петербургской дороге, по другую сторону Москвы, вздумал приезжать к нам каждый день в Раево. Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита; его посещения продолжались все лето и мы всегда встречали его с радостью; он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день. Лет двадцать спустя, мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве, тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое тогда было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». — «Но, Боже мой», сказала я ему: «в кого вы у нас могли быть влюблены?» — «В кого», сказал он мне: «в вас». Я громко разсмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала».

Не будем требовать от дядюшки пылкой энергии младых влюбленных (хотя дядюшка в этот момент должен быть не так уж и стар). Опять же мистер Эйр вряд ли подозревает о том, как на самом деле обращались с племянницей в несомненно богатом и благополучном Гейтсхеде. Возможно, если бы узнал, действительно забрал Джен с собой. А может, и не забрал. Так-то он на момент отъезда на Мадейру не так чтобы состоятелен и даже не так чтобы безупречного поведения.

Потому что о его биографии мы кое-что знаем от его племянников со стороны сестры.

«Мимо окна прошел Сент-Джон, читая письмо. Переступив порог, он сказал:

– Дядя Джон скончался.

Обе сестры замерли. Но они не были ни потрясены, ни сражены горем: известие это, видимо, имело для них важность, но не поразило их чувства.

– Скончался? – повторила Диана.

– Да.

Она пристально посмотрела на брата.

– Ну и?.. – спросила она тихо.

– Что – ну и? – сказал он, храня мраморную неподвижность черт. – Ди, что – ну и? Да ничего. Прочти.

Он бросил письмо ей на колени. Она пробежала его глазами и протянула Мэри, которая прочла письмо молча, а затем вернула брату. Все трое обменялись взглядом, все трое улыбнулись – задумчиво и тоскливо.

– Аминь! Будем жить, как жили, – сказала наконец Диана.

– В любом случае для нас это ничего не меняет, – заметила Мэри.

– Но с большой силой понуждает воображение рисовать картину того, что быть могло бы, – сказал мистер Риверс, – создавая слишком яркий контраст с тем, что есть на самом деле.

Он сложил письмо, запер его в ящике письменного стола и ушел.

Несколько минут царило молчание, затем Диана обернулась ко мне.

– Джейн, вас, конечно, удивили и мы, и наши тайны, – сказала она. – И вы считаете нас жестокосердыми, потому что нас не слишком удручила смерть такого близкого родственника, как дядя. Но мы не знали его, не видели ни разу в жизни. Он был братом нашей матери. Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда и не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и, кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверсами для покупки трех траурных колец. Разумеется, у него было полное право поступать, как ему вздумалось. И все же подобные известия повергают в некоторое уныние. Мы с Мэри считали бы себя богатыми, получи мы по тысяче фунтов каждая, а Сент-Джон принял бы такую же сумму с радостью, так как она дала бы ему возможность сделать много добра».

Так что еще большой вопрос, что там за дядя и насколько Джен было бы лучше у него. Даже если вынести за скобки этические вопросы, образования она на Мадейре точно не получила бы, а хорошее образование играет чрезвычайно большую роль в формировании личности Джен.

Если дядя — не очень порядочный человек, разоривший семью родной сестры и еще оставшийся в претензии не только на зятя, но и на маленьких племянников (они на тот момент немногим старше Джен), а затем не очень успешный в торговле и решивший отбыть на Мадейру, то как-то очень хорошо ложится сюда характеристика, данная Джону Эйру миссис Рид: «проныра торговец». Почему в Гейтсхеде кровного родственника Джен принимают холодно, понятно. Даже понятно, почему торговец. Но почему проныра? Бесси говорит, что выглядел он вполне респектабельно. Уж не попытался ли мистер Эйр получить у богатой сельской дамы выгодный заказ на ту же мадеру?

В любом случае на бога из машины дядюшка никак не тянет. Очень похоже, что для Джен одинокий путь через Ловуд и Торнхилл намного предпочтительнее пути через Мадейру рядом с Джоном Эйром.

Примерно через четыре года проныра торговец объявляется снова. Он, во-первых, откровенно богат. Бронте ничего не пишет о том, как он за четыре года так взлетел, кроме того факта, что «мистер Эйр уже давно был представителем... торгового дома» Мейсонов на Мадейре. Мне бы не хотелось додумывать на пустом месте, но вообще-то двадцать тысяч за четыре года — это, максимально мягко говоря, успех, который слегка настораживает. Во-вторых, Джон Эйр так же откровенно болен и собирается на тот свет, поэтому подыскивает наследника. В-третьих, он не простил зятя (как мы помним, отец Сент-Джона, Дианы и Мэри скончался за три недели до появления Джен у фамильной усадьбы Риверсов Марш-Энда, то есть на момент составления Джоном Эйром завещания папа-Риверс еще жив). Кто из них там кого разорил и тем более кто что кому наговорил, сказать сложно, но хотя бы девочкам, которые стопудово ни при чем, дядя, будь он человеком высоконравственным, мог бы что-то и оставить. Хотя бы по тысяче. Более того, деньги на покупку трех траурных колец выглядят откровенным издевательством.

Но оставим это. Джон Эйр — персонаж второго, если не третьего, плана, а нас интересует, напоминаю, что же такого ужасного сделала миссис Рид, а главное, почему ей так тяжело попросить за это прощения.

Итак, богатый дядюшка выбирает наследницей дочь брата, а не детей сестры, и пишет лично знакомой ему миссис Рид письмо следующего содержания:

«Милостивая государыня, не будете ли вы столь любезны прислать мне адрес моей племянницы Джейн Эйр и сообщить, как она. Я намереваюсь в ближайшее время выписать ее ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои труды преуспеянием и достатком, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы удочерить ее, пока жив, и оставить ей после моей смерти все, что смогу оставить. Примите, милостивая государыня, уверения и т. д. и т. п.

Джон Эйр, Мадейра».

Послано письмо было три года назад.

– Почему я ничего об этом не знала? – спросила я».

Хороший вопрос.

«– Потому что я питала к тебе слишком сильную и неколебимую неприязнь и не желала способствовать твоему благополучию. Не могла забыть, как ты вела себя со мной, Джейн, – ярость, с какой ты однажды набросилась на меня, тон, каким ты объявила, что ненавидишь меня больше всех на свете; твой недетский взгляд и голос, когда ты крикнула, что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с тобой жестоко и бессердечно. Я не могла забыть, что я почувствовала, когда ты вдруг вспылила и выплеснула весь яд своих мыслей. Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом…»

Это, конечно, правда, но вся ли это правда? При первом визите Эйра никаких следов пароксизма ненависти у миссис Рид не замечено. Да, пока речь не идет об усыновлении и тем более о деньгах, но все же сильная и неколебимая неприязнь к Джен могла бы уже тогда хотя бы испортить миссис Рид настроение. Между тем этого нет. Она высокомерна, уверена в себе и вообще на коне, поскольку непокорная девчонка устранена с глаз долой, учится на гувернантку, слухов о плохом обращении тетки в Ловуде не распускает, никому не нужна. И даже у понаехавшего дяди не находится времени и острой необходимости ее повидать.

Но главное — у миссис Рид на тот момент все хорошо.

А вот когда приходит письмо с Мадейры, в теткиной жизни все очень, очень плохо. Потому что без малейшего влияния Джен подросшие дети устраивают миссис Рид ад на земле.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/?skip=10

@темы: Книги, Перепост

---

Телефон

Когда я лет шесть назад шла покупать себе смартфон, я зашла в Билайн только потому, что он оказался первым по пути. Тогда я была верным адептом МТС и собиралась купить только аппарат и переставить в него симку из моего старого телефона. Но она не подошла, и девушка в салоне предложила мне купить и новую симку тоже. Я честно предупредила, что у меня нет с собой паспорта, но девушка ответила, что это и не нужно, и выдала мне всё необходимое. С тех пор я пользовалась этим номером и в ус не дула, но на днях мне пришло письмо счастья: подтвердите ваши данные, или мы вас заблокируем. Можно через Госуслуги, а можно в салоне Билайна. Я попыталась через Госуслуги, и они скрутили мне индейскую народную избу: данные, дескать, не совпадают. Только тогда я наконец догадалась заглянуть в свои личные данные на билайновском сайте, и оказалось, что мой номер выдан вообще на какое-то другое имя.
Делать нечего, пошла в салон, так, говорю, и так. Сидевший там парень посмотрел и говорит: заменить данные не выйдет. Или ищите настоящую владелицу номера, или покупайте новый. Тот салон, наверное, был по франшизе, а теперь таких нет. Спрашивать, как в этой самой франшизе был возможен такой финт ушами, я уже не стала, да и не важно теперь это.
В общем, у меня новый номер телефона. Вот, сижу, вспоминаю, где его надо поменять, меняю.

@темы: Всякое

---

Занятно

Встретила на просторах телеграмма рассуждение: сопоставление персонажа "Благословения Небожителей" демонессы экс-генеральши Сюаньцзи с... Бабой-Ягой.
А что, они обе имеют отношение к потустороннему миру. Обе обитают в глухой страшной чаще, и не просто обитают, а являются хозяйками леса, им служат лесные силы и животные (Сюаньцзи повелевает волками так-то). Жилища обеих тоже имеют отношение к смерти - избушка на курьих ножках окружена забором с черепами, и вообще, как гласит распространённое толкование, когда-то была погребальным сооружением у древних славян, а Сюаньцзи обитает в заброшенном храме, где хранит трупы похищенных ею невест. У обеих, в конце концов, проблемы с ногами - у Бабы Яги нога костяная, у Сюаньцзи ноги сломаны, и она вынуждена передвигаться ползком (хотя, когда надо - скачет козочкой).
Не утверждаю, конечно, и автор рассуждения не утверждает, будто Мосян Тунсю создавала персонажа с оглядкой на наши сказки. Но фэнтези, так или иначе, вырастает из фольклора, а поскольку фольклор - выражение коллективного бессознательного, то в самых разных концах земли появлялись схожие сюжеты и образы. И потому могут проявляться самые неожиданные параллели.

@темы: Размышлизмы, Книги, Китайское

---

Поперхнулась

Смотрю дораму "Орден цветов". Ситуация: персонаж приходит к главной героине с богатыми подарками. Героиня пытается отказаться, аргументируя тем, что они встречались только один раз. На что персонаж, если верить субтитру, не моргнув глазом отвечает: "Сыма Сянжу вышла замуж за Чжо Вэньцзюня после одной песни".
Блин! Переводчики! Ну вы хоть погуглите, кто есть Сыма Сянжу, и какого оно было полу!

@темы: Дорамное, Трудности перевода

---

33 несчастья

Курага в шоколаде - зло. Нет, она вкусная, но она вынула мне пломбу не хуже, чем когда-то советские ириски. Вместе со штифтом, на котором эта пломба держалась. Делать нечего, пошла к врачу, та посмотрела и говорит: да там уже и спасать-то нечего. Посоветуйтесь ещё с хирургом, но тот тоже с вероятностью в девяносто процентов скажет удалять. От зуба одни осколочки, у корня воспаление, и к тому же от какой-то из прошлых манипуляций иголка в челюсти осталась. Ну, про иголку-то я знала, жить она мне никак не мешала. Попутно нашлось ещё куча всего, два зуба мне тут же и залечили, велкам за оставшимися. С некоторым страхом думаю, во сколько это удовольствие мне обойдётся - двенадцати с лишним тыщ уже как не бывало. Цена моей лени - пока меня ничего не беспокоит, я и не чешусь, а беспокоят меня зубы редко. То же воспаление у меня уже бог знает сколько времени, а я и не подозревала.
Вернулась от зубного, прилегла в ожидании, пока заморозка пройдёт, и срубило меня до вечера. Проснулась с дурной головой, из носа течёт, хорошо хоть температуры нет. Или плохо, потому что была бы температура, был бы законный повод не работать. Сегодня получше, но горло першит. Погода, что б её - то потом на солнце обливаешься, то холоднющим ветром обдувает. Ещё и дайри вчера вырубился. Сегодня, правда, уже нормально.

@темы: Всякое

---

Прощай, Король, прощай

@темы: Актёры, Прощание

---

Хе-хе

А "Благословение Небожителей"-то вышло в бестселлеры - первое место по продажам за последние полгода, если верить Всероссийскому книжному рейтингу. А бронза - у "Системы "Спаси-себя-сам".
Вот вам и запрет сами знаете чего.

@темы: Всякое, Книги, Китайское

---

Масштабненько

Тизер "Этерны".

@темы: Ролики, Сериальные новости

---

Экология лучшеет?

Цветут кувшинки (или как они зовутся, кубышки?) в московском Водоотводном канале. В самой Москве цветов не видела, но листья тянутся вдоль обеих берегов. Может, и цветы есть, просто с моста не видно, слишком высоко.

@темы: Всякое, Матушка-природа, Фото

---

Просто картинка, чтобы галочку поставить

@темы: Китайское, Фото

---

Вывески и объявления

Объявление на двери хлебного магазина.



Оркам на заметку.



Собрали чемоданы и...



Электролопаты.



Мутанты!



Стадо в килограммах.



А то чё они.



Эх, грамотеи.





Что-то мне есть расхотелось.



Уже страшно.



Интересно, по какому ещё назначению, кроме прямого, его можно использовать?



Им тоже хочется счастья.



Не желаете попробовать?

@темы: Юмор, Фото

---

Стеклянная душа красавицы, серии 51-59

Та-дам, досмотрела!
Оказалось, что новобрачных похищает обезьяна-оборотень, в своё время пострадавший от заклинателей. Обернувшись человеком, он влюбился в заклинательницу, и та даже согласилась выйти за него замуж, но прямо на свадьбе попыталась убить, а её родня вырезала его родню. Вот обезьян и заманьячил - хули вы такой гадостью занимаетесь, женитесь тут, замуж выходите... Сыфэн некоторое время делал вид, будто намерен его понять и простить, осаживая рвущуюся разобраться с оборотнем Сюаньцзи: ты не знаешь, что такое быть преданным, а я знаю. Но в конечном счёте сам же его и прикончил. Правда, не рассчитал силы, и юноше поплохело. Но с этим-то Сыфэн худо-бедно научился справляться.
Когда он пришёл в себя, бодания с Сюаньцзи пошли по новому кругу. Девушка при поддержке Тэншэ ринулась на штурм, взывая к былым чувствам, Сыфэн отбрыкивался. Правда, Тэншэ вскоре отбыл на Небеса - почувствовал зов Владыки Байлиня, предписывающий всем небожителям собраться в Небесном царстве, и отправился разведать обстановку. А оставшаяся на земле Сюаньцзи в конце концов просто взяла Сыфэна измором: сидела у него во дворе под начавшимся среди лета снегопадом до тех пор, пока не рухнула в обморок. У Сыфэна сдали нервы, он втащил девушку в дом, а там уж Сюаньцзи вцепилась в него как клещ. И Сыфэн сдался. Позволил себе поверить, что у них ещё что-то может получиться - и проклятие Маски наконец спало.
Правда, оставались ещё медленно убивавшие его Кольцо и Крюк, но и от этой напасти Сыфэн, оказывается, нашёл лекарство: очень редкий волшебный гриб. Гриб рос медленно, но когда Сюаньцзи влила в него свою силу, принялся зреть не по дням, а по часам. И всё стало у нашей парочки хорошо. Сыфэн даже снова собрался после исцеления просить руки Сюаньцзи у папы Чу, тем более, что Линлун прислала письмо, напоминая, что у папы день рождения, и не худо бы младшей дочери на нём побывать. И прочие главы, кстати, тоже приглашены (вот уж кто, надо полагать, будет в восторге, снова Сыфэна узрев...)
Но, разумеется, долго идиллия длиться не могла, и в одно прекрасное утро к нашим героям ввалились Серебрянка и Жо Юй.
Призрак Юань Лана вовсе не ограничивался в своих шляниях демонским городом. Пылая жаждой мести, он разыскал Сыфэна, но повредить ни ему, ни грибу ничем не смог. Оставалось действовать чужими руками. И вот на голову ищущей способ разорвать кровные узы Серебрянки буквально свалилась книга, в которой искомый способ был описан: нужно вырастить какой-то там магический вид бабочек, с их помощью всё и получится. Правда, в книге на самом интересном месте оказалась выдрана страница, но змейка не обратила внимания - главное-то рассказано. Так же мгновенно нашлись и все требуемые ингридиенты для обряда. Жо Юй попробовал было высказать подозрения, а не слишком ли легко нам всё удаётся, но Серебрянка лишь отмахнулась. Вместе они явились к нашим влюблённым, не слишком обрадовав их своим появлением. Тем не менее, против того, чтобы дать свободу своему фамилиару Сыфэн ничего не имел. Только Сюаньцзи просила подождать несколько дней, пока созреет гриб, и Сыфэн исцелится - обряд-то сложный и сил требует много. Но у змейки головка была маленькая, больше одной мысли там не помещалось, потому она хотела всё и сразу, а возражения Сюаньцзи объявила кознями ревнивой соперницы. Сыфэн, суицидник этакий, согласился провести обряд прямо щас, но предупредил, что его успешное завершение вызовет молнию. Ай, молния так молния, согласилась Серебрянка, главное, чтоб сработало.
Тем временем появился Тэншэ с плохими новостями: Сюаньцзи действительно ищут по приказу Владыки Байлиня, чтобы схватить или убить. Пока он дожидался возвращения хозяйки и прочих с обряда, к нему явился его старый небесный знакомец Цинлун, Лазурный дракон - один из четверых стражей сторон света, лично подчинённых Владыке. Именно им был поручен поиск мятежной Богини, и они-таки её нашли, отобрав у Братца Лю некогда украденное им Небесное Око. А так же серьёзно ранили пытавшуюся защитить его Лису. Но не добили - Лиса позвала на помощь Учжицу. Обезьяна рядом не было, он в это время где-то пил, но блеф сработал, и Стражи отступили, побоявшись связываться с этим бешеным. И теперь Цинлун пришёл к Тэншэ, с которым у него были несколько странные, но дружеские отношения, чтобы забрать его на Небеса и уберечь от гнева Владыки, грозившего обрушиться на всех, кто посмеет помогать преступнице.
Однако Тэншэ вовсе не обрадовался, что при участии Цинлуна был нанесён вред его добрым знакомым, а узнав, что Сюаньцзи грозит опасность, и вовсе чуть не загрыз Дракона - во всяком случае, попытался, к великому изумлению последнего. Но тут грянула небесная молния, отмечая успешное окончание обряда, и Тэншэ помчался на помощь Сюаньцзи.
Молния ударило не одна, а целых три. Первая поразила уже свободную Серебрянку, вторая - сидевшего рядом Жо Юя, намечалась третья, самая сильная, и Сыфэн испугался, что она достанется Сюаньцзи. Что сделал этот суицидник? Правильно, заслонил её собой. Молния выжгла в нём почти всю силу, тем не менее, все трое остались живы... И тут вылупившиеся в процессе бабочки сожрали волшебный гриб, лишив Сыфэна надежды на исцеление. После чего вылез Юань Лан и сказал: ха-ха-ха, правда, я здорово всех вас провёл? Но ты это, Сюаньцзи, погоди отчаиваться, есть ещё способ спасти твоего ненаглядного. Крюк и Кольцо, что его убивают, когда-то были частью Звезды Бедствий. Открой Стеклянный Сосуд, возроди Звезду, и тогда они вернуться к своему хозяину, а Сыфэн перестанет умирать. В общем, решай, а я полетел.
Делать нечего, Сюаньцзи потащила полуобморочного Сыфэна к нему домой, оставив Серебрянку рыдать в компании Жо Юя. И по дороге наткнулась на небесную четвёрку, явившуюся по её душу. Подоспевший Тэншэ встал рядом с ней, готовый сражаться с хозяйкой плечом к плечу, но Сюаньцзи, не желая, чтобы он ради неё так откровенно шёл против своих, змея спрятала, и сама принялась выколачивать пыль из небожителей, причём весьма успешно. Вот только направленный в Сыфэна удар пропустила, но его приняла на себя догнавшая их Серебрянка. А тут ещё появился злющий Учжицу - кто из вас мою Лисичку обидел?! - и четвёрка Стражей сбежала, опережая собственный визг.
Удар, доставшийся Серебрянке, оказался смертельным, но лечиться змейка не захотела, мучаясь виной за то, что так подставила любимого хозяина. Серебрянка умерла у Сыфэна на руках, и Жо Юй забрал её тело, чтобы похоронить.
Учжицу явился не в одиночестве, он притащил с собой Лису и Тин Ну. Увы, русал был вынужден расписаться в своём бессилии: жить Сыфэну осталось не больше месяца. И тогда Сюаньцзи всерьёз задумалась над предложением Юань Лана. Сыфэн пришёл в ужас, но девушка напомнила ему, что она, вообще-то Богиня, и уже однажды победила Звезду Бедствий и загнала её в Стеклянный сосуд. Надо будет - повторю. Сыфэн отговаривал её как мог, но поскольку внятного объяснения, почему она не сможет повторить, у него не было, Сюаньцзи осталась при своём мнении. Её неожиданно поддержал Учжицу. До сих пор обезьяну не хотелось снова встревать в божественно-демонические разборки, но нападение на Лису его выбесило, и к тому же дало понять, что Небеса их всех в покое всё равно не оставят. А к Тэншэ снизошёл сам Владыка Байлинь, соизволив лично явиться с повелением вернуться на Небеса. Не желая, чтобы Сюаньцзи о нём беспокоилась, Тэншэ, отпрашиваясь у хозяйки, попытался скрыть истинную причину, заявив, ему, мол, просто надоело быть её фамилиаром, и другие небожители смеются... Сюаньцзи сообразила, что с ним происходит что-то не то, но её мысли занимал Сыфэн, и потому она отпустила. На Небесах змея тут же отправили в тамошнюю тюрьму, но вскоре к нему явился Цинлун. Оказалось, что Владыка Байлинь, совершенно справедливо рассудив, что Сюаньцзи отправилась в родные пенаты не только для того, чтобы поздравить папу с днём рождения, собрался, ни много ни мало, уничтожить весь Шаоян. Необходимая жертва ради спасения мира! Цинлун подслушал, а поскольку Тэншэ всё ещё был связан с Сюаньцзи кровными узами и в случае её смерти погиб бы тоже, дракон выпустил приятеля и отправил на землю: предупреди свою хозяйку, да вместе с ней убирайтесь куда-нибудь подальше.
А Сюаньцзи с Сыфэном распрощались со служанкой, которой хватило ума и выдержки отпустить свою любовь без обвинений и скандала, и прибыли в Шаоян. Линлун и Миньянь приняли их с распростёртыми объятиями и извинились за то, что думали о Сыфэне плохо. Остальные, правда, его визиту не особо обрадовались, и главы Долины и Острова громко заявили, что не хватало им ещё за один стол с демоном садиться. Но, по крайней мере, никто с мечом на Сыфэна бросаться не стал - уже прогресс. Папа Чу был приветливее и предложил оставаться насовсем, но когда Сюаньцзи попросила благословить их брак, занервничал и по своему обыкновению предложил отложить сложный вопрос. Ничего, успокоила Сыфэна Сюаньцзи, если он не разрешит, поженимся где-нибудь в другом месте. А Линлун добавила, что не слезет с папы, пока не добьётся согласия.
А уже на следующий день, а, может, и тот же, Сюаньцзи с Учжицу пошли открывать Стеклянный сосуд. Защиту Сыфэна им снять удалось, но Сыфэн, то ли что-то почуяв, то ли просто догадавшись, попытался им помешать. Но всё это уже не имело значения, потому что в Шаояне появился Тэншэ, заоравший, мол, беги-спасайся кто может. Тэншэ тут же выдернули обратно на Небеса, а Сюаньцзи, прокричавшей вверх "какого чёрта", ответил лично Владыка Байлинь. Напомнивший, что его ученица клялась защищать мир от демонов и уничтожить Стеклянный сосуд, а что в итоге? Сюаньцзи, опознавшая Хао Чэна, ответила, что он, проклятый манипулятор, её использовал. Некоторое время они препирались, выясняя, кто из них виновнее, но в конце концов, Владыке это надоело, и он рубанул: я сказал, виновна, значит виновна! Щас буду вас всех убивать. Ах так, ответила Сюаньцзи, до сих пор я была тебе благодарна за учение, но отныне моя благодарность кончилась. Выходи, подлый трус, сразимся!
У Владыки было преимущество, потому что он сумел ухватить Стеклянный сосуд и собирался его тоже уничтожить, что привело бы к гибели Сюаньцзи. Той, правда, помогали родня и другие главы, вовсе не желавшие умирать, но едва ли их усилия вообще кто-то заметил. Куда результативнее оказалось вмешательство Сыфэна и Учжицу, сумевших отбить Сосуд, хотя Сыфэн после этого усилия почти совсем кончился. А в довершение всего вылез Юань Лан и заявил: пора, Сюаньцзи, сказать тебе правду, а то все вокруг тебя заврались. Ты и есть Звезда Бедствий, потому то Владыка так задёргался. А не веришь - спроси у него самого.
Тут Байлинь, вежливо подождавший, пока Юань Лан закончит свою речь, а Сюаньцзи в ней посомневается, призрака выпнул и пожал плечами: ну да, сделал из Демона Богиню, ачётакова? Всё равно я вас тут всех сейчас в порошок сотру, и этого мерзавца Сыфэна, из-за которого все мои неудачи, первого. Неизвестно, чем он думал, загоняя Сюаньцзи в угол, но времени и сомнения и колебания у девушки не осталось. И она открыла Стеклянный сосуд.
Всё получилось именно так, как предсказывал Юань Лан. Та часть души, что хранилась в Сосуде, соединилась с Сюаньцзи, и Звезда Бедствий по имени Лохоу Цзиду, возродилась. Крюк с Кольцом вернулись к законному владельцу, от чего Сыфэн резко перестал умирать. Байлинь и вовсе сбежал, не желая встречаться с Лохоу Цзиду лицом к лицу. А остальные присутствующие, к своему шоку, увидели, что Звезда Бедствий-то, оказывается... мужчина!!!
Бедный, бедный Сыфэн. Только-только с Сюаньцзи всё начало налаживаться - и бац.
Лохоу Цзиду отправился по своим делам, предварительно швырнув Сыфэну памятную шпильку, а Сыфэн грохнулся в обморок. А когда очнулся, то узнал, что Демон Бедствий собирает под свою руку всех оставшихся демонов, чтобы объявить войну Небесам. Причём повёл дело круто: отныне только моё слово закон, а кто отказывается мгновенно прыгать по команде "фас", идёт в расход. Юань Лан и Учжицу, к слову, присоединились к нему добровольно. Юань Лан сразу же кинулся Лохоу Цзиду в ноги: приветствую, Величайший, сколько я сил положил на то, чтобы ты возродился! (И ведь даже не врал...) Демон не сразу, но его вспомнил, подумал - да и вернул Юань Лану тело. А Учжицу, рвавшемуся разобраться с бывшим приятелем, объяснил, что когда мы выиграем, то убивайте друг друга на здоровье, но до тех пор я раздоров в моём стане не потерплю. Жаждавший расквитаться с Небесами за всё хорошее обезьян скрипнул зубами, но согласился отложить второстепенную месть ради главной.
Всё это поведали Сыфэну друзья. И всё равно Сыфэн рвался к Лохоу Цзиду - попытаться вернуть свою Сюаньцзи. Братец Лю с Миньянем хватали его за руки, доказывая, что Сюаньцзи больше нет, а вот дамы - Лиса и Линлун - наоборот, Сыфэна поддержали. Впрочем, даже если бы его хором отговаривали все, Сыфэн был всё равно пошёл. С Лохоу Цзиду он встретился на общем собрании, куда пропускали всех демонов без разбора. И тут же воззвал к своей Сюаньцзи, которая - я же знаю! - где-то там внутри тебя ещё есть. Лохоу Цзиду высокомерно заявил, что жизнь какой-то девочонки ничто на фоне его десятитысячелетнего существования, так что скоро Сюаньцзи растворится в нём без остатка. Но это не помешало Сюаньцзи поднять внутри него бунт, когда Демон, устав от назойливости наглой Птицы, которую не удавалось отослать ни мытьём, ни катаньем, попытался причинить Сыфэну реальный вред. Пришлось Лохоу Цзиду сделать хорошую мину при плохой игре и всё-таки оставить Сыфэна при себе. Попытавшийся возразить Юань Лан получил щелбан и вынуждено заткнулся, а Сыфэну дали первое задание - наполнить силой волшебный колокол, способный открыть дорогу в Небесное царство. Для этого предполагалось использовать жизни захваченных людей, но Сыфэн пленников выпустил и справился своими силами.
А Учжицу доложили, что вокруг бродит какой-то подозрительный чужак. Чужак оказался Лисой, которая умоляла возлюбленного не лезть в эту войну. Но обезьян только отмахнулся и, пообещав содрать с Владыки Байлиня шкуру ей на накидку, отправился в поход. Однако первая попытка вторжения провалилась: Байлинь задействовал некое оружие массового поражения. Это оружие в перспективе могло привести к гибели всех людей в царстве смертных, но Байлинь заорал: "какие там смертные, Небесное царство в опасностЕ!", и под угрозой немедленной казни заставил остальных небожителей исполнить его волю. Так что все демоны в передовом десанте погибли, а сам Учжицу уцелел только потому что тайком последовавшая за ним Лиса закрыла его собой. Умирая, она взяла с Учжицу слово, что он больше не будет сражаться, и тот пообещал, только теперь осознав, что подруга значила для него на самом деле.
Перед окончательным уходом Учжицу попытался вытащить Сыфэна, который успел загреметь в тюрьму за то, что посмел вслух, да ещё публично, усомниться в необходимости войны. Но им помешал Юань Лан, притащивший Лохоу Цзиду: вот, Повелитель, вот, я же говорил, что они предатели! Лохоу Цзиду сказал, что Учжицу в память о былых заслугах так уж и быть, отпускает, но Сыфэн покусился на его авторитет, а потому так просто отделаться не может. Но может заслужить прощение, если скажет, где находятся остальные Золотые птицы, чтобы открыть дорогу на Небеса с помощью их золотых ядер. Юань Лан тут же поддакнул, что погибнуть за Повелителя - большая честь. Сыфэн, не поведя бровью, ответил, что местонахождения Птиц он не знает, но у тебя, Повелитель, есть Десница - сильнейшая из Зототых птиц. Если погибнуть за тебя такая честь, вот пусть он и погибает. Юань Лан позеленел, однако Лохоу Цзиду его не тронул, зато Сыфэна чуть не казнил, или, во всяком случае, высказал такое намерение. Но тут за юношу вступился Учжицу, заявивший, что если уж казнить, то давайте нас обоих. Какая трогательная дружба, поднял бровь Лохоу Цзиду. Ладно, так и быть - выдержите три моих удара, отпущу обоих. Друзья выдержали, но Сыфэн уходить не захотел. Больше того, предложил Лохоу Цзиду пари: если я за три дня сумею пробудить в тебе Сюаньцзи, то ты больше не будешь её удерживать. А если не сумею, выполню любой твой приказ. Лады, ответил Лохоу Цзиду, заставлю тебя сказать, где находятся остальные Птицы. А пока побудешь при мне в качестве личного слуги.
Три дня Сыфэн пытался вызвать Сюаньцзи на поверхность, главым образом с помощью её любимых блюд, а на третий день Лохоу Цзиду решил, что нужные сведения из него можно вытянуть хитростью. Сделав вид, будто Сюаньцзи действительно пробудилась, он начал от её имени расспрашивать Сыфэна, и тот таки проговорился, где прячутся остальные Птицы. Узнав, что был обманут, Сыфэн обозвал Демона подлецом, но тот лишь пожал плечами: учись проигрывать достойно. Но вот когда Сыфэн заявил, что не проиграл, потому что увидел в его глазах Сюаньцзи, Лохоу Цзиду взбесился. И чуть Сыфэна не пришиб, однако тут Сюаньцзи не просто взбунтовалась внутри него, она вылезла наружу! Всего на несколько секунд, влюблённые только и успели, что обняться, и тем не менее, пари Сыфэн выиграл. Однако соплеменников невольно сдал.
Когда Лохоу Цзиду в одиночестве отходил от происшедшего, к нему внезапно прорвались папа Чу, Линлун и Миньянь. И тоже попытались воззвать к Сюаньцзи внутри него. Всё повторилось: сперва Демон попытался их убить, но в конце концов просто выпихнул туда, откуда пришли. Да ещё и охранный талисман с собой дал, который должен был позволить им уцелеть в планируемом им апокалипсисе. Да, страхи Байлиня и Сыфэна, как оказалось, имели под собой основание, Звезда Бедствий и правда собрался из мести уничтожить весь мир. Подошедший Сыфэн вновь завёл шарманку об отказе от мести, и тогда доведённый до ручки Лохоу Цзиду разоткровенничался и рассказал, что же всё-таки произошло между ним и Байлинем тысячу лет назад.
Оказалось, что до войны Байлинь и Лохоу Цзиду тесно дружили. И когда началась война, демон наивно думал, что их дружба это всё переживёт. А потому не отказывал себе в удовольствии забежать к дорогому другу выпить винца в перерывах между боями. Ну и что, что я твою армию в хвост и гриву отлупил, и твой дом вот-вот по камешку раскатаю, это же не повод отказываться от выпивки в хорошей компании, верно? Вот только не учёл, что до колик перепугавшемуся за своё обожаемое Небесное царство Байлиню-то вся эта ситуация видится несколько иначе. И Байлинь начал действовать - во время встречи он опоил друга, после чего разделил его душу, и половину поместил в Стеклянный сосуд, который и спрятал на земле под охраной Шаояна (ох уж это обыкновение злодеев прятать ключевые артефакты в трудно, но всё-таки доступных местах! Держал бы в собственной спальне, скольких проблем бы избежал...) А в тело Богини вместо сердца поместил кусок стекла, чтобы избавить её от ненужных чувств и обеспечить полную контролируемость. А вот почему он бывшему другу ещё и пол сменил, не спрашивайте. Наверное, чтоб никто не догадался.
Теперь оставалось только натравить эту боевую машину на демонов. В общем, немудрено, что Лохоу Цзиду отказывал Богине, и, как следствие, Сюаньцзи в праве на существование. Воспоминания, как он фактически своими же руками истребил собственный род асуров, доброты и душевного спокойствия Лохоу Цзиду не прибавляли. А ведь когда-то он никого не хотел убивать! (Воины Небесного царства, видимо, не в счёт).
Сыфэн попытался предупредить Птиц об опасности, но не успел - Юань Лан притащил их в цепях. Сыфэн набросился на него с кулаками, Десница собрался было показательно покарать этого наглеца, но рядом тут же материализовался Лохоу Цзиду и ему запретил. А Сыфэна внезапно навестил Тэншэ. И сообщил, что подслушал разговор Байлиня с кем-то из подчинённых, как можно справиться с Демоном Бедствий. Нужно подмешать ему снотворного, а когда Демон уснёт, снова разделить ему душу и запереть в новый Сосуд - вот этот. И тогда Сюаньцзи вернётся! Сыфэн ради спасения Птиц согласился, но в последний момент, когда Лохоу Цзиду уже заснул, вспомнил Байлиня и понял, что не хочет уподобляться. Молодец, сказал тут же проснувшийся Лохоу Цзиду, открыл бы этот сосуд - бумкнуло б так, что костей бы не собрали. Оказалось, Демон был в курсе визита Змея, и с интересом ждал, как Сыфэн поступит. Ты же не думал, что Тэншэ случайно всё услышал, а?
Сыфэн опять попытался уговорить Лохоу Цзиду пусть не забыть о мести, но хотя бы ограничиться одним Байлинем - остальные-то в чём виноваты? Да я бы с удовольствием, ответил Демон, но эта падлюка прячется за чужими спинами, и выцарапать его оттуда - задачка невыполнимая. И тогда Сыфэн предложил себя в переговорщики. Если я уговорю Байлиня встретиться с тобой лицом к лицу, вы всё решите между собой. А если нет, то ты ничего не теряешь, а я сам напросился. Лохоу Цзиду согласился, скорее из любопытства, чем веря, что из этого что-то получится, и Сыфэн отправился в путь.
В Небесном царстве его встретили в штыки, вернее, в копья, но Сыфэну неожиданно помог Тэншэ. Вообще-то Змей сидел в тюрьме - не то за то, что в очередной раз связался с Сыфэном, не то за то, что эта связь не принесла желаемого Байлиню результата. К заключённому явился Цинлун, уговаривать опомниться наконец и перестать сочувствовать этим смертным. Тут дракону сообщили о вторжении демона, Цинлун кинулся его отражать, забыв закрыть дверь, и Змей, не будь дурак, тут же этим воспользовался. Больше того, свистнул у приятеля знак, дающий полномочия отдавать приказы охране. Этим знаком он и ткнул в носы пытавшимся убить Сыфэна стражникам, после чего провёл приятеля внутрь. Когда Сыфэн оказался в покоях Байлиня, то попал новую ловушку, которая любого демона должна была разобрать на атомы. Вот только у Сыфэна обнаружилась небесная метка, и ловушка против него не сработала. Байлинь заорал "да кто ты такой?!", и колданул, пробудив воспоминания Сыфэна из тех времён, когда он был небожителем.
Выяснилось, что да, Сыфэн и на Небесах был Золотой Птицей - по матери, то есть с точки зрения Байлиня, личностью крайне ненадёжной и подозрительной. Но вот папой у нашего героя оказался самолично Небесный император - и с этим даже Байлиню пришлось считаться. Поскольку судьбой своего отпрыска вечно отсутствующий император иногда всё-таки интересовался - и когда Сыфэн заступился за казнимую Богиню, его величество соизволил явиться и заменить казнь на изгнание с искуплением (с замечательной формулировочкой - ну да, мы перед тобой виноваты, что поделаешь. А потому ступай-ка ты, милая, на землю, поискупай нашу вину перед тобой вместо нас же, а то нам самим чего-то недосуг. Это даже не "кому я должен, всем прощаю", это "кому я должен - платите с процентами"...)
В общем, раунд переговоров между Байлинем и Сыфэном всё-таки состоялся. И Сыфэн повторил уже раз удавшийся приём: а спорим, что Лохоу Цзиду не так плох, как ты думаешь? Ну-ну, отозвался Байлинь, удиви меня. Нет ничего проще, ответил Сыфэн, пропусти его сюда, вот и удивишься. А если я окажусь неправ, согласен умереть сместе с ним. Владыка согласился, и Сыфэн потелел обратно. Но поскольку веры в слово Байлиня у него не было ни на грош, он по дороге залетел в Шаоян, где обретались его друзья и куда папа Чу постарался собрать под защиту выданого ему талисмана как можно больше людей. Встретившись с друзьями, Сыфэн попросил их попробовать достучаться и побудить вмешаться единственного, кто был способен Байлиня окоротить - своего отца-императора. Император сидел на горе Куньлунь и носа оттуда не казал, но Сыфэн подсказал, что пробраться на божественную гору может помочь Учжицу.
Расклеившийся Учжицу в это время надирался на могиле своей Лисички, оплакивая погибшую любовь, однако, когда к нему явились Линлун, Миньянь и Братец Лю, хоть и не сразу, но согласился помочь. Всё же он был слишком жизнерадостной натурой, чтобы долго предаваться горю. В последний момент с ними всеми неожиданно увязался и вернувшийся Жо Юй, который объяснил, что Серебрянка перед смертью взяла с него слово позаботиться о Сыфэне. Добирались с приключениями - через заколдованную реку, охранявшуюся заклинателями, которых Учжицу без особого труда загнал в воду, потом забрались по отвесной скале, и на её вершине столкнулись в девятиглавым львом. Льва Обезьян угостил мясом и вином, тот, захмелев, расхвастался, что врата на Куньлунь можно открыть его хвостом, и даже продемонстрировал, как это делается. После чего удрых, оставив врата нараспашку.
На самом Куньлуне друзей остановила императорская свита, заявившая, что его величество не принимает. Однако, когда пришельцы заорали "Снегурочка, выходи!", император всё же соизволил откликнуться. Оказалось, что он занят Очень Важным Делом: играет в го сам с собой. И когда ему сказали: аллё, пока ты тут интеллектуально упражняешься, мир спасать надо, император ответствовал - а зачем его спасать? Может, это его карма. Не отвлекайте меня по пустякам, а то я тут сам себе проигрываю. Ну тогда, заявила не отличавшаяся терпением Линлун, я помогу тебе выиграть. И закрасила все камни на доске одним цветом. Свита присела... Но император неожиданно не разгневался, а развеселился. И правда, пусть это и не выигрыш, однако и не проигрыш, третий выход. Ладно, уговорили, пойдёмте в Небесное царство, посмотрим, что там в моё отсутствие наворотили. И вознёсся на Небеса, прихватив гостей с собой, а свите предоставив добираться до Небес самостоятельно.
Сыфэн вернулся к Лохоу Цзиду и передал ему согласие Байлиня встретиться наедине. Ну-ну, сказал Демон, однако, по поставленному Байлинем условию, приближённых оставил в мире демонов, отправившись на Небеса только с Сыфэном. По дороге они, естественно, попали в засаду, и суицидник Сыфэн заслонил Лохоу Цзиду от божественных стрел. Оба свалились в океан, и у Лохоу Цзиду случился флешбек о прошлом Богини. Тогда, тысячу лет назад, демоны после первых поражений, потеряв лучшего полководца, решили сдаться. Небесный император их помиловал, просто запретив покидать пределы их города, но Байлиню этого показалось мало, и он послал Богиню добить проигравших. Богиня его приказ выполнила, а потом жаловалась бывшему тогда лекарем в Небесном царстве Тин Ну: если я просто делаю то, что должна, почему у меня так гадко на душе? Почему проклявший меня перед смертью Повелитель демонов показался мне знакомым, хотя я его раньше точно никогда не видела? И почему у меня нет никаких воспоминаний о прошлом, даже имени нет? В общем, к тому времени, когда Учжицу заманил её в демонскую столицу, Богиня уже вполне дозрела, чтобы поверить тому, что там увидела. Но всё же решила получить подтверждение и пришла в архив. Байлинь приказал записи подчистить, но Богиня успела раньше и прочла неотредактированный вариант. Осерчала малость и пришла к Байлиню разбираться, угрожая разнести всю эту Небесную лавочку вдребезги-пополам. Но у Байлиня было преимущество: он предусмотрительно держал под рукой Сосуд со второй половиной души Демона Бедствий, который подействовал на Богиню как кнопка выключения. И потащили её на неправедный суд...
Тут Лохоу Цзиду очухался, вытащил полубоморочного Сыфэна и дотащил его таки до Небесного царства. Там прочёл ему кратенькую мораль на тему: ну, что, убедился, что тут подлец на мерзавце и предателем погоняет? После чего посадил под защитный купол, чтобы Сыфэн не пострадал и не мешался под ногами, и пошёл разбираться с Байлинем. Заодно взломал изнутри защиту Небес, чем немедленно воспользовался Юань Лан и повёл демонов в атаку. А Лохоу Цзиду, смахивая на ходу защитников (в том числе и Тэншэ, которого, впрочем, не убил, не чужие ж друг другу...), отыскал бывшего приятеля. Ждавший его Байлинь сперва попытался заговорить ему зубы: мол, давай сядем и всё обсудим, как цивилизованные люди. Лохоу Цзиду в ответ поинтересовался, не держат ли его тут за идиота. Тогда Байлинь вытащил ещё какое-то там волшебное зеркало, способное подавить ненависть или ауру почистить, или что-то ещё в этом роде. Лохоу Цзиду показал зеркалу фигу боль и ненависть убитых им соплеменников-демонов, и стекло не выдержало. Байлинь вякнул, что ты всё равно имеешь дело с моей проекцией, а меня самого не найдёшь, но Демон только пожал плечами: когда я уничтожу весь мир, это уже не будет иметь значения. Как уничтожу? Ну, вот есть тут у вас такая интересная Печь Изначального Хаоса. Если её опрокинуть, мир сгорит, и тогда в её горниле можно будет выплавить новый. Что значит - не знаю, где она? Ты забыл, что я был здесь Богиней и Небесное царство знаю, как свои пять пальцев?
В подтверждение своих слов, Лохоу Цзиду вытащил Печку на свет и даже накренил. Мир действительно зашатался, так что даже демоны и небожители прекратили драться и разбежались по углам. Байлинь же, напротив, из своего угла вылез и попытался вступить с бывшим другом в поединок, но очень быстро проиграл. Тут к ним наконец прорвался освободившийся Сыфэн и опять попытался уговорить Демона мир не трогать. Не уговорил, но время потянул, пока не состоялось явление Хр... э... Императора народу. С собой его величество притащил не только пятерку друзей Сыфэна, но и четвёрку небесных стражей с Цинлуном в том числе, Тэншэ с Сы Мином, и даже Юань Лана. И сказал император таковы слова: Лохоу Цзиду, если ты так уж хочешь уничтожить мир, я тебе мешать не стану. Но позволь я сперва разберусь со своим подчинённым. И что ж вы думаете? Вправил Байлиню мозги за две минуты.
Оказалось, что в их последнюю встречу, Лохоу Цзиду не просто забежал к приятелю выпить винца: он принёс предложение мира! Причём безо всяких условий, просто вывести войска и всё (ну вот что тогда стоило с этого и начать разговор, а?) Но и после бунта и ссылки Богини ещё можно было бы закончить всё ко всеобщему удовлетворению (ну, кроме демонов, понятно), если б Байлинь не вздумал вмешиваться в отношения Сюаньцзи и Сыфэна. Именно в этом и был смысл испытания: познав радость взаимной любви, Богиня плюнула бы на своё демоническое прошлое, которого всё равно не помнила, вернулись бы они с Сыфэном на Небеса и стали б жить долго и счастливо.
Какая именно религия мешала объяснить всё это Байлиню раньше, так и осталось непонятным, но лучше поздно, чем никогда. Осознав наконец, каких дров он наломал, Байлинь решил в знак раскаяния добровольно отказаться от своей божественной силы. Небожители - и Тэншэ первый, представьте - повалились на колени, умоляя этого не делать, но Байлинь остался твёрд и совершил над собой экзекуцию. Ну вот, сказал император Лохоу Цзиду, твой враг сам себя покарал. Может, этим и удовлетворишься? А что, его наказание обнуляет всё, что я пережил? - поинтересовался Лохоу Цзиду. Сыфэн и Юань Лан в два голоса принялись его уговаривать один угомониться, другой довести дело до конца, ну прямо ангел-хранитель и дьявол-искуситель. Лохоу Цзиду решил прислушаться к искусителю и Печку перевернул. Все начали исчезать, и тут в Демоне снова подняла голову та его часть, которая была Сюаньцзи. И понял Лохоу Цзиду, что от гибели всех, кто был ей дорог, ему что-то легче и веселее не становится. Тут морок рассеялся - оказалось, что в какой-то момент император погрузил его в транс, а так-то все живы. Лохоу Цзиду рыкнул было, что ты меня обманул, но император лишь развел руками: в чём тут обман? Ты по-прежнему можешь опрокинуть Печь, если захочешь. Просто теперь ты будешь представлять последствия.
Сыфэн немедленно вставил свои пять копеек, что, мол, не так ты зол, как хочешь казаться. Тут забеспокоился Юань Лан, поняв, что Лохоу Цзиду дал таки слабину. Для начала он обвинил Сыфэна в предательстве и сговоре с Байлинем. Лохоу Цзиду в ответ повертел пальцем у виска: это Сыфэн-то, уже десятую жизнь подряд ради меня наизнанку выворачивающийся? И вообще, пакостник, ты мне надоел. Думаешь, я не знаю, что ты планируешь после от меня избавиться? Будь добр, убейся сам, не заставляй меня тратить на тебя силы.
Тут уж Юань Лан взбеленился окончательно. Это что же, выходит, весь мир насилья мы не разрушим до основанья? А затем мы наш мы новый мир не построим? И из ничего всем не станем? Я не стану?! Тысячелетие интриг - и всё зря? Не бывать этому! Сам всё сделаю, если у Звезды Бедствий кишка тонка оказалась!
Ну и угадайте, кто бросился ловить опрокидывающуюся Печку? Не император, не прочие небожители, не Лохоу Цзиду, а Сыфэн. За что и получил от Юань Лана удар в сердце. Тут Лохоу Цзиду наконец проснулся и Юань Лана оттащил, а сам подхватил умирающего Сыфэна, на ходу превращаясь сперва в Богиню, а потом и в Сюаньцзи. Сыфэн с ней трогательно попрощался, наказав беречь этот чёртов мир, а пока все вокруг обливались слезами, Юань Лан вырвался и снова рванулся к Печи. Но тут уж Сюаньцзи и Жо Юй добили его окончательно, правда, Жо Юю это стоило жизни. А Сюаньцзи воззвала к императору, чтобы тот помог удержать Печь от падения, и только когда она наконец внятно сказала, что не хочет гибели мира, его величество соизволил вмешаться и апокалипсис предотвратил.
После того, как все перевели дух, страдающий Байлинь заявил, что не сможет жить с тем, что натворил, и попросил Сюаньцзи его убить. Делать мне больше нечего, отозвалась Сюаньцзи, но с этим не согласился Лохоу Цзиду внутри неё. Вырвался наружу, и с этого момента они с Сюаньцзи разделились окончательно. Всё-таки отпустить бывшего друга так просто Демон не мог, а потому поднёс Байлиню чарочку с ядом. Тот без колебаний выпил и отправился в круг перерожений, чтобы начать всё с нуля. А вместе с ним развоплотился и Лохоу Цзиду, решив, видимо, что невелика радость жить единственным оставшимся асуром. Но перед этим отдал Сыфэну половину своего сердца, ставшего из стеклянного вполне даже живым.
После того, как они исчезли, император раздал всем сестрам по серьгам. Сначала приказал, чтобы небожители не вздумали мстить, и вообще запретил отныне притеснять демонов и прочих не людей (с добрым утром, ваше величество, где вы были эту тысячу лет). Братцу Лю простил кражу Небесного ока и отпустил его на землю к дочери. Учжицу сообщил, что Лиса умерла, искупая его грех (это какой же, интересно?), но её душа ещё не успела уйти на перерождение. Учжицу кинулся к реке Забвения и таки успел помешать Лисичке хлебнуть стирающей память воды. Правда, что с ними случилось дальше, неясно - то ли он забрал её душу, то ли ушли на новое перерождение вместе, то ли он остался дожидаться, пока она переродится с памятью о прошлом.
Сюаньцзи же император сказал, что отныне Небеса никак не будут вмешиваться в её дела - будь кем хочешь, хоть человеком, хоть богиней, хоть демоном. Сюаньцзи попрощалась с Тэншэ, сказав, что будет рада видеть его в любой момент, когда он сам захочет. (Попутно заметила, что Змей, оказывается, любил покойного Байлиня больше всех - неожиданно. Впрочем, судя по тому, как хлюпали носами и остальные небожители, в Небесном царстве Владыку действительно любили. Видимо, не таким уж плохим был правителем, когда дело не касалось его заскока насчёт демонов). После того, как все распрощались, Сюаньцзи с Сыфэном, Линлун и Миньянем вернулись на землю.
Сыфэн ещё где-то с годик полежал в коме, но потом очнулся, и сразу же заскакал как зайчик, на радостях забравшись на крышу. Сюаньцзи, наобнимавшись с ним, немедленно потащила его к папе за благословением на свадьбу. Поскольку Сыфэн теперь пребывал не в статусе богомерзского демона, а в статусе героя и спасителя мира, благословение было немедленно получено. На свадьбу явились и с остальные главы, словно и не было между ними ничего. Ну и эпилог спустя три года: у Сюаньцзи и Сыфэна ребёнок, Линлун и Миньянь тоже ждут прибавления в семействе, папа Чу радостно надирается на своём дне рождения, а среди гостей Братец Лю с дочкой, Тин Ну и Тэншэ. Полный хэппи-энд и благорастворение воздусей.
КОНЕЦ

@темы: Дорамное

---

Летнее

Наконец-то дала себе пинок и дошла до ближайшего пляжа. Идти туда полчаса, далековато по жаре, но раньше вообще не хотелось. Песок на пляже - это хорошо, но липнет ко всему, гад, потом его вытряхиваешь из самых неожиданных мест. Зато вода сказочная.
Тепло и сыро, всё растёт и колосится. Вон какие заросли вымахивают, зонтики выше человеческого роста.



А к вечеру вылезают комары. Обычно на ходу не кусают, но тут прямо накидываются, как звери.
А ещё я в первые в жизни в наших почти московских палестинах увидела живую ящерицу! Снять не успела, она слишком быстро удрала в траву. Коричневая, длиннее пальца на руке.

@темы: Всякое, Фото

---

Тот самый длинный день в году

Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.

Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы.

А к мертвым, выправив билет,
Все едет кто-нибудь из близких,
И время добавляет в списки
Еще кого-то, кого нет…
И ставит,
Ставит
Обелиски.

К. Симонов

@темы: В этот день..., Стихи