Прелесть какая

воскресенье, 15 декабря 2024 в 03:08

Пишет kate-kapella:

воскресенье, 15 декабря 2024 в 01:27

Пишет a-s-k-a:

"Письмо марсианскому другу." Александр Сивинских.

"Нынче снежно, и метёт со страшной силой,
а до этого морозило — как здрасьте.
Не сочувствуй, я не жалуюсь, Василий.
Снег зимой — не наказание, а счастье.

В нём бредёшь, бразды пушистые взрывая,
хвост трубой, вибриссы дыбом, шерсть искрится.
Снег, Василий, штука, в целом, мировая.
И мороз. Но не тогда, когда за тридцать.

=^‥^=

Посылаю фунт сушёной рыбьей спинки:
голавли, язи; копчёную миногу.
Как там Марс, Василий? Яблони, тропинки?
Расплодились грызуны? Пора б, ей-богу.

Всё мяучишь о несбывшемся, вчерашнем?
Брось, Василий. Память, грёзы — суть, пустое.
Вместо тысячи вопросов о пустяшном
только: "Мыши, где купить и сколько стоят?"

=^‥^=

Пусть и впрямь, Василий, лапки — это клёво,
но позволить когти стричь — ужасно глупо.
Если выпало родиться мышеловом,
лучше снег в России, чем на Марсе купол.

Знаю : блохи, псы, машины. Куклачёв. Но
за пичужку, что сожрал, не сунут в клетку.
Да, котят в России топят. Чаще чёрных.
Тех, кто выплыл — холостят довольно редко.

=^‥^=

Помнишь Мурку из подвала? С рыжей спинкой?
Ты с ней спал ещё на пне за гаражами.
Не поверишь, оказалась абиссинкой!
Так-то, Вась. Теперь в питомнике. Рожает.

Ты вернулся бы, Василий, право слово.
Что в том Марсе? Сушь, песчаные пиявки.
Ни мышей, ни крыс для доброго улова.
Прилетай. Жуков поищем в летней травке.

=^‥^=

Снегопад утих, спускаются потёмки.
Я – к дверям, сопровождаемый рабыней.
На ходу играю бантом на тесёмке,
там слова с неясным смыслом «Старший Плиний».

«Книга первая. Вселенная и космос».
Уроборос символизма, да, Василий?
Двери настежь. Млечный Путь раскинул космы
Над котами, над снегами, над Россией.


Художник Татьяна Хазова
(С)

@темы: Юмор, Перепост, Стихи

---

Юбилейный концерт "Мельницы"

УУУИИИИИИИИИИИИИИИИИ!
Вы прослушали краткий пересказ моих впечатлений от концерта в честь 25-летия "Мельницы".



Первая часть концерта пролетела незаметно. Не все песни Хелависы относятся к моим любимым, так что на концертах я обычно частью наслаждаюсь и подпеваю, часть слушаю с удовольствием, часть просто пережидаю (хотя бывает, что именно после живого исполнения прежде нелюбимая песня вдруг разом переходит в разряд любимых, как это случилось со "Списком кораблей и "Грифоном"). В первой части пережидать вообще ничего не пришлось! "Дорога сна", "Рапунцель", "На север", "Далеко", "Колесо" - всё давно любимые и заслушанные до дыр. И даже не самая обожаемая мной "Прялка" прозвучала вдруг так, что проняла до печёнок: в красном свете прожекторов, с голосом, взмывающим под потолок огромного зала, Хелависа в этот момент казалась прямо Ангелом Смерти.
И даже обязательное барабанное соло, которое я обычно терплю со скукой и мыслями "да когда ж оно наконец закончится" (ну не относятся барабаны к моим любимым инструментам, я их воспринимаю чисто как вспомогательные) на этот раз благодаря барабанщику, устроившему целую пантомиму с участием зала, пролетело весело и почти не показалось затянутым.
Перед началом второй части соло (ну, не совсем, под аккомпанемент, видимо, записи, потому что на сцене он был один) сыграл флейтист. Дал возможность зрителям собраться, за что зритель в моём лице ему благодарен, потому что влетела я в последний момент (ну, раз уж я отстояла очередь в буфет, обидно ничего не съесть).
Большая часть второго отделения тоже прошла прекрасно ("Господин горных дорог"! "Королевна"! "Сердце ястреба"!) Хелависа несколько удивила меня, спев "Дороги" только под гитару, но прозвучало прекрасно. Но к концу был лично на мой вкус спад - пару песен я даже не узнала, видимо, услышала разок и больше никогда не включала. А та же "Любовь во время зимы" хоть и была объективно спета замечательно, но, увы, как-то мимо меня. Но зато на бис прозвучали "Невеста Полоза" и "Прощай"! Так что закончили на ударной ноте. Торопыги, не знавшие об обязательном бисе, или просто не имевшие терпения усидеть, когда Хелависа снова запела, столпились у перил, мешая видео-оператору. Он весь концерт сновал туда-сюда как челнок вдоль балкона, но теперь ему приходилось добегать до толпы и поворачивать назад. А ещё один оператор кружил по сцене. Да, обещают видео-запись концерта!
В этот раз я почти не фотографировала - решила сосредоточиться на песнях. А то, пока ждёшь подходящего момента с телефоном наготове, песни проходят мимо тебя, а фото всё равно выходят смазанные и засвеченные. Концерт проходил в зале "Москва", и этот зал действительно огромен! Я сидела на втором балконе под самым потолком - высоковато, часть оформления верхний край портала сцены просто съел. Зато сама сцена прямо напротив. Ряды расположены с крутым уклоном, было даже жутковато пробираться к своему месту, или вставать, чтобы пропустить других. Народу было битком, так что начали с двадцатиминутным опозданием, чтобы дать всем зрителям возможность занять места.



Зал находится в громадном ТЦ, там же ещё и парк "Остров мечты" расположен. Вид от гардероба.



А вот вход в сам зал.



Снаружи всё оформленно как диснеевский замок, но я щёлкнула его на бегу, и вышло плохо. Но нужно было бежать на поезд, потому что пока я отстояла очередищу в гардероб, была уже полночь, а домой попасть хотелось.

@темы: Культурное мероприятие, В этот день..., Музыка

---

Играет гуцинь.

Если мне не изменяет память, это эндинг из дорамы "Удушающая сладость, заиндевелый пепел". Настоящие, старинные мелодии для гуциня я пыталась слушать, но они на взгляд такого неискушённого слушателя как я, малопонятны и скучны: в них даже чёткой мелодии нет.

@темы: Дорамное, Ролики, Музыка

---

Осенью в дождливый серый день проскакал по городу олень

Видео не моё. Ближнее Подмосковье, район города Долгопрудного, рядом с Дмитровским шоссе.

@темы: Звери, Ролики

---

Про "Джейн Эйр" 8

Какой штамп очеловечивает / прикладывает Бронте в третьей части романа? Думаю, что целых два: во-первых, обретение идеальных друзей-родственников-счастливой семьи и, разумеется, наследства; во-вторых, идеального пастыря, зовущего к жертве и увлекающего в подвиг. Первый нам понятен, известен и до сих пор эксплуатируется в литературе. Со вторым сложнее. Полагаю, что во времена Бронте штамп существовал и широко использовался, но нам по техническим причинам (Россия девятнадцатого века страна православная, а века двадцатого вообще атеистическая) почти что не знаком. Ну, разве можно фанатичных вальтерскоттовских реформаторов вспомнить, но сомневаюсь, чтобы Бронте вдохновлялась ими. Так что, скорее всего, многое в очеловечивании идеального героического проповедника до вполне реального Сент-Джона нам не понять.

С другой стороны, он и так колоритен. С его глубокой обидой, недовольством собой, выливающимся в недовольство кузиной, и желанием утвердить свое пошатнувшееся превосходство. А также попыткой припахать Джен к водружению знамени Правильной Веры над бескрайними просторами Индийского субконтинента.

Давайте еще раз внимательно взглянем на сложнохарактерного пастыря, игнорируя объяснения его поведения как со стороны Джен (она его любит, то есть предубеждена), так и авторства самого пастыря (он тоже себя любит и, следовательно, предубежден). Сент-Джон — человек вовсе не холодный, что бы он о себе ни говорил. Он черствый, эгоистичный, злопамятный, очень сдержанный, но на самом деле по-своему ничуть не менее страстный, чем кузина Джен. И когда страсти у кого-нибудь из них бушуют, наблюдать за этим очень интересно (хотя, разумеется, лучше делать это со стороны, Сара Рид и Эдвард Рочестер не дадут соврать).

И вот Сент-Джон оказывается в ситуации, когда он не просто неправ. Он всю жизнь был неправ, так как не замечал своего долга, пока этот долг не оказался вдруг быстро и решительно погашен кем-то другим. Казалось бы, ну и езжай себе в Индию спокойно, раз теперь можно за Диану и Мэри не тревожиться. Но Сент-Джон, несмотря на все свои, скажем так, особенности личности, человек умный и к себе крайне требовательный. Может ли он, осознав, что столько лет был самоупоенно слеп к нуждам сестер, быть собой доволен? Вопрос, конечно, риторический.

На кого будет ужасно зол в подобной ситуации любой человек, а уж тем более черствый, эгоистичный, недобрый и страстный? На себя, конечно, сколько-то будет. Но, само собой, куда больше он обозлится на того, кто пришел, увидел, победил и, ни словом не укорив его, Сент-Джона, все решил. Да так, что не добавить, не примазаться и, конечно, не простить.

Джен всего этого не замечает от слова совсем. Она искренне считает, что а) никакой жертвы не приносила (и это правда, ей совершенно не свойственно жертвовать собой, ей просто доставляет удовольствие делать то, что она считает правильным), б) любой из трех Риверсов на ее месте сделал бы то же самое. Может быть, да; но, может быть, нет; и если Сент-Джон, заглянув в себя, понял, что он бы так не смог, это определенно добавило ему как обиды, так и злобы.

Отсюда его резкая перемена обращения с Джен. Он наказывает ее за то, в чем виноват сам, а она, на минуточку, совсем не виновата. Что же делать, по жизни это весьма распространенное явление. Конечно, несимпатичное, особенно для пастыря, но кто об этом будет знать, кроме Сент-Джона? А он никому не скажет. Только будет злиться на себя все больше и больше (а еще больше на Джен).

И вот этот страстный человек и его неправедный гнев оказываются под одной крышей с причиной оного гнева. Более того, Сент-Джон ежедневно сидит с причиной в одной комнате и «со странной сосредоточенностью» за ней наблюдает. Джен утверждает, что кузен смотрит на нее, Диану и Мэри попеременно. Но Диана (Мэри тоже, но от имени сестер всегда высказывается более экстравертная старшая) иного мнения: «...почему же его глаза все время следят за тобой?». Правда, она говорит это в конце мая, а период пристального наблюдения со стороны Сент-Джона — разгар зимы. Но в том же майском разговоре Диана решительно утверждает, что явление далеко не ново: «Мой брат... давно отличает тебя вниманием и интересом, каких никогда ни к кому не проявлял».

Ни к кому — это, между прочим, даже к Розамунде.

То есть Сент-Джон не просто тихо учит в своей нише хиндустани (причем, как он утверждает, «продвигаясь вперед, забывает основы», то есть не может достаточно сосредоточиться). Он смотрит на Джен, и в голове у него крутится все вышеописанное. Надеюсь, все помнят, какой при этом у него рождается и вызревает план, основательный, пошаговый и неплохо подбирающий концы.

У всех бронтевских героев, заметьте, регулярно рождаются какие-нибудь планы, от которых хочется не то чаю с коньяком, не то послать матом.

Суть плана в следующем. Джен следует (ради ее же блага, ибо ради спасения души) постепенно приучить к мысли о работе в Индии, а затем, отбывая в эту Индию, забрать с собой. Средства приучения понятны: ни о какой легкости и душевности общения, тем более обмене шутками, речь больше не идет. Только хардкор серьезные занятия с серьезным лицом. Сент-Джон однозначно главный и вообще рулевой. Джен скромно следует за ним, потупив глаза. И так, как говаривал протопоп Аввакум, до самыя до смерти.

И все бы хорошо, Джен попадает под «власть леденящих чар» и только что не дышит исключительно как дозволит великий кузен. Но в своем плане Сент-Джон, надменно отрицающий важность «человеческих привязанностей и симпатий», забыл очень важную вещь: себя.

Ну смотрите. Вот он, страстный, злопамятный, обидчивый и непрощающий, что-то около месяца сидит каждый день над своим хиндустани и то и дело смотрит на Джен, испытывая все, что он испытывает. Как ни назови его чувство, оно сильное и неотступное. И постепенно все приходит к тому, что я бы осторожно назвала фиксацией пастыря на Джен.

Причем это замечают любящие и внимательные сестры. Диана однажды под настроение не то проверяет чувства предполагаемых влюбленных, не то слегка подталкивает их друг к другу, не то восстанавливает справедливость.

«Как-то вечером, когда настало время сна, я и его сестры подошли к нему пожелать спокойной ночи. По обыкновению их он поцеловал, а мне по обыкновению пожал руку. Диана была в проказливом настроении... и вдруг воскликнула:

— Сент-Джон! Ты назвал Джейн своей третьей сестрой, а обходишься с ней иначе. Тебе следует поцеловать и ее.

И она подтолкнула меня к нему».

Видимо, не только Джен, но и тонко чувствующим Диане с Мэри неприятны «словно бы незначительные, но обескураживающие различия», которые делает между ними брат.

«...его глаза испытующе уставились в мои, и он меня поцеловал. Ни мраморных, ни льдистых поцелуев не существует, не то я сказала бы, что поцелуй моего кузена... был именно мраморным или льдистым, однако бывают испытующие поцелуи, и его поцелуй был именно испытующим. Поцеловав меня, Сент-Джон посмотрел, каким оказался результат».

Результат действительно любопытный. Джен, которая, по словам преподобного, «выглядит неглупой, но совсем лишена красоты», не должна, в отличие от прекрасной Розамунды, вызывать у него «плотской лихорадки». Но сам-то прекрасный он, чье «лицо просто приковывало взгляд» и «было сама гармония», возможно, кроме трепета, уважения и покорности, вызывает у нее совсем не сестринские чувства?

Другими словами, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли он? Даже высокомерные и самовлюбленные люди играют в эти небезопасные для них самих игры.

Что касается чувств Джен, то она, конечно, «все больше хотела угождать ему [Сент-Джону]. Однако ради этого, как я с каждым днем убеждалась все больше, мне необходимо было отречься от половины моей натуры, задушить половину моих способностей... подчинение ему давило меня как тяжкий гнет». На таком фундаменте любовь, хоть к неземному красавцу, хоть к жгучему секси, растет плохо. А если что и вырастет, оно никогда не бывает нормальным и всегда слегка стокгольмский синдром: «...если мне придется стать его женой, по-моему, не исключено, что у меня возникнет невольная, неообычная, мучительная любовь к нему... И вот тогда мой жребий стал бы невыразимо тяжким! ...если бы я выдала свою любовь, он бы заставил меня почувствовать, насколько она не нужна ему и как мало прилична мне».

Так что признаки любви дурнушки-Джен к себе-Аполлону Сент-Джону приходится искать с лупой при софитах и не находить. Впрочем, он вполне удовлетворен «серьезностью и покорностью, с которой я терпела эту церемонию» вечернего поцелуя. Главное — доминировать, остальное приложится.

Что до чувств мистера Риверса, то прибавьте к постоянному гневу на то, что Джен лучше, чем он и ежедневному многочасовому («с утра до вечера») совместному изучению хиндустани неизменно высокую оценку личности и способностей Джен («ты кротка, трудолюбива, бескорыстна, верна, постоянна и мужественна, очень добра и очень героична»).

А также, и это важно, тщательное отслеживание Сент-Джоном попыток кузины что-нибудь узнать о любимом.

Так-то он, в отличие от сестер, в курсе, кому принадлежит сердце Джен, еще с шестого ноября. Наследство ей глубоко фиолетово, а вот что с мистером Рочестером, не знаете ли вы что-то о мистере Рочестере? Но вот в последний день мая вышедший из себя Сент-Джон выдает очень любопытное заявление: «Мне известно, к чему тяготеет твое сердце, чего оно ищет. Интерес, который владеет тобой, противозаконен и кощунственен. Тебе давно следовало подавить его, и ты должна стыдиться упоминать о нем. Ты ведь думаешь о мистере Рочестере?.. Ты намерена увидеться с мистером Рочестером?»

А почему, собственно, он считает, что Джен не подавила постыдный, кощунственный и противозаконный (интересно, на статью потянет?) интерес к мистеру Рочестеру? Она ему ничего не говорила. Это Сент-Джон с ней откровенничал, а Джен с ним — нет.

Правда, способ узнать о тяготениях сердца кузины у преподобного есть. Для этого ему следует всего-то отследить, кому она пишет. Тогда да, один из адресатов, если немножко подумать и навести справки, говорит сам за себя.

О том, что и кому Джен пишет, пытаясь добыть сведения о мистере Рочестере, она подробно рассказывает сама. Попыток три. Первое письмо — мистеру Бригсу в период их «деловой переписки». Бесспорно, она спрашивает, «не известно ли ему чего-либо о том, где сейчас мистер Рочестер и здоров ли он», в первом же письме в Лондон. По логике, это сразу после сообщения Сент-Джона о наследстве. То есть на следующий день после шестого ноября. Живет Джен в это время в своем домике, отдельно от Сент-Джона, и вряд ли он при написании письма присутствует.

Мистер Бригс отвечает, что ничего не знает. Ожидаемо. Тогда Джен пишет непосредственно миссис Фэрфакс в Торнфильд, «умоляя ее сообщить мне новости» об Эдварде. Вряд ли после получения ответа от юриста проходит много времени. И это опять-таки период раздельного проживания кузенов. Стоять за ее плечом и случайно увидеть, кому адресовано письмо, Сент-Джон никак не может.

Проходят «две недели, не принеся ответа». Джен пишет вновь — «ведь первое мое письмо могло пропасть на почте». Это самый конец ноября или начало декабря. Ну или если отсчитывать полгода тщетного ожидания ответа от мая, когда Джен об этом пишет, то самая поздняя дата — конец декабря, сразу после переезда в Мур-Хаус перед радостными рождественскими праздниками.

То есть второе письмо миссис Фэрфакс написано скорее всего в учительском домике. Или это время подготовки к Рождеству, когда Сент-Джона в Мур-Хаус Джен попросила не соваться, пока не закончит приготовления. Чисто теоретически это могут быть первые недели совместной жизни в Мур-Хаусе, где Сент-Джон может увидеть, кому Джен пишет. Хотя вряд ли Джен тянет с письмом до конца праздников. Косвенное подтверждение — ее прекрасное настроение в дни генеральной уборки, а ведь после написания второго письма в Торнфильд она как раз утверждает, что «надежда опять воскресла, она опять сияла мне».

Как ни кинь, а Большой Брат устроил слежку за тем, куда пишет кузина. Для понимания ситуации он должен был также выяснить, кто такая миссис Фэрфакс. Так-то уважаемый в своем приходе священник легко может выяснить, кому пишет школьная учительница, надо лишь договориться на почте. Ну или регулярно заходить и осведомляться.

Уж не думаю, что Сент-Джон опустился бы до того, чтобы вскрыть письмо Джен или перехватить письмо миссис Фэрфакс, если бы та все же ответила. Технически возможность есть, но зачем? Он и так в курсе, что Джен нетерпеливо ждет ответа, видит, как гаснут ее надежды («не пришло ни строчки, ни слова»), как она к весне приобретает «больной вид» («моя надежда умерла, и вот тогда у меня стало по-настоящему черно на душе»). Между прочим, Сент-Джон препятствует поездке Джен на море, предложенной проницательной Дианой с ее деятельной добротой: «Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия». Ну да, ведь Джен девица крепкой конституции, может в горящих избах останавливать коней хоть каждые полчаса. Да и какое значение имеет телесное здоровье, когда добыча может из рук ускольнуть, то есть, простите, речь идет о спасении души.

Я вам больше скажу: когда душа страдает, человек уязвим, и самое время это использовать. Что и происходит.

«Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная... Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы... Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине».

Зачем спрашивать, он наверняка успел проверить, от кого письмо, и оценил ситуацию. Пора. Сердце разбито, надежды утрачены, Джен как никогда уязвима для психологической обработки. Пунктуальный пастырь дает ей время проглотить слезы, заставляет закончить урок хиндустани («Подавив рыдания... я сумела прочесть то, что от меня требовалось») и отдает приказание сопровождать его на прогулку, дабы мог он в уединении на природе отдать приказание сопровождать его в Индию.

Как водится, перед тем, как заговорить, Сент-Джон некоторое время (на сей раз полчаса) готовится к выступлению в молчании. Тронную речь с последующими дебатами он явно репетировал давно и упорно («я поняла, что он приготовился к длительному, трудному спору и запасся терпением, чтобы довести его до конца, твердо решив, что концом будет его победа»).

И ведь хорошо подготовился, качественно. Так вот читаешь и соглашаешься, что его проповеди действительно должны были производить сильное впечатление. Конечно, отдельные места в наше время не только победившего, но и перегнувшего феминизма вызывают раздражение («Бог и природа... одарили тебя не внешней красотой, а достоинствами духа. Ты создана не для любви, а для труда. Женой миссионера ты должна стать и станешь. Ты будешь моей женой, я беру тебя: не ради себя, но для служения моему Владыке»), да и тогда, думаю, царапали. Но в целом все по делу, аргументы подобраны и выстроены, пастырь блистает красноречием и довольно убедителен. Не зря Джен, вместо того, чтобы послать кузена густым ельником, берет четверть часа подумать, и не зря она — с важной оговоркой, но все же — соглашается.

«Вопрос для меня совершенно ясен. Покинув Англию, я покину любимую, но опустевшую страну, мистера Рочестера здесь нет, да если бы и не так, что в этом мне — и сейчас, и когда-либо? Я должна жить без него, и нет ничего более нелепого, более слабого, чем существовать ото дня ко дню будто в ожидании невероятного изменения в обстоятельствах, которое могло бы воссоединить меня с ним. Разумеется (как однажды сказал Сент-Джон), мне следует найти другой интерес в жизни, чтобы возместить потерянное, и разве... не эта благородная деятельность, не ее правдивые плоды лучше всего заполнят пустоту, оставшуюся после того, как любовь была вырвана с корнями и надежды уничтожены?»

Есть только одно «но». «Смогу ли я принять от него обручальное кольцо, стерпеть все положенные формы любви (которые, без малейшего сомнения, будут скрупулезно соблюдаться) [это Бронте, как всегда, в рамках приличия, но с полным бесстрашием — о сексе], зная, что его душа остается холодно безучастной? Смогу ли я стерпеть мысль о том, что каждое его ласковое слово — это жертва, приносимая во имя принципа?».

Ну, насчет холодной безучастности души кузена Джен, положим, сильно ошибается. Потому что стоит ей заявить, что в Индию-то она поедет, а вот замуж не пойдет, и внезапно оказывается, что поездка в Индию и брак с Сент-Джоном не просто взаимосвязаны, они неразрывны. И даже являются святым делом, причем «говорить и думать о нем без почтения граничит с кощунством».

Ого.

Почему-то из речей Сент-Джона пропадают и вдохновенность, и связность, и по-своему убедительная аргументация. Джен должна выйти за него замуж, потому что:

- она должна («либо наш союз будет скреплен священными узами брака, либо он невозможен»),

— она должна (ибо обязана подчинить «все соображения единому долгу... Для этого тебе необходим сподвижник, и не брат — эти узы слишком непрочны, — но муж»),

— она должна («сколь увеличит твои и мои усилия наше физическое и духовное единение в браке, единственном союзе, который придает характер постоянства судьбам и предназначениям людей»).

Это теперь у нас называется аргументы. Как-то совсем не смешно. Особенно на фоне эмоциональных реакций, которые то и дело выдает Сент-Джон. Ну например:

«— ...я считаю тебя братом, ты меня — сестрой, пусть так и останется.

— Невозможно, нет, невозможно! — возразил он резко и бесповоротно. — Ничего не получится. Но вспомни, ты же сказала, что поедешь со мной в Индию, ты это сказала!»

Или вот еще прекрасный довод — как Сент-Джон велик и значителен и какая дура Джен, что не пользуется моментом и не несется к ним к венцу:

«— Вновь я повторяю тебе, что предлагаю тебе брак не с ничтожным индивидом, всего лишь человеком с мелкими суетными эгоистическими желаниями, но с миссионером».

Куда уж нам, обычным суетным мелким эгоистам, против Сент-Джона, который мало того что безупречен, он практически посол Бога на земле. А может быть, даже и сам Бог.

«— Я отдам миссионеру все мои силы, ему требуются только они! Но себя — нет... Ему они не нужны, и я оставлю их себе.

— Этого ты не можешь, не должна! Ты полагаешь, Богу достаточно лишь половины? И он примет жертву с изъянами? Я солдат Бога и призываю тебя под его знамя. И не могу принять от Его имени неполную клятву. Ты должна предаться ему всецело.

— О! Я отдам свое сердце Богу, — сказала я. — Ведь тебе оно не нужно».

Следите за руками. Если Джен едет в Индию, но не выходит замуж за Сент-Джона, недоволен лично Господь, ибо получил лишь половину. А преподобный наш в уподоблении себя понятно кому не охуел в атаке, нет?

Дальше неотразимость убедительности все возрастает. «Стать моей половиной ты должна, — ответил он неумолимо, — иначе все это пустые слова. Как могу я, мужчина, еще не достигший тридцати лет, взять с собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку, если она не связана со мной узами брока? Как сможем мы все время быть вместе, иногда в безлюдии, иногда среди диких племен, не будучи женаты?»

Вот очень много дела диким племенам, не говоря о безлюдии, до наличия брачного свидетельства у приезжего миссионера и его помощницы. Но тут уж как: вся логика Сент-Джона сводится к тому, что надо делать, как он сказал, потому что он умный. Кстати, бабы — дуры.

«— Ну а что до остального, то пусть ум у тебя энергичный, мужской, однако сердце женское и... Короче говоря, это бессмысленно.

— Вовсе нет, — заявила я с некоторым пренебрежением. — У меня женское сердце, но тебя оно не касается. Тебе я предлагаю товарищескую верность, солдатскую взаимную поддержку, преданность, братство, если хочешь. Уважение и покорность послушника своему наставнику, больше ничего, можешь не опасаться».

Что-то мне все больше кажется, что у Сент-Джона вдруг становится плохо с головушкой — настолько, что он утрачивает способность объяснять. Или же, и это куда более вероятно, он попросту не в состоянии произнести вслух нечто, объясняющее его настойчивость. Поэтому талдычит одно и то же по кругу: так надо, потому что надо так.

«Именно это мне и нужно. Все препятствия должны быть сметены. Джейн, ты не пожалеешь, если станешь моей женой, можешь не сомневаться. Но пожениться мы должны. Должны! Повторяю: другого выхода нет, и, без сомнения, в браке придет и любовь, которая сделает этот союз праведным даже в твоих глазах».

Ну и превосходный по силе мысли финал: «Я буду отсутствовать две недели. Употреби это время, чтобы обдумать мое предложение, и не забывай, что, отвергнув его, ты откажешь не мне, а Богу».

Во как.

Но почему же Сент-Джону так яростно необходим именно брак с Джен? Сразу вспоминаются все вышеописанные подозрения насчет его сильных чувств и фиксации на Джен. А если добавить к этому страстную натуру мистера Риверса и его явную сексуальную неудовлетворенность... Менее явна, но вполне ощутима также ревность к мистеру Рочестеру («она любит не меня!!!»). И, наконец, такой важный для многих мужчин момент: чем дольше преследование и чем сложнее охота, тем желаннее добыча. Джен, которую Сент-Джон полгода преследует, подчиняет, ломает — и никак не может победить, — бесспорно, добыча высшего класса.

Какая там Розамунда, он давно о ней забыл (даже обидно за нее, право). У него неутолимая жажда, мощное увлечение и навязчивая потребность по отношению к совсем иной женщине.

Я не назову то, что он чувствует к Джен, любовью, потому что оно ею не является. И ненавистью не является тоже. И завистью. И одержимостью, а уж тем более похотью. Но чувство, которое буквально пожирает Сент-Джона, есть густой замес любви, ненависти, одержимости, зависти с отчетливой добавкой похоти. Парня не без помощи сперматотоксикоза заклинило, зашкалило и зашкварило по самое не могу. Куда уж дальше, если он в запале путает себя с Богом, а то, что положено Господу, путает с тем, чего хочет для себя.

Очень хорошо, просто превосходно, что Джен не понимает происходящего и может относиться к кузену более-менее по-прежнему: «пусть я не любила его, но питала к нему самую теплую дружбу». Не знаю, как бы она смогла перенести демонстрацию пылающего и чадящего подполья Сент-Джона без ущерба для психики.

Сестры тоже не понимают, и тоже по-своему, по-женски. «Вечером, поцеловав сестер, он не счел нужным даже пожать мне руку и молча покинул комнату. Меня больно ранила такая подчеркнутая забывчивость... настолько ранила, что мне на глаза навернулись слезы.

— Вижу, Джейн, вы с Сент-Джоном поссорились во время вашей прогулки по верескам, — сказала Диана. — Но пойди за ним. Он медлит в коридоре, дожидаясь тебя, и хочет помириться».

Диана хорошая и добрая девочка. Она видит, что между Джен и ее братом что-то происходит, что-то настолько сложное, что несколько позже она решится на откровенный разговор. «Я бы хотела, чтобы он полюбил тебя, Джейн... почему же его глаза все время следят за тобой? Почему он проводит столько времени наедине с тобой и почти не отпускает от себя? Мы с Мэри обе заключили, что он хочет жениться на тебе».

Она полагает, что вечерняя выходка Сент-Джона — всего лишь следствие размолвки влюбленных, видит слезы Джен и спешит ее утешить — он тебя ждет, пойди помирись. Но Сент-Джон ждет Джен совсем не для примирения. Это мстительная злоба подростка, до уровня которого опустился вроде бы вполне вменяемый взрослый человек.

«Я побежала за ним. Он стоял у лестницы.

— Спокойной ночи, Сент-Джон, — сказала я.

— Спокойной ночи, Джейн, — ответил он невозмутимо.

— Так пожмем друг другу руки, — добавила я.

Как холодно и небрежно прикоснулся он к моим пальцам! Его глубоко задело случившееся днем. Сердечность не могла растопить его льда, а слезы — растрогать. Радостное примирение с ним было невозможно — ни ободряющей улыбки, ни ласкового слова. Тем не менее христианин хранил терпение и безмятежность духа, и когда я спросила, прощает ли он меня, он ответил, что не имеет привычки затаивать досаду и что ему нечего прощать, так как он не был обижен.

Ответив так, он поднялся по лестнице. Я бы предпочла, чтобы он меня ударил».

Ни в какой Кембридж он, разумеется, наутро не уезжает, не имея на то сил, а остается на неделю мстить непокорной кузине за то, что сам себе делает больно. Джен видит по его лицу, как он мучается, но считает: это из-за ее слов о том, что она презирает как предлагаемое им «фальшивое чувство», так и его самого. «...я видела... что мои слова горят в воздухе между мной и им. О чем бы я ни говорила, он слышал их в моем голосе, и эхо их отзывалось в каждом ответе мне».

Она тоже хорошая и добрая девочка.

«Мое раскаяние не встречало ответа. И хотя не раз мои быстро капающие слезы испещряли страницы, над которыми мы наклонялись вместе, они никак его не трогали, будто сердце у него и правда было каменным или железным». Нет, почему, трогали, но в другом смысле. Он искренне рад, что мучается не в одиночестве.

«С сестрами же он был чуть ласковее обычного, словно опасался, что одной холодности мало, чтобы показать мне, какой отверженной я стала, а потому прибегал к контрасту. И я убеждена, что поступал он так не по злобе, а из принципа».

Сент-Джон, конечно, в плане душевных движений, что своих, что чужих, тот еще дуб болконский, но все же: на что он надеется, ведя себя подобным образом? Что Джен устыдится, прибежит и скажет — возьми меня в жены, только не сердись? Сложно сказать. В любом случае она обязана прийти и заговорить первая, а там уж он как-нибудь даст ей понять, что она виновата, но он по-прежнему готов простить и жениться.

Правда, когда она все же приходит первая, все снова не по плану. Сент-Джон белеет от гнева трижды: когда Джен говорит, что он ее убьет своим отношением после свадьбы, если уж сейчас убивает; когда заявляет, что с ним бесполезно мириться, он стал ее вечным врагом; и наконец, когда откровенно говорит, что он несет бред насчет «я дал тебе неопровержимые доказательства, что либо мы женимся, либо мы женимся».

«Ты говоришь вздор. Делаешь вид, будто возмущен тем, что я сказала. Но ведь это не так. Столь умный человек, как ты, не может быть столь туп или столь самодоволен, чтобы истолковать мои слова превратно. Я повторяю: я буду твоей помощницей, если ты пожелаешь, но женой — никогда».

Полагаю, Сент-Джон презирает себя за чувство к Джен не менее яростно, чем презирал себя за чувство к Розамунде. Но тут все куда гуще и накаленнее, чем тогдашняя «плотская лихорадка». И если от мисс Оливер он отказался, помучился и забыл, то отказаться от Джен, о ужас, не выходит.

В общем-то он жарится на медленном огне, и его можно было бы и пожалеть, не будь он таким высокомерным ослом. Джен не замечает всей глубины страданий запутавшегося кузена, а вот Диана, похоже, видит больше.

«— Но почему ты полагаешь, что он тебя не любит, Джейн?

— Слышала бы ты, что он говорил об этом! Вновь и вновь втолковывал мне, что ищет супругу не для себя, а во имя своей миссии. Он прямо сказал мне, что я создана для труда. А не для любви. Вероятно, так оно и есть. Но, по-моему, раз я не создана для любви, из этого следует, что я не создана и для брака. Ди, ведь недопустимо оказаться на всю жизнь связанной с человеком, который видит в тебе лишь полезное орудие».

Мой брат — идиот, должно быть, думает очень расстроенная Диана. «И тем не менее Сент-Джон — хороший человек», осторожно произносит она. Что же делать, она любит и брата, и кузину, боится потерять обоих и хочет, чтобы оба были счастливы. Может быть, все-таки можно сделать так, чтобы Сент-Джон женился на Джен, но не она уехала бы в Индию навстречу скорой смерти, а он остался в Англии и жил долго и счастливо рядом с любящими сестрами?

Правда, Диана четко понимает и то, что Джен заслуживает счастливой жизни, а не счастливой смерти. И ради такого сокровища, как Джен, Сент-Джон мог бы малость и прикрутить аппетиты. Правда, толку-то, что она понимает. С Джен они и так сходятся во мнениях. А брат закусил удила.

Между тем у Сент-Джона есть еще последний козырь в рукаве. Не ломать через колено, не заставлять, не приводить аргументы, но вдохновить, ободрить и попросить нежно и ласково. К последнему своему выступлению он наверняка готовился всю неделю. Тут уж все или ничего, можно и против собственной натуры пойти.

И ведь как хорошо выполнено. «Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник». «Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено... казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву».

Опасный момент.

«Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда — значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас — значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости».

Что поделать, люди всего лишь люди, и Джен тоже всего лишь человек. Не обратись она к Тем, Кто Свыше, ей бы не выстоять. Но, по счастью, она знает, кого спросить.

«...я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно — и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» — мысленно молила я небеса».

Как мы знаем, небеса откликаются ей, и не в первый раз, но теперь как никогда ясно.

«Настал мой миг одержать верх. Мои силы вступили в бой, и я бесстрашно велела ему [Сент-Джону] ни о чем меня не спрашивать и ничего не говорить. я потребовала, чтобы он ушел: я должна остаться одна. Непременно! Он сразу подчинился. Когда хватает силы приказать, нельзя не подчиниться». Она стряхнула наваждение и поняла, как поступить, «обретя мужество, узрев свет. Теперь надо было лишь дождаться утра».

Спит ли в эту ночь Сент-Джон? Скорее всего, нет. Постучать к Джен перед отъездом он не решается, только пишет ей записку, обещая «молиться о тебе ежечасно» и подписывается «твой Сент-Джон».

Больше он ее никогда не увидит, и воля ваша, но вот теперь, когда он проиграл окончательно и не сможет уволочь Джен на смерть, мне его жаль. Впрочем, ему, во-первых, полезно, а во-вторых, кто ж ему, ослу, виноват. Сам зашел слишком далеко. Так что да, Тем, Кто Сверху пришлось вразумлять его по-взрослому.

А ведь, казалось, счастье было так возможно, так близко. Согласилась девушка ехать с тобой помощницей, — радуйся, вместо того, чтобы надуваться от злости. Если будешь там, в Индии, ее любить, если докажешь ей, что станешь хорошим и любящим мужем, так протестантские священники и в Индии венчают. Изменись, кретин, и она сможет тебя полюбить, не той мучительной любовью, которой разумно опасается, но нормальной, человеческой. А Индия большая, и климат в ней разный, если хотеть не убить жену, а сохранить жену, можно найти такой, чтобы Джен подходил.

Все могло бы быть. Если не отшвыривать подаренную возможность с воплем, что тебе мало, тебе надо немедленно в брак и в койку, и вообще, ты Бог, а Бог — ты. Ну, знаешь, должно быть, сказали Те, Кто Сверху, с глубоким вздохом расчехляя бензопилу. Сам запутался, своими руками лишил себя первой и последней возможности избавиться от вечного одиночества и обрести счастье с единственной женщиной, с которой оно могло случиться. Что ж, будем работать с тем, что осталось. А ты, дорогая, езжай к Эдварду спокойно. В Мур-Хаусе, как в Торнфильде, ты сделала все, что могла. Дальше не твоя часть работы.

Как всегда, Те, Кто Сверху правы.

Как только спадает наваждение, Джен немедленно становится собой и первым делом принимает совершенно логичное решение: «Письма остались без ответа, надо самой поискать этот ответ». Она встает с зарей, собирается и в «начале пятого» уже ждет почтовую карету возле Уайткросса. Только теперь можно понять, до какой степени она была порабощена Сент-Джоном психологически. Потому что так-то она совершенно от него независима.

Могла ли Джен не допустить подчинения Сент-Джону? Разумеется. Рядом Диана, которую брат «своей волей не поработил: по-своему его воля была столь же сильной». Впрочем, как мы помним, в поединке сил и воль Сент-Джон в конце концов проигрывает Джен с разгромным счетом. Не без подсуживания Тех, Кто Сверху, но они всего лишь разок подсказали, а так Джен никак нельзя счесть менее сильной, волевой и свободной, чем кузина.

Заморочка скорее в особенностях натуры.

«Имея дело с жесткими волевыми натурами, противоположными моей собственной, я никогда не умела найти золотой середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я оставалась покорной до последней секунды, чтобы тогда взбунтоваться порой с бурностью вулканического взрыва».

Это, как бы помягче, не самая выигрышная жизненная стратегия. Но вот такова Джен по природе. Она тоже человек, у нее тоже есть недостатки.

В их с Сент-Джоном схватке кузен выглядит некрасиво, а иногда почти что палачом. Но тут важно понимать, что, как обычно, нет палача без жертвы. В том, что все вышло, как оно вышло, вина не только Сент-Джона, но и самой Джен. Можно было с самого начала поставить пастыря на место. Если бы Джен была другим человеком, разумеется.

Точно так же она в принципе могла не доводить себя до того, чтобы на душе стало совсем черно, а Диана кинулась предлагать поездку на море. Казалось бы, что сложного — собраться, сесть в карету и, доехав до Торнфильда, узнать, что там происходит. Финансовая свобода есть, а значит, есть и сколько угодно возможностей. Однако все это опять же из серии «если бы Джен была другим человеком». А также — если бы она не была всю жизнь бедна или хотя бы успела свои новые возможности осознать и к ним привыкнуть.

Так, но почему же Те, Кто Сверху позволяют Сент-Джону держать Джен только что не в рабстве, во всяком случае, в подавленном умонастроении, в котором она не видит, как быстро и просто решить свою проблему?

Ну, во-первых, это нужно для Сент-Джона. Если спецназ вызван, так пусть ситуация дойдет до того, чтобы он, как ружье на сцене, начал стрелять.

А во-вторых, будь Сент-Джон не просто «и хорошим, и великим» (Джен), но еще и нормальным человеком, и умей Джен отбиться от него как кузины, не найти бы ей с Эдвардом счастья.

Вот возвращается она в Торнфильд. «И еще не решив, что следует делать, я очутилась на дороге, ведущей через» те самые «луга, через которые я бежала... в то утро, когда покинула Торнфилд». Хотя здравый смысл настаивает, чтобы она никуда не ходила и навела справки в гостинице. Но побоку здравый смысл, который вообще-то прав. «Как быстро я шла! А иногда и пускалась бегом. Как жаждала поскорее увидеть такой знакомый парк! Какие чувства охватили меня, когда я узнала деревья и луг и холм между ними!»

А что она собирается делать в Торнфильде, где, может быть, и нет Эдварда, а если есть, то с женой?

Да в общем повести себя как свободная независимая женщина.

«Если бы мне было дано его увидеть! На один миг! Но, конечно же, я не окажусь настолько безумной, чтобы кинуться к нему? Не знаю... я ни в чем не уверена. А если не удержусь — что тогда? Бог да благословит его! Что тогда? Кому будет плохо, если я вновь пригублю жизнь, которую подарит мне его взгляд?»

Собственно, именно потому ее удерживают подальше от Торнфильда столько времени. Это раньше Джен, по выражению Эдварда, «без друзей, сирая и безутешная», оказалась бы в полной зависимости от него на белой вилле на Лазурном берегу, и закончилось бы это катастрофой. А теперь она с деньгами, с друзьями, у нее есть независимость и в случае чего тыл и поддержка. Ну, уедут они на Лазурный берег невенчанными, и что? Ну взбрендит там Эдвард на тему «ты вообще мне не жена», и дальше? Накрасила губки, взяла сумочку — и уже Эдвард будет бегать за ней по Европе и валяться в ногах, только вернись. Я же говорю, взгляды Бронте на секс вообще и сохранение невинности в частности — это очень свободные взгляды. Только при этом разумные, в отличие от многих современных перегибов. Ты можешь взять от жизни все, что хочешь, но сначала подумай хорошо и честно пойми, какую именно цену ты за это заплатишь. И никогда не плати больше, чем тебе позволяет чувство собственного достоинства.

Но будет ли полезно Эдварду, если он получит Джен назад, не сделав выводов, ради которых Те, Кто Сверху все и затеяли? Безусловно, нет.

А потому Джен приходится заниматься хиндустани с Сент-Джоном, пока Эдвард отчаивается, гневается и бунтует, хотя давно бы уже мог включить голову и смириться. Впрочем, Джен не привыкать мучиться, пока Эдвард тупит, чоуж.

Отмотаем пленку назад. Обнаружив побег Джен, Эдвард начинает метаться — хотя, конечно, поздняк метаться, но его понять можно. Как мы знаем из рассказа хозяина гостиницы с гордым именем «Герб Рочестеров», Эдвард разыскивал Джен «так, будто у него ничего дороже на свете нет» (что правда), «да все впустую. Ну он и осатанел, прямо осатанел из-за этого своего разочарования... как он ее потерял, к нему просто подойти нельзя было. И он совсем один остался. Миссис Фэрфакс, экономку, отослал куда-то к ее родне... Мисс Адель, свою воспитанницу, отправил в пансион. Порвал знакомство со всеми соседями и заперся в доме будто отшельник... Он за порог дома не выходил. Только по ночам бродил по двору и по саду что твое привидение, будто рассудка лишился». Эдварда можно понять и даже ему сочувствовать, но нельзя не видеть, что от правильных выводов и тем более перемен в себе он по-прежнему далек. У него по-прежнему виноваты все (по некоторым признакам, даже сбежавшая Джен), а он один в белой шляпе и неправедно терзаемый всеми, включая Тех, Кто Свыше (как же типа романтическому герою и без элементов богоборчества, подумайте сами). Это резко не то настроение, которое способствует развязыванию кармических узлов.

Ну и не знаю, как вам, а мне очередная истерика Эдварда напоминает поведение Сент-Джона после того, как преподобный вдруг осознал, что Джен за него позаботилась о сестрах и вообще сделалась опорой семьи. Это не они (мистер Рочестер и мистер Риверс) виноваты. Это все жестокая судьба, обстотельства и, разумеется, чересчур инициативная / принципиальная Джен.

Вот страстное признание Эдварда Джен после ее возвращения, когда они, обнявшись, сидят на лугу. «Жестокая, жестокая беглянка! Ах, Джейн, что я пережил, когда обнаружил, что ты покинула Тернфилд, что тебя нигде нет, а осмотрев твою комнату, понял, что ты не взяла с собой денег и ничего ценного, что могла бы продать! Подаренное мной жемчужное ожерелье покоилось в своем футляре, твой багаж стоял упакованный для свадебного путешествия, по-прежнему запертый и перевязанный ремнями. Что будет с моей любимой? — спрашивал я себя, — без денег, без крова над головой?»

Отметим редкое мастерство Бронте в обращении с интонацией. Когда это читаешь, Эдварда очень жаль. Но если представить себе, как он с яростным испугом и обвинением в адрес небес (и Джен тоже — это же она жестокая) вопит все это наутро после побега, начинаешь понимать, зачем потребовалась Тем, Кто Сверху бензопила.

Нельзя сказать, что Эдвард прямо ничего не понял. Но он совершенно не в состоянии согласиться с тем, что главный виноватый в ситуации — он сам (прямо как Сент-Джон). Так что он озлобился, всех разогнал, остался в гордом страдании и, вестимо, страдает и богоборствует. «Я в моем угрюмом бунтарстве почти проклял Его волю; вместо того чтобы склониться перед Его решением, я восстал на него».

Да, бензопила — это жесткое решение. Но как-то воспитывать дурака ведь надо? Не бросишь же его вот так на полпути. Джен запустила процесс своим появлением. Ее бегство было последним совершенно не китайским предупреждением. Дальше все только всерьез, если по-хорошему объект понять не способен.

Собственно, когда дело доходит, так сказать, до бензопилы, все истерики и эгоизм Эдварда сразу куда-то улетучиваются, и мужик просто герой и молодец. «... все уже пылало и наверху, и внизу, а он поднялся на верхний этаж, разбудил всех слуг и самолично помог им спуститься, а потом вернулся, чтобы забрать сумасшедшую жену из ее комнаты». Не совсем понятно, где Грейс Пул. Естественно, она снова напилась на рабочем месте, но дальше-то? Видимо, оказывается в числе тех, кого Эдвард будит и самолично помогает спуститься. В любом случае, никто не погиб, и за это мистеру Рочестеру честь и хвала.

А еще больше — за то, что он до последнего пытается спасти Берту.

«Но тут ему крикнули, что она на крыше. Стояла там, руками над зубцами парапета размахивала и так вопила, что ее за милю было слыхать. Я ее своими глазами видел и своими ушами слышал. Такая крупная женщина и с длинными черными волосами — мы видели в свете огня, как они колышутся. У нас на глазах мистер Рочестер выбрался на крышу из люка, и мы услышали, как он крикнул: «Берта!» и пошел к ней. И тут, сударыня, она как завопит! Как прыгнет! И вот уже лежит во дворе, разбившись».

Именно в таких ситуациях проверяется по-настоящему человек. Зачем Эдвард идет на крышу за женой, хотя давно «всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец»?

Потому что Эдвард — чуть ли не единственный на свете, кто продолжает относиться к ней как к человеку. Что бы между ними ни было и как бы ни было. Есть, конечно, у Берты старший брат, но тот один раз приехал поплакать и поумолять, чтобы с ней хорошо обращались. И уехал себе восвояси. Тяжелую ношу взвалил на себя и несет Эдвард, не любя, временами ненавидя, но никогда не забывая, что то, что осталось от жены, — человек.

Это очень много, очень.

Да, но бензопила в виде балки все равно с ним случается. «Ну а как миссис Рочестер бросилась с парапета и он уже по парадной лестнице сбегал, раздался страшный грохот. Крыша провалилась. Его вытащили из развалин живым, но совсем искалеченным. Балка так упала, что немножко его прикрыла, да все равно один глаз повредило, а левую кисть так размозжило, что мистер Картер, лекарь, ее тут же и отнял. Уцелевший глаз воспалился, и он перестал им видеть. Теперь он совсем беспомощным стал — слепой калека».

Почему?

Все потому же. Если человек не понимает по-хорошему, ему не без сердечного сокрушения, но объяснят Сверху по-плохому. «Божественное правосудие свершилось: одна за другой на меня посыпались беды. Я прошел Долиной Смерти. Грозны Его кары, и назначенная мне навеки научила меня смирению».

Но и то не сразу.

«Лишь недавно, Джейн, совсем недавно распознал я Руку Божью в моей роковой судьбе. И почувствовал сожаление, раскаяние, возжаждал примирения с моим Творцом. И возносил к нему молитвы. Очень короткие, но глубоко искренние».

Совсем недавно — это «четыре дня назад, вечером в прошлый понедельник. Мое душевное состояние непонятно изменилось: исступление уступило место горю, угрюмость — печали. Мне давно казалось, что ты умерла, ведь я так и не сумел тебя отыскать. И вот в ту ночь, очень поздно (по-моему, это было между одиннадцатью и двенадцатью часами)... я вознес моление Богу поскорее послать мне смерть, если на то будет Его воля, и ввести меня в мир грядущий, где у меня есть надежда воссоединиться с Джейн. ...И я спросил Бога в муках и смирении, не достаточно ли долго терплю я отчаяние, боль, терзания и не дано ли мне будет вновь вкусить блаженство и покой. Я признал, что сполна заслужил свою кару, но сил терпеть и далее у меня не осталось. Я молил, молил, и невольно с моих губ сорвались слова — альфа и омега упований моего сердца: «Джейн! Джейн! Джейн!»

Немало времени потребовалось, однако, чтобы человек наконец понял, что следует в себе изменить. С середины сентября, когда случается пожар, до конца мая. Больше восьми месяцев Джен проводит вдали от Эдварда, который, блин, все никак не хочет сломить свою гордыню. Впрочем, что ж делать, служение — оно такое, оно служение.

Надо отдать должное Тем, Кто Сверху: в ту же минуту, как у Эдварда происходит душевный переворот, они дают ему надежду, а Джен — освобождение от Сент-Джона и разрешение приехать.

Она знает о действиях Тех, Кто Сверху больше и Эдварда, и уж тем более Сент-Джона. Знает практически все необходимое — и о служении, и о том, как и когда, собственно, развязан кармический узел. Но молчит — «хотя сама продолжала размышлять об этой тайне». Вероятно, будет молчать и дальше. И это, пожалуй, правильно.

Теперь, с новым, изменившимся, Эдвардом можно и строить жизнь. Конечно, каменной стеной в браке он не будет — но ею станет Джен, отсюда, между прочим, знаменитая формулировка, открывающая эпилог: «Читатель, я взяла его в мужья». А так — многие свои недостатки Эдвард весьма успешно преодолел. Вот, например, научился же человек ценить и заботиться. «Рано поутру я услышала, что он встал и бродит из комнаты в комнату. Едва Мэри сошла вниз, как до меня донесся вопрос: «Мисс Эйр здесь?», а затем: «В какую комнату вы ее поместили? Стены там сухие? Она встала? Пойдите спросите, не надо ли ей чего-нибудь».

Он научился понимать несказанное. «Он уверен, что я натерпелась куда больше, чем призналась ему».

Он даже научился отпускать. «Но что толку горевать. Джейн, оставь меня. Отправляйся к Риверсу, выходи за него замуж... Ты нашла свой путь... с мужем. Которого ты избрала».

И он научился быть благодарным Богу. «Благодарю Творца моего, что, карая, Он не забыл о милосердии. И смиренно молю Искупителя моего дать мне силы впредь вести более чистую жизнь, чем я вел раньше».

Когда-то еще в детстве подруга моей Маман, хороший практичный человек, сетовала, что «больно уж долго они разговаривают, когда она вернулась, что тут разговаривать-то». Типичное отношение к «Джен Эйр» как к картонно-любовному роману. Она вернулась и упала в его объятия. Быстренько свадебку, койку и счастливый конец.

Нет уж. Картонки картонками, а литература литературой. Важно не то, переспит ли Джен с Эдвардом, вернувшись к нему. Хотя я полагаю, что они не ждали три дня до свадьбы, и уже следующую ночь Джен провела в комнате и постели Эдварда. Если они и так едины, какой смысл ждать официальной регистрации?

А они едины и счастливы, и в их разговорах немедленно появляются забавные моменты. Сцена же, когда Джен объявляет слугам о бракосочетании, и вовсе пронизана юмором (как вообще часто случается в этой якобы трагической и безысходной книге). «Когда мы вернулись из церкви, я пошла на кухню, где Мэри стряпала обед, а Джон чистил ножи, и сказала:

— Мэри, сегодня утром мы с мистером Рочестером поженились.

Экономка и ее муж оба принадлежали к тем порядочным флегматичным людям, которым в любое время можно сообщить самую ошеломляющую новость... Мэри, правда, отвернулась от плиты и, правда, уставилась на меня. Правда, ложка, с помощью которой она поливала жиром пару жарящихся кур, минуты три висела в воздухе неподвижно, и ровно такой же срок ножи Джона не прикасались к точильному камню. Однако Мэри, вновь нагнувшись над своими курами, сказала только:

— Вот как, мисс? Подумать только!

...И опять занялась курами. Джон, когда я посмотрела на него, ухмылялся до ушей.

— Я Мэри говорил, что так все и обернется, — сказал он, — я знал, что мистер Эдвард... сделает. И уж времени зря терять не станет. А лучше он и придумать не мог, так мне сдается. Желаю вам счастья, мисс! — И он почтительно мне поклонился».

Превосходная, очень жизненная, забавная и точная сцена, в которой, на мой взгляд, Бронте опять же проходится каленым железом по любовным картонкам.

Ну, дальше уже совсем то, что происходит, когда заканчивается бурный роман и начинается счастливая семейная жизнь. Джен очень много работает, занимаясь Эдвардом, так много, что у нее не выходит оставить при себе Адель («все мои заботы, все мое время теперь... были необходимы моему мужу»). Но ничего, проблема решается — «я подыскала пансион с более мягкими правилами и достаточно близко, чтобы почаще ее навещать, а иногда и брать домой погостить. Я следила, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась». Через два года зрение Эдварда несколько улучшается — «тьма перед его уцелевшим глазом становится менее плотной». Думаю, все-таки слепота и тьма Эдварда есть достаточно ясное указание на то, чем он страдал до душевного переворота, так сказать, отражение духовного плана на физическом. Но рядом с Джен он прозревает — во всех смыслах.

«Мы с ним поехали в Лондон. Он прибегнул к помощи именитого окулиста, и в конце концов этот его глаз вновь обрел зрение». Именитые окулисты стоят немало, и на этом месте следует прояснить денежный вопрос. Почему-то в советское время часто писали, что героическая Джен возвращается к ослепшему и обедневшему мистеру Рочестеру и с ним остается (надо думать, с пролетарской гордостью презирая денежный вопрос). На мой взгляд, это фигня. Не в Торнфильд-Холле же заключалось огромное состояние Рочестеров. Скорее, роскошная резиденция рода, которую нужно содержать на уровне, тянула на себя кучу денег. А так-то доходы Эдварда позволяли ему и виллу на Средиземном море иметь, и годами путешествовать по европейским столицам, ведя светский, то бишь недешевый, образ жизни.

Плюс к тому Джен сама теперь не бедна, хотя на светскую жизнь что в Европе, что в Англии ей вряд ли хватит. С деньгами мужа им бы хватило. Но зачем? Они могут жить где хотят, хоть в том же Ферндине, если привести в порядок что само поместье, что окружающий «сырой лес», на опушках которого, впрочем, чудесные, вполне здоровые луга (см.объяснение Джен и Эдварда на таком лугу). Они общаются с теми, с кем хотят. Потребуется заняться образованием сына (первенец у них рождается уже после прозрения Эдварда), — займутся, и это не будет напряжно.

Кстати, семья бывает в Европе, и, видимо, не раз. Иначе где бы Джен «довелось увидеть paysannes и Bäuerinnen» (которых она, кстати, находит «невежественными, грубыми и полными суеверий в сравнении с моими мортонскими девочками»).

А где-то через шесть лет после свадьбы Рочестеры приезжают в Ловуд и закрывают старый долг Джен, оставив знак немеркнущей любви к Хелен Бернс. «Пятнадцать лет после ее смерти могила оставалась заросшим травой холмиком, но теперь на него положена плита из серого мрамора с ее именем и словом «Resurgam».

В общем, служение Джен продолжается, только теперь мирно, спокойно, без экстрима. Счастлива она и счастливы все вокруг нее. И нет ни малейшей натянутости в таком финале.

Нам остается разобраться только с одним человеком — и тем, почему именно о нем говорится в финале книги.

В день свадьбы Джен написала родным — отдельно «в Мур-Хаус и в Кембридж, сообщая о своем браке, и подробно объяснила, почему поступила так. Диана и Мэри от всего сердца меня поздравили, и Диана добавила, что приедет повидать меня сразу же, как кончится наш медовый месяц». Мэри, более интровертная, ждет приглашения, но в дальнейшем обе сестры, благополучно вышедшие замуж, «по очереди раз в год приезжают погостить у нас, а мы гостим у них».

«Как принял это известие Сент-Джон, я не знаю», — пишет Джен. Я, правда, осторожно сказала бы, что она не хочет знать, но, несомненно, догадывается. Так-то что у Джен, что у нас есть два свидетельства того, что кузен принял известие очень, очень тяжело.

Во-первых, это громкое молчание самого мистера Риверса. Он не просто не находит в себе сил ответить — он и через полгода, написав «спокойное и доброе, хотя и очень серьезное» письмо Джен, ни словом не упоминает «ни про мистера Рочестера, ни про мой брак». Причем пишет он уже из Индии, где наверняка хлебнул горя, столкнувшись с реальной, а не взмечтанной работой миссионера. Короче, от бензопилы Тех, Кто Сверху он не ушел, и она оказалась ему на пользу.

Во-вторых, это опять-таки молчание, но уже на троих — двух сестер и кузины. Мы ничего не знаем о том, как вел себя Сент-Джон, вернувшийся в Мур-Хаус. Сказала ли ему Диана, что он идиот? Или он был в таком состоянии, что она его пожалела? Все это глубоко личные и очень болезненные моменты, в которые может соваться только вообразивший себя идеальным пастырем и образцовым миссионером Сент-Джон. Диана и Мэри так-то на минуточку даже о той катастрофе, от которой бежала до их крыльца Джен, никогда не спрашивают. Захочет рассказать — ее выслушают. Не захочет — сделают вид, что больной темы не существует.

Полагаю, сестры само имя Эдварда и тем более непростую истории их с Джен отношений узнают только из подробного письма кузины после свадьбы.

Но что столь же подробное Джен пишет Сент-Джону? Основные точки он знает и так. Скорее всего, именно ему, только ему одному, она рассказала, как ей был дан знак Свыше. Сент-Джон, как помним, объявляет себя то солдатом Бога, то почти что Богом и вообще претендует на точное и эсклюзивное знание Божьей воли и абсолютной истины. После прочтения письма Джен он должен оказаться в двойном нокауте: не только как мужчина, но и как служитель Божий. Ничего-то ты не знаешь, Сент-Джон Риверс.

Что до Джен, то она в общении с сестрами, похоже, обходит молчанием период своего тяжкого не то романа, не то рабства в сочетании с легким умопомешательством. Было и прошло. Между прочим, Мэри выходит замуж за «священника, университетского друга ее брата» мистера Уортона. По логике, он один из тех, с кем ездил прощаться Сент-Джон в Кембридж. Не исключено, что он наблюдал реакцию друга, получившего письмо от кузины, и уж точно должен что-то знать. А от него Мэри. А от Мэри Диана. Но никто никогда не поднимает этот вопрос в присутствии Джен.

Так что да, реакция пастыря была тяжелая, скорее всего, некрасивая, а может быть, даже с бурными эпизодами. При этом Джен никто не винит. Сестры считают, что неправ был брат. Очень, очень неправ, за что и поплатился.

Но его все равно жалеют — ведь любят.

Однако как бы ни был раздавлен случившимся Сент-Джон, он не сломлен. Все-таки требовательность к себе и самодисциплина у него на высочайшем уровне. Надо понимать, он отплыл в Индию, как собирался, двадцатого июня. «Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор» (Джен).

И наконец мы дошли до того, зачем же Те, Кто Сверху вызывали к мистеру Риверсу спецназ.

Чисто теоретически есть какой-то шанс, что Сент-Джон мог быть запасным вариантом судьбы Джен на случай, если Эдвард в своем «угрюмом богоборчестве» упрется окончательно — ну, или зарвется, вплоть до самоубийства. Кстати, некоторое стремление не то чтобы к суициду, но к скорейшему переходу в мир иной присутствует и у Эдварда, и у Джен. Один селится не где-нибудь, а в том самом «нездоровом» Ферндине, куда боялся отправить Берту, потому что «сырые стены вскоре избавили бы меня от нее». Другая вообще собирается заработаться до смерти в тропическом климате. Они, безусловно, гармоничная пара.

Однако если Эдвард и вправду не проникнется даже после бензопилы, и возвращение к нему невозможно, надо же Джен чем-то заняться в жизни. Индия, как она сама размышляет, вполне могла бы стать поприщем «благородной деятельности», и Джен показала бы там «энергию, о какой он [Сент-Джон] пока и не подозревает, усилия, каких он еще не видел». Но что-то в Джен (и я думаю, это жжжж не просто так, а продиктовано Теми, Кто Сверху) противится перспективе быстро и неизбежно погибнуть «под индийским солнцем»: «Я верю, что должна ответить «да», и все же я трепещу... ничто не отзывается, не шевелится во мне. Я не замечаю никакого просветления, не ощущаю особого прилива сил, не слышу голоса, советующего или ободряющего».

В общем, скорее нет, чем да. В принципе можно вообразить Джен, работающую в Индии, и можно вообразить Сент-Джона рядом с Джен. Но для того, чтобы Сент-Джон стал мужем Джен, ему придется наизнанку вывернуться, чтобы добиться ее любви. В противном случае вообразить их мужем и женой не получится от слова совсем.

Так что в принципе возможность получить Джен в жены у преподобного есть. Вот только у него нет никакой возможности получить ее в жены теми средствами, какие он употребляет. И так же, как мы можем понять, когда Эдвард потерял пусть исчезающе малую, но все-таки возможность, ничего не рассказывая, уехать с Джен в Европу, совершенно ясно, когда потерял свою исчезающе малую, но все-таки возможность уехать с Джен в Индию мистер Риверс. Это случилось в конце ноября-декабре, когда Джен настояла на разделе наследства и продавила его, а он страшно рассердился, возмутился, разгневался и вместо прекрасных дружеских отношений, где было место и взаимной поддержке, и шуткам, и откровенности, а главное — равенству, стал выстраивать схему «всех победил, и тебя победю-задавлю-подчиню».

Так что не для того вызван спецназ, чтобы выйти замуж за Сент-Джона.

А для чего?

Ну, Сент-Джон ведь у нас в миссионеры собрался. И с очаровательной наивностью считает, что ему будет достаточно таких качеств, как «умение и сила, смелость и красноречие — все лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора, ибо все они необходимы хорошему миссионеру».

Все так. Только список неполный.

Тот, кто хочет учить людей, вести людей и вообще работать с людскими сердцами и душами, должен, кроме Бога, любить и людей.

Или же будет, как в знаменитом тексте: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

Есть ли любовь у Сент-Джона в его последний английский год? Есть. Но, как бы это поточнее, скудная и своеобразная. И даже проникновенная ласковость, с которой он разговаривает в последний вечер, проведенный Джен в Мур-Хаусе, — это вряд ли то чувство, которое необходимо истинному пастырю. Как правильно замечает Джен, «один час молитвы не изменил его натуру, а только возвысил».

Происходит ли в Индии у Сент-Джона духовный переворот? Изменилась ли его натура? Думаю, что да. Потому что он стал хорошим миссионером. Джен знает о его пути немного, только из их «постоянной, хотя и довольно редкой переписки». Письма Сент-Джона спокойны и добры, он «надеется, что я счастлива, и уповает, что я не из тех, ко живет в свете без Бога и помышляет лишь о земном и суетном».

Что он «твердый, верный, преданный, исполненный энергии света и истины», мы и так знаем. Но, похоже, пастырь научился быть защитником. «Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона».

Может быть, при всех своих недостатках Сент-Джон даже стал хорошим человеком. Но для этого он должен был пройти через потерю Джен и осознание того, что не с ним, а с ней говорят Те, Кто Сверху, и не он, а она — их орудие. Если это не бензопила, то я уж и не знаю, что — бензопила.

Так что трудами Тех, Кто Сверху Джен ни много ни мало спасает целую Индию от, так сказать, неокультуренного Сент-Джона.

Круто.

Но почему именно рассказом о судьбе Сент-Джона завершается книга?

Как мы помним, Джен предпочитает никогда не оставаться в долгу у людей, когда судьба ее с ними разводит. Случай Сент-Джона в этом плане — самый сложный из всех. Это не сестры Рид, которым Джен на прощание облегчает сборы, это не Эдвард, все подарки которого она оставляет, уходя. Это, наверное, чем-то похоже на надгробную плиту, положенную на могилу Хелен Бернс. Любовь Джен, ее восхищение, ее радость, что все сложилось так, как сложилось — финал ее истории.

Конечно, именно такой финал — счастливый для Сент-Джона. Он хотел «обрести место в первом ряду спасенных — тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим»? Он это сделал. И Джен, вырвавшись от него, ему не помешала, напротив, помогла. Он хотел умереть «возле вод Ганга... когда меня скует иной сон на берегу более темной реки»? Он умирает и готов к этому. «Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда».

Вспомним перевод Введенского и сжатую им до двух фраз историю последних десяти лет доблестного миссионера: «Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Это не голос Джен Эйр. Для нее очень важно, чтобы, пройдя длинный и тяжелый путь и приняв много решений, она нигде и никому не испортила жизнь. С Сент-Джоном, как и с остальными, ей удалось.

Книги пишут не для того, чтобы им верили, а для того, чтобы над ними думали. Не относитесь к «Джен Эйр» как к любовно-картонному роману, который примерно наполовину из нее вырос (вторая половина — это Остин, плюс один-два процента иных источников, которыми можно пренебречь). Это книга не для жвачки, почесывания своего либидо / эго и прочих попыток уйти от реала. Это как раз очень ценное руководство в плане понимания реала. Нельзя любить выдуманного человека, широко закрыв на него глаза и сопротивляясь с возмущенным писком, когда глаза приходится открывать. Можно любить грешных и несовершенных людей, даже совершающих плохие поступки. Можно и нужно прощать грешников. Категорически нельзя прощать грех. Никогда нельзя забывать о чувстве собственного достоинства, в противном случае способствуешь своему разрушению. И так далее, я уж не буду повторяться.

Все персонажи Бронте — живые и очень достоверно прописанные люди. Нет в жизни инфернальных теток и не менее инфернальных попечителей приюта, есть не слишком умная, совсем не добрая и плохо фильтрующая базар баба, помешанная на своих детях, и с ней упоенный Планом идиот. Нет героического романтического героя Эдварда, есть слабак, болтун и невротик, не способный обрести счастье в пределах своего круга и нашедший себе женщину из условных низов. Куча таких неудачников, вполне себе исторических персон, включая представителей русской аристократии, женилась на актрисах, кокотках, гувернантках, и только они в реале и женятся на тех, кто кастой ниже. Иногда такие союзы были счастливыми. Нет идеальных родственников, которых обретает героиня за свои муки вместе с наследством, есть Сент-Джон Риверс. И так далее, уж я не буду повторяться.

При этом невозможно должным образом оценить хоть Эдварда, хоть Сент-Джона, не поняв, из каких глубин они выкарабкиваются, чтобы стать хорошими людьми.

Это книга с прекрасным языком, где много не только эмоций, но и юмора. Много света. И всегда, помимо веры и любви, есть надежда.

Ну и, разумеется, это совершенно особенная и неповторимая книга о том, как человек идет по пути, начертанном Теми, Кто Сверху, и его нежнейшим образом по нему ведут. Как в той притче, где человек оглянулся на свой жизненный путь и увидел две цепочки следов, своих и своего ангела. Но в самые трудные минуты жизни следы второго путника исчезали. Почему же ты меня бросал? — спросил человек своего ангела. Я не бросал тебя, я нес тебя на руках, ответил тот.

P.S. Приношу свою глубокую благодарность адекватным читателям. Я писала это для вас. Что до остальных, то мне их немного жаль, но не так чтобы сильно. Со всей ответственностью сообщаю, что в мои функциональные обязанности не входит ничье воспитание, и я совершенно не способна заменить Тех, Кто Сверху с их широким спектром методов убеждения, вплоть до бензопилы. А так — человек бывает способен что-то понять только тогда, когда у него достаточно силы, чтобы это понять, говаривал Кастанеда. Пусть ваш «ум будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда», глаза открыты, а чувство юмора — неизменно. Если же чего-то нет, то, будем надеяться, со временем приложится. И даже без бензопилы.

Конец.

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Ноябрь уж наступил

Снег как выпал позапрошлой ночью, так и лежит. Вчера утром оттаявшие комки с грохотом подали на подоконник, заставляя меня вздрагивать.
Магазины и торговые центры потихоньку начинают украшаться к Новому году, уже вовсю продаются игрушки и мишура. Как-то этот год очень стремительно пролетел. Давно ли я, казалось, дивилась на ЦУМ, превращённый в подарочную коробку с ленточками?



И вот опять праздник на носу. Куда время провалилось?
Просмотр дорам что-то затормозился, всё времени не хватает. Хотя, вроде, и не занята ничем особым, но то одно, то другое, и всё никак не могу досмотреть. Зато сходила пообедать в недавно открывшийся недалеко от нас "The Бык", раз уж на него такой хвалебный отзыв был в фредленте. Милое место, мне понравилось. Всё никак не могу привыкнуть, что салат в ресторане - это салатные листья. Заказываешь салат с креветками и манго, а тебе приносят кучку зелени, три креветочки и чуть-чуть жёлтеньких ломтиков с ноготь величиной. Зато мясо в пиве оказалось действительно вкусным. Чуть горчит (пиво же!), но именно что чуть. И недорого. Надо будет как-нибудь ещё заглянуть.

@темы: Всякое

---

Запросы библиотекарям

Иногда читатели произносят названия так, что без поллитры книгу не узнаешь. Ну, как услышали и запомнили, так и просят. Особенно школьники и студенты.
Как вам, например, автор с вьетнамским именем Хем Минг Нгуэй? Или роман про приключения Ёкль Берифина?
Один ученик попросил дать ему сказку "Ошибки рыб". Когда удалось вытянуть, что автор - Лермонтов, стало ясно, что речь идёт об "Ашик-Кериб".
Ещё один потребовал дать ему произведение "У Блока в штанах". Ага, автор Маяковский.
В одной из библиотек спрашивали книгу "Пока чего". Автор - какой-то Мирон. Когда ничего подобного не нашлось, читатель назвал инициалы загадочного Мирона - Д. К. Видимо, библиотекарь был очень сообразительным человеком, так как сумел понять, что у него требуют "Декамерон" Боккаччо.
Ну и ещё немножко:
"Старуха Баскервиль".
"Украшение стропила".
"Обком звонит в колокол".

Из интернетов.

@темы: Трудности перевода, Юмор, Книги

---

Про "Джейн Эйр" 7

Поскольку я пока не поняла, как писать про Сент-Джона, займемся делом скучным, но полезным. То есть вместо того, чтобы привычно поливать грязью деваческого кумира подберем некоторые концы, оставшиеся от второй, торнфильдовской, части.

Почему Джен уходит, понятно. Если она останется, она на все согласится, а соглашаться ей никак нельзя, это потеря себя, причем непоправимая. Почему она бежит ночью и почти сразу после разговора, разве на сон-транс какое-то время ушло, тоже понятно: еще одного такого разговора она не выдержит, а Эдвард ведь с утра начнет все заново. Пока он тоже вымотан и взял паузу, во всяком случае, у двери не дежурит. Самое время.

Денег у нее двадцать шиллингов, которые она потом отдаст кучеру дилижанса. Так-то ей работодатель должен еще пять фунтов, но попытку получить их у работодателя в данный момент даже обсуждать смысла нет. Что еще взять?

«Я знала, где найти в ящиках комода кое-какое белье, медальон, кольцо. Мои шарящие пальцы прикоснулись к жемчужинам ожерелья, которое мистер Рочестер заставил принять от него несколько дней назад. Его я оставила там: оно не было моим, а принадлежало призрачной невесте, которая растворилась в воздухе. Собранные вещи я завязала в узелок, кошелек с двадцатью шиллингами (все деньги, которые у меня были) положила в карман. Завязала ленты моей соломенной шляпки, зашпилила шаль, взяла в руки узелок, а также туфли, которые пока не могла надеть, и прокралась в галерею».

Почему Джен не берет жемчуг? Объяснение «это не мне, это той, кем я никогда не была» вроде бы понятно, но как-то не до конца. Она ведь очень практична и понимает, что бежит в пустоту. Она не считает для себя возможным взять такую ценную вещь? Она не хочет быть обязанной Эдварду? Наверное, все вместе. Мне кажется, здесь то же самое, что было с кузинами в Гейтсхеде: когда Джен чувствует, что кому-то что-то должна, она лучше даст больше, только бы не остаться в должниках. Там сработало, она, так сказать, переплатила, освободилась и забыла. Здесь она очень хочет сделать то же с Эдвардом — не чувствовать вины.

Если бы все было так просто.

Итак, у нее с собой одно платье, то, которое на ней, одна пара туфель, которая в руках, одна соломенная шляпка, шаль. Теплые вещи остаются вместе с остальным гардеробом. Их с собой в узелке не унесешь. Она берет белье и мелкие ценные вещи, что вполне логично. В списке, кстати, почему-то отсутствует «маленькая жемчужная брошка», прощальный подарок мисс Темпл. Медальон, напротив, раньше не упоминался. От родителей он или от Эдварда, неясно. В советском переводе Джен берет с собой «кое-какие безделушки», без расшифровки, что вообще-то нехорошо со стороны переводчика. Как можно было опустить упоминание о кольце? Это точно подарок Эдварда. И единственный его подарок, который Джен не в состоянии оставить. Ее единственная любовь, ее память, все хорошее, что было.

Правда, два дня спустя она забудет узелок в дилижансе, немножко обогатив кучера и окончательно обнищав. Видимо, это означает, что прошлое окончательно сгорело. Включая мисс Темпл (до отдаленного графства, куда та уехала, Джен никак не добраться) и, конечно, Эдварда.

Зачем Те, Кто Сверху делают это с Джен? Я осторожно полагаю, что ее испытывают. Ну и воспитывают немножко тоже, но это они всю дорогу, это само собой.

А еще ее ведут. Буквально за руку. Да, опека Тех, Кто Сверху весьма своеобразное явление, но без нее совсем пропасть. Вот смотрите. Мало кто задумывается над тем, зачем нужен визит Берты к Джен накануне свадьбы. Ведь могла бы и убить, а нервы так точно расстроила.

Между тем это чрезвычайно полезный визит, если рассматривать его в контексте.

Вот Джен за два дня до свадьбы практически разрешила себе быть счастливой. «Вчера я весь день была очень занята и чувствовала себя очень счастливой в этих хлопотах, потому что меня, хотя вы как будто считаете иначе, вовсе не преследуют страхи перед новой сферой и прочим. Для меня чудо — надежда на то, что я буду жить с вами, потому что я люблю вас. Нет, сэр, не надо сейчас нежностей, не мешайте мне говорить. Вчера я всей душой уповала на Провидение и верила, что все складывается прекрасно и для вас, и для меня. День был солнечный... После чая я немного погуляла по двору, думая о вас, и в воображении видела вас так близко, что почти не замечала вашего отсутствия. Я думала о жизни, ожидающей меня впереди: вашей жизни, сэр, более богатой и волнующей, чем моя, — настолько, насколько океан глубже ручья, несущего в него свои воды по прямому песчаному руслу. Я спрашивала себя, почему моралисты называют этот мир юдолью скорби — для меня он цвел будто роза».

Крах всех надежд в таком состоянии — очень опасная штука. «Я смотрела на свои заветные мечты, вчера такие сияющие и прекрасные — теперь они превратились в окостеневшие, холодные, посинелые трупы, которые уже никогда не воскреснут». Но все же Джен в день свадьбы не в такой эйфории, в какой могла бы быть, и это неплохо. Ей уже и разрушенный Торнфильд приснился, и разлука с Эдвардом, скрывшимся «за поворотом дороги», и падение вместе с последней стеной Торнфильда.

Ее предупредили, и это хоть сколько-то, но смягчает удар.

Страшно представить, что было бы без предупреждения, если после него она так раздавлена горем.

«Я торопливо шла через луга, перелазы, между живыми изгородями, пока солнце не поднялось над горизонтом... с какой мукой думала я о том, что покинула. Я ничего не могла с собой поделать: я думала о нем — как он смотрит на восходящее солнце в надежде, что вот-вот войду я и скажу, что останусь с ним, буду принадлежать ему. Как мне этого хотелось! Я жаждала вернуться, ведь было еще не поздно избавить его от горя утраты. Ведь пока еще мое бегство не обнаружено. Я еще могу вернуться и стать его утешительницей, его гордостью, его спасением от горя, а может быть, и от погибели. Как терзал меня страх перед этим его отказом от себя, куда более ужасным, чем мой отказ от него! Мысль эта была как зазубренная стрела в моей груди: она рвала меня, когда я пыталась ее извлечь, убивала, когда воспоминания загоняли ее глубже. В живых изгородях и рощах запели птицы... Птицы верны своим избранникам или избранницам, птицы — символ любви. А чем была я? Среди мучений сердца, отчаянной борьбы соблюсти верность нравственным началам я испытывала отвращение к себе. Меня не утешало самоодобрение и даже самоуважение. Я оскорбила... ранила... покинула моего возлюбленного. Я была ненавистна себе. И все-таки не могла повернуться, не могла сделать ни единого шага назад. Должно быть, меня вел Господь. Что до моей воли и совести, то безумное горе сломило одну и заставило замолчать другую. Я захлебывалась рыданиями, следуя моему одинокому пути — все быстрее, быстрее, словно в горячке. Слабость, зародившаяся внутри, затем сковала ноги, все мое тело, и я упала. Несколько минут я лежала на земле, уткнув лицо в мокрую траву. Я боялась — или надеялась? — что умру тут. Но вскоре приподнялась и поползла вперед на четвереньках, а затем встала на ноги, полная все той же решимости, того же нетерпения добраться до дороги».

Ее не бросают.

Вот кучер высадил ее из дилижанса в, казалось бы, случайном месте. Правда, это Уайткросс, единственная транспортная точка в не самой маленькой стране Англии, где неподалеку живут ее кузены. Впрочем, до них еще два голодных дня и две ночи под открытым небом. Джен решает ночевать в вереске — «он был сухим и еще хранил тепло летнего дня». Она заглушает голод горбушкой булки и собранной черникой, укрывается шалью, но не может заснуть.

«И мой отдых был бы поистине блаженным, если бы не скорбь в сердце... Оно страдало из-за мистера Рочестера и его тяжкой судьбы, оно оплакивало его с мучительной жалостью, тоскливо искало его рядом и, беспомощное, точно птица со сломанными крыльями, все еще пыталось развернуть их в тщетных попытках улететь к нему...

Я встала на колени, чтобы помолиться за мистера Рочестера. Глядя ввысь, я сквозь слезы узрела Млечный Путь. И, вспомнив, что он такое — какие бесчисленные звездные системы несутся в пространстве, представляясь нам лишь мягким сиянием, — я почувствовала всю мощь и силу Господню. И во мне не было сомнений, что Он спасет все, что создал, я верила, что не погибнет ни Земля, ни единая душа, которой она служит приютом. И возблагодарила Источник Жизни, Спасителя душ. Мистеру Рочестеру ничто не угрожало: он принадлежал Богу, и Богом будет он храним. Вновь я прильнула к теплому вереску и вскоре забыла во сне о своей печали».

Разумеется, больше всего Джен боится, что Эдвард покончит с собой. Но так-то он и без суицида много чего может натворить. («Видимо, сбылись мои худшие опасения: скорее всего он покинул Англию и с беззаботностью отчаяния поспешил в какое-нибудь былое свое убежище в Европе. И какой опиум от страшных страданий, какую отдушину для своих бурных страстей избрал он там?») К счастью, с ним все не так скверно.

«...хоть мистер Рочестер ее разыскивал так, будто у него ничего дороже на свете нет, да все впустую. Ну он и осатанел, прямо осатанел из-за этого своего разочарования. Никогда прежде с ним такого не случалось, но как он ее потерял, к нему просто подойти нельзя было. И он совсем один остался. Миссис Фэрфакс, экономку, отослал куда-то к ее родне, но по-хорошему — большую пенсию ей положил. Мисс Адель, свою воспитанницу, отправил в пансион. Порвал знакомство со всеми соседями и заперся в доме, будто отшельник».

Когда Эдвард отправляет Адель в пансион, мы не знаем, вероятно, сразу — раз уж договорился еще до последнего разговора с Джен, зачем что-то менять. С отставкой миссис Фэрфакс сложнее. Она в Торнфильде и какое-то время ведет дела. Сент-Джон рассказывает Джен, что мистер Бригс, разыскивая наследницу Джона Эйра, писал в Торнфильд: «ответ он получил не от мистера Рочестера, но от дамы, которая подписалась «Элис Фэрфакс». Полагаю, именно она написала Бригсу, а тот — Сент-Джону, что Джен «покинула Тернфилд-Холл ночью. Все поиски оказались тщетными. Окрестности были обысканы, но так ничего и не выяснилось». Через два месяца после бегства Джен, когда Берта ночью поджигает Торнфильд, миссис Фэрфакс в доме уже нет. Работа для экономки, кстати, есть, поскольку есть слуги. Эдвард во время пожара «поднялся на верхний этаж, разбудил всех слуг и самолично помог им спуститься». Видимо, миссис Фэрфакс при всей ее осторожности все-таки что-то не то сказала. Но, похоже, сказала по делу, поскольку Эдвард ее хоть и выставил, но «большую пенсию ей положил». То есть чувствует себя виноватым.

С соседями тоже небезынтересно. Джентльмены, помнится, приезжали в Торнфильд обедать, и Эдвард за папкой с рисунками Джен посылал — определенно хвастался демонстрировал. На свадьбу никто из соседей не приглашен, что понятно: брак с гувернанткой, как ни крути, скандальная штука, а у всех джентльменов дома приличные леди, которые не поймут. Но почему-то прямо перед свадьбой Эдвард уезжает с ночевкой — «дела призвали его в небольшое принадлежащее ему имение милях в тридцати от Тернфилда. Хоть включало оно всего две-три фермы, но ему было необходимо самому побывать там до отъезда из Англии». Хилый какой-то повод. А это точно был не мальчишник? А что Джен Эдвард ничего не сказал, так ему не впервой, и потом, оно ж исключительно для ее блага, меньше знает — крепче спит. Правда, не в этом конкретном случае.

Возможно, джентльмены попробовали проявить мужское сочувствие брошенному джентльмену. Но Эдвард послал всех, перестал выходить «за порог дома» и «по ночам бродил по двору и по саду что твое привидение, будто рассудка лишился». Нет сомнения, что информация точная, потому что слуги никуда не делись и по-прежнему подсматривают.

Впрочем, вернемся к Джен, которая и через месяц, в день начала работы сельской учительницей, думает об Эдварде, и в ноябре, когда ее стараниями Сент-Джона настигает наследство, думает об Эдварде, и так, в общем, и не перестает о нем думать. По-прежнему винит себя и плачет — обычно по ночам, но иногда бывает и днем. «Из-за роковой судьбы, оторвавшей меня от моего патрона, которого я больше никогда не увижу; из-за отчаянного горя и гибельной ярости, которые рождены моим бегством и в эту самую минуту, возможно, сталкивают его с пути добродетели в такую бездну, что возврат на благую стезю окажется невозможным».

Что уж говорить о снах. «И я опять ощущала жар его объятий, слышала его голос, встречала его взгляд, прикасалась к его руке, к его щеке, любила его, была им любима — и надежда провести жизнь подле него воскресала со всей своей прежней силой и огнем. Тут я просыпалась. Тут я вспоминала, где нахожусь и в каком положении. Тут я вставала с моей кровати без полога, дрожа и трепеща, а потом глухая темная ночь становилась свидетельницей припадка отчаяния и слышала страстные рыдания. Утром в девять часов я пунктуально открывала дверь школы, спокойная, сосредоточенная, готовая к дневным трудам».

Ей нисколько не легче, чем Эдварду, с той разницей, что ей есть чем заняться. Я всегда полагала, что работа — лучшее средство от несчастной любви, и я рада, что мудрые классики тоже так считают. Но если посмотреть с этой точки зрения на то время, когда бездомная Джен голодает, пытается найти работу, ночует под открытым небом, понимаешь, что физические лишения тоже ведь неплохо отвлекают от страданий душевных.

«Однако жизнь меня не покинула, а с ней — и все ее требования, страдания и обязанности. Я должна была влачить это бремя... Я должна была заставить себя идти дальше, постараться жить и трудиться, как все остальные».

В начале и конце этого ужасного странствия Джен снова направляют Те, Кто Сверху.

Вот первое утро, после ночевки в вереске возле Уайткросса. «Шла я долго, и когда подумала, что больше у меня нет сил и я могу со спокойной совестью уступить утомлению, почти валящему меня с ног, могу больше не принуждать себя, а сесть на камень, который увидела поблизости, и без сопротивления покориться апатии, парализовавшей и сердце, и тело, — в эту минуту я услышала звон колокола, церковного колокола». Если бы в эту минуту она направилась прямо к церкви, а потом, узнав, что священник в трех милях, добралась бы до Марш-Энда, ее странствия были бы несколько короче и безусловно проще.

Вечером следующего дождливого дня, когда единственный раз удается поесть («слипшийся ком» овсянки, вынесенный для свиней), становится ясно, что еще одну ночь в лесу Джен не перенесет. «Но почему я не могу смириться с близкой смертью? Почему я тщусь сохранить никчемную жизнь? Потому что я знаю — или верю, — что мистер Рочестер жив, да и к тому же умереть от голода и холода — это жребий, которому человеческая природа не способна подчиниться без борьбы. О Провидение, поддержи меня еще немного! Помоги мне, будь моим поводырем!»

К этому времени она уже час бредет по тропинке и «ушла далеко от деревни: не только она, но и окружающие ее возделанные поля остались позади». Она находится у «тонущего в сумраке холма... Что же, пожалуй, я предпочту умереть там, чем на деревенской улице или проезжей дороге». Разумеется, по чистой случайности тропа — в сторону Марш-Энда, а с холма виден свет в его окне. Она могла бы сдаться, лечь и умереть, и даже хочет этого. Но тут — тоже совершенно случайно, конечно — «Дождь припустил, и вновь моя одежда промокла насквозь. Ах, если бы мороз окоченил мои члены в блаженном окостенении смерти! Пусть бы он лил и лил — я бы его не чувствовала. Однако мое еще живое тело дрожало от его промозглости, и я вновь поднялась на ноги».

Короче, ее ведут в Марш-Энд к Сент-Джону. Но вообще-то верно и наоборот: на такой ясный и весь героический путь Сент-Джона бросают Джен. В общем, их сталкивают.

Причем противостояние начинается прямо на мокрой ступеньке крыльца.

Если не знаешь, как писать о герое, разберись, зачем к нему прислали Джен. С Эдвардом сработало, попробуем так же с Сент-Джоном. И правда, что-то ведь парень такое наворотил в жизни, что к нему Те, Кто Сверху практически спецназ делегировали.

Итак, что мы знаем о Сент-Джоне до Джен. Он последний отпрыск по мужской линии «такого старинного рода, каких поискать. Марш-Энд принадлежал Риверсам с тех пор, как был построен, а было это, заверила она [Ханна, служанка Риверсов], «лет, надоть, двести тому назад, пусть он и скромный, махонький, коли сравнить с дворцом, какой мистер Оливер выстроил себе в Мортон-Вейл. Да она-то помнит, как папаша Билла Оливера ремеслом занимался — иголки делал, а Риверсы рыцарями были в старину при королях Генрихах».

Марш-Энд действительно производит впечатление старинное, едва ли не в землю ушел — маленькое окошко «всего в футе над землей» (через него Джен подглядывает за Дианой и Мэри) на это намекает.

Строитель дворцов мистер Оливер также отзывается о Риверсах «с большим уважением... Он сказал, что это один из стариннейших родов в здешних краях, что предки мистера Риверса были богаты, что некогда весь Мортон принадлежал им, и даже теперь, по его мнению, человек, носящий эту фамилию, мог бы, если бы пожелал, получить согласие любой невесты».

Отец Сент-Джона Мортоном уже не владел, причем беднеть Риверсы начали задолго до него. Но вначале Риверсы-родители не бедствовали. Хотя и не шиковали. Ханна: «старый хозяин был как все прочие — и жил по-простому: на птиц охотился, хозяйство вел и все такое прочее. Вот хозяйка была другая. Все над книгами сидела, науками занималась».

Денег на жизнь по-простому для мужа и занятия науками для жены хватало, пока папа-Риверс не вложился в предприятие шурина. Мама-Риверс, любительница сидеть над книгами, в девичестве была, как помним, Эйр. Один ее брат «женился на мисс Джейн Рид, дочери владельца Гейтсхеда», а другой, «Джон Эйр, негоциант, до своей кончины проживавший в Фуншале на Мадейре», — тот самый дядя Джон, о котором уже неоднократно говорилось.

Не совсем понятно, до или после ранней смерти миссис Риверс произошла финансовая катастрофа с последующей ссорой и разрывом зятя и шурина. Ханна: «несколько лет назад их отец потерял почти все свои деньги, когда человек, которому он доверял, объявил себя банкротом». Диана: «Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверс для покупки трех траурных колец». Я уже имела случай сказать, что дядя Джон, конечно, мог завещать состояние кому хотел, но вот эта издевка над племянником и особенно племянницами, которых он ни разу в жизни не видел (Диана: «мы... не видели его ни разу в жизни»), как минимум лишняя. Перевернулся ли он в гробу, когда Джен бестрепетно и оперативно поделила унаследованное на четверых? Впрочем, это его личные половые проблемы, Джен нисколько не интересные.

После разорения старший Риверс продолжает охотиться за птицами, вести хозяйство «и все такое прочее», хотя постепенно обрастает долгами. Сент-Джон: «Я беден. Выяснилось, что после уплаты долгов моего отца в наследство мне достанется лишь этот ветшающий дом, ряды кривых елей за ними и кусок местной почвы перед ним с тисами и остролистами». На что требовались деньги? Разумеется, на образование детей.

Детки пошли не в папеньку, но в маменьку. Ханна: «В здешних местах никого на них похожего нет, да и не было. Они любили учиться, все трое, с тех пор почти, как начали говорить. И всегда были «на свой лад скроены». Мистер Сент-Джон, когда вырос, захотел учиться в университете и стал священником, а девочки, как окончили пансион, так пошли в гувернантки. Потому что, как они ей объяснили... раз он [отец] не может обеспечить их будущее, они должны сами себя содержать. И дома они уже давно почти не живут, да и сейчас приехали ненадолго из-за кончины отца».

Был ли пансион, в котором учились Диана и Мэри, таким же привычным викторианским ужасом, как Ловуд? Наверное, нет. Все-таки Ловуд в царствование Роберта Брокльхерста признан общественностью явлением экстраординарным. Но вообще пансионы бывают разные. Помнится, Джен вскоре после свадьбы навестила Адель в пансионе. «Она так бурно обрадовалась, увидев меня, что я была растрогана. Выглядела она бледной и худенькой и сказала, что ей тут плохо. Я убедилась, что правила этого пансиона были слишком строги, а курс обучения труден для девочки ее возраста... Поэтому я подыскала пансион с более мягкими правилами... Я следила, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась». Впрочем, Диана и Мэри не производят впечатление заморенных теней. Видимо, все же повезло.

Дочери выросли девушками образованными и желают быть независимыми. На шее у отца не сидят, точно так же, как Джен, работают гувернантками, и зарабатывают, вероятно, немногим больше. Причем отношение работодателей к ним совсем не такое уважительное, как в Торнфильде. «Диане и Мэри вскоре предстояло покинуть Мур-Хаус и вернуться к совсем иной жизни и обстановке, к жизни гувернанток в большом оживленном городе на юге Англии, где обе служили в семьях, богатые и чванливые члены которых видели в них лишь прислугу и ничего не желали знать об их внутренних достоинствах, ценя только приобретенные ими знания, как ценили искусство своего повара или вкус своей камеристки».

Сент-Джон: «Я ничтожен. Риверсы — древний род, но из трех последних его потомков две зарабатывают горькую корку зависимости среди чужих людей, а третий считает себя чужим в родной стране, причем не только в жизни, но и в смерти».

Впрочем, до смерти отца Сент-Джон не мог покинуть родную страну, где он чужой, ибо папенька был против, и сыновий долг не позволял ослушаться. «Теперь, когда мой отец скончался и мне дано самому распоряжаться моей судьбой, в Мортоне я останусь недолго».

Впрочем, не так уж долго ему приходится ждать права самому распоряжаться своей судьбой. Всего-то год.

Сент-Джону двадцать девять (Джен, в разговоре с Эдвардом), уже давно не мальчик. Он получил хорошее образование (Кембридж — это вам не пансион для девочек, а что заметно дороже, это понятно, на воспитание и образование наследника и положено в эту эпоху тратить больше, чем на дочерей). Кстати, в университете Сент-Джон вполне себе успешен в социальном плане. С деньгами у него негусто, но он заводит друзей, достаточно близких, с которыми ему необходимо перед отъездом из Англии попрощаться.

Что делает Сент-Джон после окончания университета? Не совсем ясно. Денег точно не зарабатывает. Видимо, принимает сан. Два года назад, то есть в двадцать семь, ну даже если в двадцать шесть, получает Мортонский приход. До этого, вероятно, служил еще где-то.

Деятельность его в Мортоне похвальна и прогрессивна: «...пока я здесь, я буду отдавать все свои силы благу прихода. Когда два года назад я его принял, в Мортоне не было школы: детей бедняков изначально лишали возможность улучшить свой жребий. Я учредил школу для мальчиков, а теперь намерен открыть школу для девочек. Ради этой цели я снял строение, к которому примыкает домик в две комнаты для учительницы. Получать она будет тридцать фунтов в год».

Правда, сам Сент-Джон этим удовлетвориться не в состоянии.

«Год назад я сам был глубоко несчастен: мне казалось, что я ошибся, приняв духовный сан. Будничные обязанности священника казались мне смертельно скучными. Меня снедало желание испробовать более деятельную мирскую жизнь, например, более увлекательный труд литератора; меня влекла судьба художника, писателя, оратора — да кого угодно, лишь бы не священника. О, под моим смиренным облачением билось сердце политика, солдата, поклонника славы; оно томилось по известности, жаждало власти. Я задумался; моя жизнь стала настолько несчастной, что ее необходимо было изменить, чтобы не умереть».

Мог ли он изменить свою жизнь в сторону деятельности и обмирщения, стать литератором, художником, писателем, оратором и вообще любимцем славы? А заодно обеспечить сестер, чтобы им не пришлось зарабатывать горькую корку зависимости среди чужих людей?

А как же. Вот она, Розамунда Оливер, «чарующая изяществом форм» и редкой красотой — «все совершенства без исключения и ни единого изъяна». И с характером все в порядке: «Она была своевольной, но и покладистой; тщеславной... но не ломакой; щедрой; чуждой чванства, сопутствующего богатству; наивной, отнюдь не глупой, веселой, живой и легкомысленной. Короче говоря, она казалась очаровательной даже беспристрастным судьям одного с ней пола вроде меня». И Сент-Джон ее хочет едва ли не круче, чем Базаров Одинцову.

«Любя Розамунду Оливер столь безумно, со всей пылкостью первой страсти к такому безмерно красивому, грациозному, пленительному созданию, одновременно я спокойно и беспристрастно сознаю, что она не будет мне хорошей женой, что она не годится мне в спутницы жизни, что не пройдет после свадьбы и года, как это станет для меня бесповоротно ясным, и что за двенадцатью месяцами экстаза последуют сожаления до конца моих дней... она не способна разделить ни одну из моих надежд, не способна ни в чем стать моей помощницей».

Да, мисс Оливер для работы помощницей миссионера в Индии не годится. Но с деньгами тестя можно отлично реализоваться и в пределах Англии и при этом сделать много добра. Можно стать литератором, писателем, оратором (проповеди-то у Сент-Джона выходят превосходные) и вообще любимцем славы.

А еще можно позаботиться о сестрах, дав им приданое.

Но тогда пришлось бы до конца своих дней жить с женой, которая для Сент-Джона перестанет быть хорошей, когда его физическое к ней влечение остынет.

То есть, проще говоря, Сент-Джон не намерен делать ни малейшей уступки никому из этих несовершенных и грешных людей. Служить Богу — да! Но не ниже.

Оно, конечно, бывает. Но, как бы помягче сказать, Сент-Джон на свете не один. Его воспитали как наследника рода и, простите за грубую прямоту, денег потратили заметно больше, чем на Диану и Мэри вместе взятых. Не мешало бы вспомнить, что у любого наследника есть не только права, но и обязанности.

Но для Сент-Джона обязанностей по отношению к сестрам словно не существует вовсе. Он взрослый человек, который идет своим путем и зарабатывает на жизнь. Они взрослые люди, которые идут своим путем и зарабатывают на жизнь. Все довольны, все смеются, «всегда говорят, что лучше дома на свете места нет. И до того друг дружку любят — никогда не ссорятся, не затевают свар. Такой дружной семьи поискать!» (Ханна).

Гм. Любая дружная семья, однако, имеет свои особенности. Удивляет не то, что сестры не требуют от брата их обеспечить (как можно, он семейный кумир, а у них руки-ноги целы, не умрут с голоду), но то, что он сам от себя этого не требует. Однако если не требует, значит, считает, что ничем сестрам не обязан. Он сам, они сами.

Будь у женщин в это время столько же возможностей устроить свою жизнь, как у мужчин, все было бы ок. Но ведь это совершенно не так.

Сент-Джон этого не видит в упор. «Из всех сердечных чувств лишь любовь к родным имеет надо мной непреходящую власть». Ладно врать-то. Просто удобно устроился, имея в сестрах хороших, самоотверженных девочек, любовь к которым ему ничего не стоит.

В общем, он не просто «холодный, неуступчивый, честолюбивый человек», каковым себя характеризует. Он человек черствый, эгоистичный, избалованный семьей и влюбленный в себя. У него, опять же как у Бланш, «все... чувства соединены в одном — в гордыне, а гордыню полезно укрощать».

Он и красотой своей гордится почти что как Бланш, с той лишь разницей, что одновременно гордится своими интеллектом и проницательностью («...я замечаю на ее лице признаки сильной воли, а потому сомневаюсь в ее покладистости. — Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а потом добавил: — Она выглядит неглупой, но совсем лишена красоты... Эти черты совершенно лишены гармонии, присущей красоте»).

В общем, сей Аполлон еще и суровый, но непогрешимый судия всех вокруг, и все как-то послушно внимают.

Неудивительно, что он приходит к фанатизму. «И вот в долгом мраке тщетной борьбы воссиял свет, и пришло облегчение. Сдавившая меня теснина вдруг раскинулась безграничным простором. Силы моего духа услышали зов Небес восстать, обрести полную мощь, развернуть крылья и унестись в неизмеримую даль. Господь поручил мне нести Его весть, а чтобы доставить ее далече и сообщить достойно, требуются умение и сила, смелость и красноречие — все лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора, ибо все они необходимы хорошему миссионеру.

Я решил стать миссионером. С этого мгновения состояние моего духа изменилось. Оковы распались, освободив все мои способности, не оставив от цепей ничего, кроме еще не заживших ссадин, исцелить которые способно лишь время. Правда, мой отец воспротивился, но после его кончины на моем пути уже нет неодолимых препятствий. Остается уладить кое-какие дела, найти себе преемника в Мортоне, разорвать или рассечь путы чувства — последний бой с человеческой слабостью, которую, знаю, я преодолею, так как поклялся ее преодолеть, — и я покину Европу ради Востока».

Как смотрят на это Диана и Мэри? Как хорошие и самоотверженные девушки, привыкшие жертвовать всем семейному кумиру.

«Обе пытались держаться как обычно, но, как ни старались побороть свою печаль, им не удавалось полностью победить ее или утаить. Диана дала мне понять, что это будет совсем иное расставание, чем прежние. Вероятно, новая разлука с Сент-Джоном будет продолжаться долгие годы, если не всю жизнь.

— Он все принесет в жертву своему давнему решению, — сказала она. — Родственные узы и чувство даже еще более могучее... А хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговаривать его от необратимого решения, и, разумеется, я даже на миг не могу его осудить. Верное, благородное, истинно христианское решение, и все же оно сокрушает мне сердце. — На ее прекрасные глаза навернулись слезы, а Мэри ниже наклонила голову над шитьем.

— Мы остались без отца, а скоро останемся без дома и без брата, — тихо произнесла она».

То есть Сент-Джон бросает обеих сестер без копейки в Англии и уезжает реализовывать драгоценного и прекрасного себя в Индию, где собирается закончить жизнь. И поскольку он намеревается в Индии же и умереть, теперь ему, как герою, уж точно все можно.

«...не могу я, — добавил он с особой выразительностью, — прозябать в этой трясине, замкнутой горами. Вся моя натура, данная мне Богом, противится этому. Способности, дарованные мне Небом, парализованы, не приносят пользы. Вы слышите, как я противоречу себе? Я, который в проповедях призывал довольствоваться самым смиренным жребием, указывал, что даже дровосеки и водоносы своим трудом славят Господа, — я, Его служитель, носящий сан, впадаю почти в исступление от желания вырваться отсюда. Что же, приходится искать средство примирить склонности с нравственными принципами».

Лучше бы, конечно, эти самые склонности и нравственные принципы примирять с совестью. Но если ее нет, то и примирять не с чем. А пока Сент-Джон перестает бывать у Оливеров, не чувствуя за собой ни малейшей вины: «Мисс Оливер окружена поклонниками и льстецами. Не пройдет и месяца, как мой образ сотрется в ее сердце. Она забудет меня и выйдет за того, кто, вероятно, сделает ее гораздо счастливее, чем мог бы сделать я».

Это, бесспорно, так. Розамунда действительно вскоре после Рождества «выходит замуж за мистера Грэнби, одного из самых родовитых и достойнейших жителей С..., внука и наследника сэра Фредерика Грэнби. Об этом мне [Сент-Джону] вчера сказал ее отец».

Да, потому что рядом с Розамундой есть умный и богатый мистер Оливер, который позаботился о дочери и ее разбитом сердце. А не будь папеньки, Розамунда выкарабкивалась бы как-нибудь сама — и не факт, что выкарабкалась бы. Сент-Джон, всецело поглощенный тяжелой битвой со своими чувствами, и пальцем бы не шевельнул. Как не шевельнул, чтобы помочь сестрам. Не раздели Джен состояние на четверых, вряд ли судьба Дианы и Мэри сложилась бы хоть сколько-то благополучно. В общем, формула «будь я его женой, этот хороший человек, чистый, подобно подземному не озаренному солнцем роднику, вскоре убил бы меня, не пролив ни капли моей крови, и его незапятнанная кристальная совесть осталась бы такой же кристальной» для сестер тоже работает отлично. Да и для всех, кто имеет счастье быть близким к мистеру Риверсу.

В общем, Сент-Джон — это яркий представитель типа «никто, кроме Меня, Мне не указ, и Я всех победю, ибо никого нет даже близко достойного Меня».

Ну-ну, сказали Те, Кто Сверху.

И высадили возле Уайткросса Джен.

Если бы Джен услышала намек в виде церковного колокола, обратилась в церковь, а потом дошла до Марш-Энда, она бы избежала кучи унижений, двух голодных дней и одной ночи в сыром лесу. И все равно столкнулась бы с Сент-Джоном.

Но тогда она, во-первых, не попала бы в самое логово врага и не нашла бы там двух верных друзей.

А во-вторых, ей пришлось бы просить.

Но разве она в ту страшную ночь не просит? Да что там просит, Ханну умоляет («Я хотела бы попросить разрешения переночевать в сарае. И еще кусок хлеба», «Вы не позволите мне поговорить с вашими хозяйками?» и даже «Не закрывайте дверь! Бога ради, не закрывайте!»).

Так то Ханну с ее простой и понятной позицией: хлеба дам, в сарай не пущу, кто его знает, какую банду ты с собой привела, «мы в доме не одни, а с нами джентльмен, и у нас есть собаки и ружья!» и рота тихоокеанских морпехов, да. Джен и Диану с Мэри просила бы — собственно, для того и стучится в дверь Марш-Энда.

А вот Сент-Джона не просит ни о чем.

Попробуем разобраться с их первой битвой встречей, это важно.

Пока Джен едва ли не ползет к Марш-Энду, туда же уверенным шагом возвращается с работы невеселый Сент-Джон. Работа нелюбимая — хоть волком вой. С наследством облом, денег нет и не будет. Есть сестры, но они разумные девушки, сами справятся. Хочется в Индию и стать героем, но пока не выходит. Хочется Розамунду, но желать женщину, которую Сент-Джон не уважает, Сент-Джон считает для себя унизительным. Погода под стать обстоятельствам, даже собаку с собой не взял. Как ни изображай цельнометаллического, хочется в тепло и ужинать с семьей.

Однако пространство перед входом оказывается занято: на крыльце маячит бродяжка, пререкающаяся с Ханной. Или он заметил Джен, еще когда она в окно смотрела? Тогда она показалась еще подозрительнее. Так-то Сент-Джон пусть не морпех, вооруженный собакой, но вполне джентльмен, а дома, может, и ружье найдется. Но зачем рисковать, если можно немного послушать и не рисковать?

Вот Ханна захлопнула дверь, бродяжка падает «на мокрую ступеньку», стонет, ломает руки и даже рыдает «в невыносимой агонии». Добрый пастырь стоит в темноте неподалеку от крыльца и с любопытством наблюдает за происходящим (Сент-Джон Ханне: «Я был рядом и слышал весь ваш разговор»). Прежде чем он соблаговолит заняться тем мокрым, грязным и истощенным недоразумением, что валяется на его крыльце, он желает недоразумение классифицировать.

Вообще на этом месте понятно, что никакую преступную группировку нищенка не представляет. Скучный обычный пастырь уже начал бы помогать. К этому обязывают его не только долг и вера, но и, между прочим, такое мирское соображение, как забота о репутации. Представим себе, что после ненастной ночи рядом с домом священника находят мертвым человека, которому ночью в этом самом доме отказали в помощи. Бесспорно, это скандал. Впрочем, Сент-Джон все-таки выше подобных соображений. Он свои обязанности знает и, как бы они его ни доставали, исправно и принципиально их исполняет. Исполнит и сейчас. Чуть погодя. Когда соберет достаточно информации для того, чтобы судить и наставлять.

Увы, подобный священник — действительно скверный пастырь. Кстати, Сент-Джон с обычной своей самоуверенностью считает, что будет отличным миссионером. Нда. А также он мог бы стать гениальным литератором / художником / писателем / оратором / политиком / солдатом. Вот как только появится в роли такового в обществе, так все сразу закричат — гений! гений! — поклонятся в ножки и, как в «Пластилиновой вороне», седло большое, ковер и телевизор в подарок сразу врУчат, а может быть, вручАт.

Что-то глубоко невзрослое слышится в подобной оценке себя любимого. Сент-Джон совершенно не годится ни в политики (полное отсутствие гибкости и способности учитывать чужие интересы), ни в солдаты (поставьте его в строй и попробуйте заставить выполнять команды офицера, самим-то не смешно?), ни в писатели-литераторы (с каким осуждением он говорит Джен: «человеческие привязанности и симпатии для вас крайне важны» — как он собирается стать писателем без знания этих самых презренных привязанностей и симпатий?). Ну вот, может, оратором у него бы получилось, судя по впечатлению Джен от его проповеди. Так это ж работать надо и пробиваться, дабы занять место под солнцем, а не в каком-то занюханном Мортоне блистать раз в неделю красноречием.

Впрочем, вернемся к хладнокровному наблюдению Сент-Джона за Джен, которая сколько-то времени (она считает, что недолго, но несколько минут определенно прошло) лежит на крыльце, пытясь справиться с собой и принять предстоящую смерть. Для нее-то все всерьез, а не постоять посмотреть. «Каким ужасным будет мой последний час! В невыносимом одиночестве, отвергнутая людьми! Я лишилась не только якоря надежды, но и твердости духа — последней, впрочем, ненадолго. Вскоре я постаралась укрепить ее.

— Я могу всего лишь умереть, — сказала я. — Я верю Богу, так постараюсь в смиренном молчании ждать свершения Его воли.

Эти слова я произнесла вслух и, затворив свою смертную тоску в сердце, приложила все силы, чтобы она осталась там — немая и покорная».

Проще говоря, недоразумение заявляет вслух, что на сем замолкает и помирать собирается тихо. То есть больше ничего интересного Сент-Джон не услышит. Посему он резюмирует: «...случай необычный, и мне следует хотя бы разобраться в нем. Встаньте, женщина, и войдите в дверь передо мной».

Ну что ж. С одной стороны, он все равно спасает Джен жизнь. За что она ему должным образом благодарна. С другой стороны, вот прямо там на ступеньке она не то чтобы понимает — что там в таком состоянии получится понимать, — но ощущает, с кем имеет дело. Через три дня она, несколько оправившись, ранит Сент-Джона в самое сердце, охарактеризовав действия его сестер как «бескорыстнейшее, искреннейшее сострадание», а его действия всего лишь как «евангельское милосердие».

Но даже Сент-Джон должен признать, что она права. Пока сестры пытаются по-человечески помочь (Диана кормит размоченным в молоке хлебом, Мэри снимает с Джен мокрую шляпу и поддерживает голову), пастырь разумно прикручивает их активность («Сначала не давайте много... пока ей больше нельзя») и приступает к допросу.

«— Посмотрим, может быть, она уже способна говорить. Надо узнать ее имя.

Я почувствовала, что на это сил у меня хватит, и ответила:

— Меня зовут Джейн Эллиот».

(Между прочим, это вторая после прямого визита в церковь упущенная возможность, на сей раз в духе индийской фильмы. Как вас зовут? — Джен Эйр. — !!!!!!!!! Немая сцена. Крики, слезы, объятья. Песни, танцы. Болливуд как он есть.)

«— Где вы живете? Где ваши друзья?

Я промолчала».

Он бы еще про родственников спросил. Бронте тщательно скрывает то, какая она язва, но то и дело это прорывается наружу.

«— Можем ли мы послать за кем-нибудь?

Я покачала головой.

— Вы не объясните, что с вами произошло?..

— Сэр, сейчас я не в состоянии сообщить вам какие-либо подробности.

— В таком случае, — сказал он, — что, по-вашему, я могу сделать для вас?

— Ничего, — ответила я».

Пять реплик подает Сент-Джон, и после каждой можно начинать просить и умолять. Последняя так и вовсе подразумевает. Конечно, Джен измучена, и ее «сил хватало лишь на самые короткие ответы». Но всякие «Бога ради, не гоните» и прочие «прошу вас» тоже довольно короткие конструкции. При этом, стоит заговорить Диане, и Джен вдруг и попросить может, и благодарность выразить, и пожаловаться, и вообще сил хватает на довольно пространный ответ.

«— То есть мы уже оказали вам всю помощь, какой вы ожидали? — спросила она. — И можем выгнать вас на пустошь в дождливую ночь?

Я посмотрела на нее и подумала, что у нее удивительное лицо, в котором сочетаются сила воли и доброта. Внезапно я осмелела и, ответив улыбкой на ее сострадательный взгляд, сказала:

— Я доверяю вам. Будь я бездомной собакой, знаю, вы не прогнали бы меня от своего очага. И потому не боюсь. Делайте со мной и для меня все, что сочтете нужным, но, прошу, не требуйте, чтобы я много говорила: мне трудно дышать, и при каждом слове горло мне сжимает спазма».

Наступает довольно длительное молчание. Расстановка сил такая: будь Сент-Джон у себя, он мог бы полновластно решать, как будет выражено его христианское милосердие и какое наказание следует Джен за то, что не стала умолять. Но Марш-Энд такой же дом сестер, как и его. Ему придется учесть их мнение, или грядет бунт на корабле. Идемте в гостиную, обсудим, как поступить, говорит он. Спорить прилично без посторонних.

Если брать в целом, отношение Сент-Джона к Джен четко определяется полученной информацией и проходит три стадии. В настоящий момент он определился с первой. Бродяжка — не из низов, с грамотной речью, явно попавшая в беду, дерзкая недостаточно почтительная и уважительная. На мороз ее, разумеется, не выставишь, но избавиться от нее следует как можно скорее.

Однако, как мы помним, есть еще мнение сестер. И они явно за то, чтобы оставить Джен у себя.

Бронте дает достаточно информации, чтобы примерно понять, как происходило обсуждение. При следующем разговоре Сент-Джон скажет Джен: «Как видите, мои сестры хотят оставить вас здесь, как оставили бы и выхаживали полузамерзшую птичку, которую порыв зимнего ветра занес бы им в окошко». Видимо, что-то похожее он говорит сестрам в гостиной: вы хотите подобрать птичку, но она же не птичка, а целый человек и от нее будут проблемы. Вот именно, она человек, которому надо помочь а ты сухарь, который только мораль читать способен, — нечто вроде того должна по логике ответить Диана при полной поддержке Мэри. Делайте как хотите, не без раздражения, но привычно прощая по-христиански, отзывается, должно быть, Сент-Джон. Девочкам, собственно, только того и надо. Он отправляется греться и ужинать, а они — отогревать и укладывать. «Вскоре одна из сестер вернулась — я не могла различить которая». Их брата в этот день Джен больше не увидит.

Следующие три дня она лежит пластиком «в тесной комнатке на узкой кровати». Сент-Джон заходит по крайней мере один раз (но вряд ли сильно больше) и занимает привычную нишу: как главный, раздает руководящие указания, сколько кормить, сколько не кормить, сколько не мешать спать, нет, врача звать не надо (сестры явно хотели), сама справится. А если бы не справилась? Что ж, тогда бы он позаботился о похоронах. Впрочем, не будем о грустном, Сент-Джон явно человек не без опыта по части истощенных бедняков, и все его указания Джен на пользу.

Поединок (а все их разговоры — именно поединки) возобновляется, как только Джен встает на ноги. Прямо с первых слов, которые соизволяет произнести пастырь в сторону незваной гостьи. Она ест пирожок, который принесла ей прямо из духовки Диана. Он садится напротив и смотрит на нее в упор. «В этом взгляде были бесцеремонная прямота, упорная пристальность...

— Вы очень голодны, — сказал он. (...)

— Надеюсь, мне недолго придется есть ваш хлеб, сэр, — был мой неловкий, не слишком вежливый ответ».

Ну, что подразумевалось, на то и ответила.

«— Да, — сказал он невозмутимо, — как только вы назовете нам адрес ваших близких, мы им напишем, и вы сможете вернуться домой».

Как оно трогательно, это постоянное стремление Сент-Джона узнать, кто родственники Джен, и сплавить ее на их попечение назло во благо сестрам.

«— Где вы жили последнее время?..

— Место, где я жила, и те, у кого я жила, моя тайна, — ответила я без обиняков».

Все это несколько напоминает совсем другой английский литературный шедевр — «Гордость и предубеждение» Остин. «Элизабет заподозрила, что ей суждено было быть первым человеком, осмелившимся дать отпор бесцеремонности столь важной особы». Вообще Сент-Джон и Джен — отличная, как бы поточнее, пара для спарринга. По силам они почти равны, и наблюдать за их поединками — всегда удовольствие.

Как-то незаметно для себя пастырь вместо того, чтобы заставить молить о помощи, вынужден сам эту помощь предложить.

«— Однако, если я не буду ничего знать ни о вас, ни о вашем прошлом, я не смогу вам помочь, — сказал он. — А вы нуждаетесь в помощи, не так ли?

— Очень, сэр, но мне будет более чем достаточно, если какой-нибудь истинный филантроп поможет мне найти работу, какую я могла бы выполнять, за вознаграждение, которое обеспечивало бы меня самым необходимым».

И ему все никак не удается перехватить инициативу, хотя он пытается.

«— Не берусь судить, истинный ли я филантроп, однако я готов оказать вам всю помощь, какая в моих силах, для достижения столь почетной цели. Во-первых, скажите мне, что вы делали и что вы умеете делать?..

— Мистер Риверс, — сказала я, повернувшись к нему и глядя на него так же, как он смотрел на меня, — открыто и без робости, — вы и ваши сестры оказали мне великую услугу... ваше великодушное гостеприимство спасло меня от смерти. Такое благодеяние дает вам безграничное право на мою благодарность и некоторое право на мою откровенность. Я расскажу вам о прошлом... столько, сколько совместимо с моим душевным покоем и не подвергнет нравственной и физической опасности не только меня, но и других».

И не больше.

«— Вам не понравится долго пользоваться нашим гостеприимством, вы, я вижу, предпочтете как можно быстрее перестать быть предметом сострадания моих сестер, а главное, моего ми-ло-сер-дия (я прекрасно понимаю тонкое различие, но принимаю его, оно справедливо). [Ух, как его задело. Разумеется, он простит как христианин. А как человек с хорошей памятью никогда не забудет.] Вы не хотите зависеть от нас?

— Да, я уже это сказала. Дайте мне работу или объясните, как ее найти, — это все, чего я прошу теперь. А тогда отпустите меня, пусть это будет самая убогая лачужка. Но до тех пор разрешите мне остаться здесь. Мне страшно вновь испытать ужасы бездомности и нищеты».

И даже сейчас Сент-Джон не может с чистой совестью отнести ее просьбу исключительно к себе великому.

«— Конечно, вы останетесь здесь! — сказала Диана, положив белую руку на мои волосы.

— Конечно! — повторила Мэри с мягкой искренностью, видимо, ей присущей».

Сент-Джон вынужден отступить, но пытается при отступлении отыграть хоть что-то.

«— Я более склонен к тому, чтобы посодействовать вам самой зарабатывать свой хлеб насущный, и попытаюсь это сделать. Но заметьте, мои возможности невелики. Я ведь всего лишь священник бедного сельского прихода, и помощь моя, по необходимости, будет самой скудной. Если вам не по душе смиренный труд, поищите чего-то более для вас подходящего, чем могу предложить я.

— Она ведь уже сказала, что готова на любую честную работу, какая ей по силам, — ответила за меня Диана. — И ты знаешь, Сент-Джон, у нее нет выбора: она вынуждена довольствоваться помощью черствых людей вроде тебя».

Сговорились. С видимой «полной невозмутимостью» пастырь снова берет «книгу, которую читал перед чаем», и делает вид, что это не ему только что, вежливо и не теряя собственного достоинства, дали по носу, взяв в союзники его собственных сестер. Если даже считать первую беседу ничьей, все равно один-ноль.

Последующие три недели, пока Джен чуть ли не впервые в жизни наслаждается интеллектуальным и дружеским общением на равных (в жизни Джен, конечно, была Хелен, но она была много выше), Сент-Джон работает, молчит и наблюдает. Причем работает много и старательно: «он редко бывал дома, посвящая большую часть времени посещению бедных и больных среди своих прихожан, чьи жилища были разбросаны по пустошам. Никакая погода не служила препятствием исполнению его пастырских обязанностей: и в дождь, и в ведро, завершив часы утренних занятий, он брал шляпу и... отправлялся по зову любви или долга — не знаю, как сам он на это смотрел». Насколько в ходе посещений пастырь правильно выполняет свои обязанности, вопрос. В проповеди, которую с восхищением слушает Джен, ее удивляют «отзвуки странной горечи, отсутствие утешительной кротости... я не почувствовала себя успокоенной, просветленной, возвысившейся духом — напротив, меня преисполнила невыразимая печаль». Похоже, качество пастырской работы сильно уступает количеству выполненных посещений.

Наконец за три дня до отъезда Дианы и Мэри Джен подходит к Сент-Джону, чтобы напомнить о его обещании подыскать ей работу: «...время было на исходе — я должна была найти какое-нибудь место».

Я уже три недели назад все нашел, говорит Сент-Джон, «но, поскольку вы как будто были полезны и счастливы здесь, поскольку мои сестры, несомненно, привязались к вам и ваше общество доставляло им редкое удовольствие, я не счел нужным мешать вам до тех пор, пока их отъезд из Мур-Хауса не должен будет заставить и вас его покинуть».

Помимо явного стремления несколько поставить Джен на место, объяснение Сент-Джона страдает неполнотой. Чем бы помешало Джен и сестрам Риверс знание того места, что подобрал Сент-Джон? Очевидно, тем, что место не будет принято. Не страшно, если девица проявит недовольство, но если будут недовольны сестры, они станут чего-то требовать от брата, а он между тем намерен другого не предлагать. Возможно, не хочет, но скорее и правда не может (не к Оливерам же ему из-за какой-то Джен обращаться).

Между тем за истекшее время Сент-Джон на основании наблюденного переменил свое отношение к мисс как-бы-Эллиот, переведя ее в следующую категорию. Дело даже не в том, что ему по-прежнему интересен случай. Хотя интересен и непонятен, да. Умная, молодая, хорошо образованная, очень независимая по характеру девица, пережившая какую-то таинственную «крайне необычную и губительную» катастрофу, изгнавшую ее из дома, где она «обрела рай». При этом категорически заявляет, что ее «совесть чиста, как и у вас троих» (завуалированный для приличия ответ на завуалированный для приличия вопрос — а не было ли у вас, случаем, секса по месту работы).

Главное в том, что Сент-Джон отнес Джен с ее ловудской выучкой в категорию полезных для дела — и хотел бы устроить на место учительницы для девочек.

Но есть, как всегда, нюансы. Место и впрямь, как говорит Джен, «более чем скромное». Чтобы оно было принято, требуется не велеть, снисходить и указывать, но уговаривать.

А Сент-Джон этого не умеет от слова совсем. Как не очень способен нормально, без режима судии и наставника, разговаривать с людьми.

Потому что делов-то на пару минут. Джен: я бы хотела узнать, не нашлось ли для меня место. Нормальный священник: да, место учительницы для девочек в нашей школе. Тридцать фунтов в год, домик в две комнаты с меблировкой, оплаченная служка из работного дома. Я понимаю, что маловато, но ничего другого, увы, нет. Джен, немного подумав: благодарю, мне подходит.

Не то Сент-Джон. После пассажа о сестрах, которым он милостиво разрешил три недели развлекаться обществом Джен, следует длинная пауза: «...он, казалось, вновь погрузился в свои мысли и, судя по выражению его глаз, забыл и о моем деле, и обо мне». Разрешите не поверить. Второй раз он впадет в точно такое же состояние шестого ноября, решая, как лучше сообщить Джен, что она богатая наследница и к тому же его кузина. А что у него взгляд типа «я думаю о другом, важном», так это всю дорогу, любим, умеем, практикуем.

«— Какое место имеете вы в виду, мистер Риверс? Надеюсь, проволочка не усугубит для меня трудности получить его?

— О нет, поскольку только от меня зависит предложить его вам, а от вас — принять его.

Он вновь помолчал, словно ему не хотелось продолжать».

Ну, тогда извини. Не то чтобы Джен щелкнула пальцами у него под носом и сказала — просыпаемся рожаем! Но не так уж и далеко.

«Я потеряла терпение. Быстрый жест, требовательный устремленный на него взгляд сообщили ему о том, что творилось в моей душе, лучше всяких слов и с меньшими затруднениями».

Зря вы торопитесь, с укором говорит Сент-Джон и долго объясняет, как обнищал и впал в ничтожество род Риверсов, как беден и ничтожен он сам и как бедно и ничтожно место, которое он нашел. И как он уже чувствует и знает, почему именно Джен его не примет. «Возможно, вы даже сочтете его унизительным для себя — ведь я успел увидеть, что вы привыкли к утонченности, как выражаются в свете. Ваши вкусы влекут вас к идеальному, и вы жили в обществе людей, во всяком случае, образованных, я же считаю, что никакое служение не может унизить, если оно — на благо человеков». Да-да, ведь он сам всю жизнь жил исключительно в обществе необразованных людей, особенно дома и в Кембридже.

«— Так что же?.. Продолжайте», — говорит Джен (она терпеливая, как мы знаем).

«— Мне кажется, вы примете место, которое я вам предложу, и на некоторое время останетесь здесь — но не навсегда. Как и я не мог бы до конца жизни вести мирное, узкое и все время сужающееся существование английского деревенского священника. Ибо вашей природе, как и моей, присуще свойство, не приемлющее покоя, хотя и по иным причинам».

На чем он снова умолкает. Ну блин. «Объясните же! — попросила я настойчиво» короче, Склифосовский.

Вот только после этого Сент-Джон наконец объясняет, что предлагает, и торопливо («видимо, почти ожидая негодующего или в лучшем случае пренебрежительного отказа») спрашивает — хотите стать этой учительницей? Спасибо, принимаю с радостью, говорит Джен, рассудив, что «в такой работе не было ничего неблагородного, недостойного или нравственно унизительного». Вы точно поняли? Вы точно понимаете, за что беретесь? — тревожится и дважды переспрашивает Сент-Джон. И очень доволен почти как нормальный, когда она говорит — да, поняла, да, точно поняла, да, берусь, завтра съезжаю, на следующей неделе открываю школу.

Но ему мало, и он хочет продолжить беседу, сначала вновь блеснув психоанализом (то есть он так думает), а затем при первой возможности переведя разговор на себя любимого. И вот это уже четко попытка произвести впечатление на чуть ли не единственного человека, на которого это самое впечатление ему произвести не удается.

Судите сами.

«Он встал, прошелся по комнате, остановился, снова посмотрел на меня и покачал головой.

— Что именно во мне вызывает у вас неодобрение, мистер Риверс? — спросила я.

— Долго вы в Мортоне не останетесь, нет-нет!

— Почему? Какая у вас причина думать так?

— Я прочел это в ваших глазах. Они не из тех, что обещают мириться с однообразием жизни.

— Я лишена честолюбия.

При слове «честолюбие» он вздрогнул и повторил его.

— Нет. Почему вы подумали о честолюбии? Кто честолюбив? Я знаю, во мне есть честолюбие, но как вы догадались?»

Я говорила о себе а о вас вообще не думала, отвечает Джен. Следует небольшой спич о том, как противится вся натура, данная Сент-Джону Богом, прозябанию «в этой трясине, замкнутой горами». После чего он покидает комнату, типа оставив последнее слово за собой.

Но поле битвы — по-прежнему за Джен. Заметил ли Сент-Джон, что практически признал их равенство?.. Впрочем, как психоанализ, так и самоанализ — не его форте.

Да, тяжко жить тем, кто влюблен в себя, но при этом болезненно чувствителен к впечатлению, производимому на окружающих.

Впрочем, то ли еще будет.

Вторая стадия — это идиллический период в истории отношений Джен Эйр и Сент-Джона Риверса. Они продуктивно работают вместе, дружат, шутят, откровенничают. Он носит ей книжки и хвалит за усердие. Она проводит ему сеансы психотерапии, причем небезуспешные («в беседах с вами я уже некоторое время черпаю поддержку и одобрение»). Оба ужасно страдают от несчастной любви, причем объект оной любви ими самими и брошен. Джен плачет из-за Эдварда. Сент-Джон сохнет и чахнет, потому что нельзя переспать с Розамундой. Сплошная гармония.

Кстати о сексе. Надеюсь, никто из вменяемых людей не считает, что мистер Риверс в свои двадцать девять — девственник (ну, кроме деваческих форумов, где почему-то очень любят тащиться, воображая взрослого героя сексуально невинным; впрочем, чем бы девы не тешились, лишь бы не вешались). Вообще незамужняя (на тот момент) дочь сельского пастора обращается с вопросами секса в своих романах с полной свободой и всегда говорит то, что хочет сказать (конечно, завуалированно — в рамках приличия, — но всегда недвусмысленно). Сент-Джон человек страстный, не без опыта, твердо знает, кого и чего хочет, и если краснеет всякий раз, когда видит прекрасную Розамунду, то, уж конечно, не от смущения. «Плотскую лихорадку», как он называет свою страсть к мисс Оливер, он решительно отделяет от «судорог души» (тут ему следовало произнести ужасное слово на букву Л из шести букв, но он в это дело не верит).

Однако, если задуматься, в Мортоне с партнерами для секса у священника даже не проблема, но засада. Разумеется, в Кембридже Сент-Джон со всем этим разобрался, но вопросы пола — они такие, с ними, как с работой по дому, крайне редко удается разобраться раз навсегда и окончательно. Впрочем, что бы там ни писали в любовно-картонных романах, секс крайне редко бывает главной проблемой взрослого работающего человека. Обычно его другим загружают по самую маковку.

Но так-то нереализованность в половой сфере отражается на мужском характере ничуть не менее пагубно, чем на женском, и помнить об этой (Сент-Джон ее явно оценивает как темную и всячески угнетает) стороне жизни мы будем.

Из забавного: с момента получения письма от мистера Бригса (конец августа) до пятого ноября, то есть два с лишним месяца, мистер Риверс имеет достаточно информации, чтобы вычислить: Джен Эллиот и Джен Эйр — одно лицо. От Бригса он знает о скандале в Торнфильде с последующим бегством оттуда гувернантки, она же несостоявшаяся невеста, по имени Джен Эйр. Наверняка в письме была указана дата. Через три дня Сент-Джон находит у себя на пороге Джен ну-допустим-Эллиот, которая явно откуда-то бежала, говорит о перенесенной ужасной катастрофе и далее по тексту. Мог бы и сопоставить. Но Сент-Джон отлично знает, что живет в реальности, а не в опере и до Индии пока тоже не доехал. А в жизни подобных совпадений не случается, потому что их не бывает. Даже внешнее сходство кузенов (Джен при первом взгляде на Диану и Мэри через низкое окошко: «Я никогда не видела похожих лиц, и все-таки чем больше я в них вглядывалась, тем более знакомыми казались мне их черты») не помогает. Хотя если даже глупенькая Розамунда видит сходство («Она... говорила, что я похожа на мистера Риверса (но, разумеется, добавила она, «совсем не такая красивая». Хотя я вообще-то довольно миленькая, он ведь ангел!»), оно действительно немалое.

Но, как мы знаем, если такого не может быть, его не может быть никогда. И его решительно нет до пятого ноября, когда Те, Кто Сверху, потеряв терпение, подсовывают Сент-Джону под нос надпись «Джен Эйр», сделанную рукой Джен, понятное дело, Эйр.

Далее общеизвестно. Сент-Джон вынуждает Джен признаться в том, что она Эйр. А она его — в том, что он Эйр Риверс. Все это весьма забавно, и даже Сент-Джон единственный раз на всю книгу открыто смеется, увидев, в какой ужас привело Джен известие о двадцати тысячах фунтов. Впрочем, вскоре он уже совсем не смеется, а, напротив, смущается и едва ли не просит — а давайте вам сестры расскажут, я решительно хотел бы увильнуть. Кстати, еще одно свидетельство того, как он покамест плох в роли пастыря. Опытного священника, как опытного врача, невозможно смутить темой разговора.

Меняются ролями Джен с Сент-Джоном и в другом смысле: в начале разговора Джен, «припомнив его необычное поведение накануне, всерьез обеспокоилась, не помешался ли он». После того, как все тайны выплыли наружу, уже Сент-Джон пытается усадить Джен, уговаривает успокоиться и даже винит себя: «Вы бредите. У вас мешаются мысли. Мне следовало исподволь подготовить вас к этому известию». Следует признать, что они оба очень забавные, особенно во взаимодействии. Да и вообще беседы второй стадии переполнены смешными и трогательными детальками.

Впрочем, идиллии осталось жить недолго.

Джен принимает и, что еще более важно, продавливает решение о разделе наследства дяди между четырьмя кузенами, как обычно, не считая, что чем-то жертвует, напротив: «...я не откажусь от поманившей меня упоительной радости — от возможности хоть отчасти вернуть неоплатный долг и завоевать себе друзей на всю жизнь». Насчет друзей она, конечно, немного перегибает, но вообще-то финансовое равенство дружбу действительно укрепляет. Да и вряд ли раздел на четверых следует называть жертвой. Джен становится независимой женщиной и получает возможность вращаться в тех кругах, в каких она хочет. Оказаться в обществе, так сказать, Ингрэмов ее не тянет вовсе.

Между тем назревает кризис в их отношениях с Сент-Джоном.

Вначале все не так плохо. Да, Сент-Джон намекает на необходимость найти в жизни новую цель (откуда же ему знать о служении), отыскать «применение талантам, которые Бог дал вам употребить в оборот и за которые Он строго с вас спросит. Джейн, предупреждаю вас: я буду следить за вами внимательно и с тревогой... Приберегите свое упорство, свое горение для достойного дела, не расточайте их на преходящие пустяки». Его предостережения вроде бы и верны (Бронте в «Шерли» устами одной из второстепенных героинь незабываемо ярко и страстно декларирует необходимость применить в жизни те способности, которые тебе даны). Настораживает интонация: мистер Риверс незаметно отошел от равных отношений и вновь встал в позу высшего, судящего и наставляющего.

Это явный признак перехода отношений в стадию третью — и, возможно, заключительную.

«Он вновь оледенел в своей замкнутости, замораживая и мою откровенность. Обещания, что будет обходиться со мной, как со своими сестрами, он не сдержал и постоянно делал между нами словно бы незначительные, но обескураживающие различия, которые отнюдь не способствовали сердечности. Короче говоря, теперь, когда я была признана его родственницей и жила под одним кровом с ним, мне казалось, что расстояние между нами заметно увеличилось по сравнению с тем временем, когда он знал меня просто как учительницу деревенской школы его прихода».

Посмотрим, с какого момента мистер Риверс начинает систематически оледенять кузину.

Это мы знаем точно — с четверга перед Рождеством, в день возвращения домой Дианы и Мэри. Джен при помощи Ханны устраивает в Мур-Хаусе генеральную уборку, протапливает дом, тактично обновляет обстановку, открывает и меблирует те комнаты, которые стояли пустыми и запертыми. В общем, наводит «светлый скромный уют». Плюс приготовление рождественского ужина — в общем, сестры «пришли в восторг... Мне было очень приятно, что я сумела предвосхитить их желания и что мои труды добавили очарования к радости их возвращения домой».

Сент-Джон ведет себя с каким-то, я бы сказала, невзрослым хамством. Явившись, первым делом «осведомился, не пресытилась ли я наконец трудами горничной». После уговоров дает показать себе дом, делает это с подчеркнутым невниманием и небрежением. Джен спрашивает — может быть, она что-то сделала не так, нарушила какие-то воспоминания («без сомнения, весьма огорченным тоном»). Отнюдь, ответствует Сент-Джон, но «он опасается, что мыслей и сил я потратила больше, чем оно того заслуживало». И, кстати, где стоит такая-то книга? «Я показала нужную полку. Он взял искомый том и, удалившись в свою оконную нишу, погрузился в чтение. Мне, читатель, это не понравилось».

Ну еще бы.

«Главное событие дня — иными словами, возвращение Дианы и Мэри, — было ему приятно, но все, чем оно сопровождалось — веселая суматоха, восторженные восклицания, — ему досаждало. Мне казалось, он жалеет, что не наступил следующий, более тихий день». Он и сестер встречает не на крыльце, как Джен с Ханной, а выйдя из гостиной, «спокойно поцеловал каждую, негромко произнес несколько приветственных слов, немного постоял, слушая их, а затем, дав понять, что ждет их в гостиной, удалился в свое убежище». Зато когда «в самый разгар вечернего празднования, примерно через час после чая», его вызывают за четыре мили к умирающей, он несколько подчеркнуто счастлив. В большем мире с самим собой, комментирует Джен. А еще показал женщинам, что он делом занят, а они ерундой, добавлю я.

Но, быть может, он остро несчастлив, потому что дело идет к замужеству Розамунды, и чужое домашнее счастье ему как ножом по сердцу? А что он человек не великодушный, мы и так знаем. Ну допустим.

Тем более что при первой возможности («я в первый раз после этого разговора оказалась с Сент-Джоном наедине») он внезапно откровенен с Джен и сообщает, что «битва была дана и завершилась победой... Исход этой битвы решающ: мой путь теперь, благодарение Богу, чист». А это что было? Сожалеет о давней откровенности? Демонстрирует, что, как всегда, всех победил, даже себя? Ну допустим.

«Когда наша взаимная радость... поулеглась и мы вернулись к обычным занятиям и привычкам, Сент-Джон начал чаще оставаться дома и сидел с нами в гостиной иногда часами». Все чему-то учатся. Мэри рисует, Диана штудирует тома «Энциклопедии», Джен борется с немецким, Сент-Джон приобщается к хиндустани. «Он безмолвно сидел в своей нише и казался совершенно поглощенным своим предметом, однако его голубые глаза... иногда со странной сосредоточенностью останавливались на той или иной из нас». Как он объясняет несколько позже, он колебался в выборе, кого именно из сестер заставить заниматься с ним хиндустани. Что же тут было колебаться, если сестры немедленно заявляют, смеясь, что их бы он никогда не уговорил. Я знаю, невозмутимо соглашается Сент-Джон. Гм. Так-то он это объясняет тем, что Джен ему очень поможет: «если бы он вновь и вновь повторял начала, преподавая их кому-то... они закрепятся у него в памяти». Если вспомнить, что он при этом подчеркнуто хвалит Джен за посещения школы в любую погоду, настаивает на том, чтобы она туда шла в снег, дождь и ветер, и утверждает, что на ней пахать надо она здоровьем вовсе не слаба, «конституция у нее и крепкая, и выносливая —и она гораздо легче приспосабливается к капризам климата, чем многие и многие словно бы более здоровые», то ясно, что он уже принял решение насчет будущего Джен и понемногу ее готовит к будущим подвигам.

Ну допустим. Но это все равно не объясняет оледенения, отчуждения и вообще что мешает им быть друзьями и на равных. А также его «испытующих поцелуев» каждый вечер: «серьезность и покорность, с какой я терпела эту церемонию, казалось, придавали ей для него известное очарование».

Бесспорно, Сент-Джон хочет Джен подчинить. Что ему, кстати, вполне удается. «Мало-помалу он приобрел надо мной власть, подавлявшую мою волю, — его похвала и внимание сковывали больше его безразличия... Я всеми фибрами ощущала, что для него приемлемы только серьезные настроения и занятия, и из-за этого в его присутствии ничего другого позволить себе уже не могла. Я оказалась во власти леденящих чар. Когда он говорил «уходи!», я уходила, когда он говорил «приди!», я приходила, когда он говорил «сделай это!», я делала. Но мне не нравилась моя кабала. Много раз я от всей души желала, чтобы он вновь перестал меня замечать».

Цепочка получается такая: Сент-Джон видит, что Джен слишком ценный кадр, такой жалко упускать, в Индии очень пригодится; он начинает ее исподволь воспитывать и готовить к великой миссии; а это дело серьезное, и всякие рождественские хиханьки неуместны; понемногу он приучает ее к предстоящему, то есть обучает языку и послушанию.

И все равно такое впечатление, что мы что-то пропускаем. Джен девушка разумная и старательная, не лучше ли она будет работать, если заключить с ней союз, а не требовать покорности?

И зачем вообще эта покорность?

Похоже, мы в очередной раз неправильно ставим вопрос и пытаемся понять, на какую сторону двери хочет кошка, вместо того, чтобы понять, чего кошка добивается.

Все просто. Сент-Джон добивается подчинения. Комфортное равенство вдруг резко перестало быть комфортным. Он жаждет главенства в их отношениях и не помирится на меньшем.

В переводе это означает, что он чувствует себя на ступеньку ниже и не знает другого выхода, как снова начать сражаться, ломать и подчинять.

А до того момента, как он ринулся подчинять, он делал все, чтобы доказать, что Джен неправа. Особенно в сравнении с тем, насколько прав и велик он.

В переводе это означает, что какой-то поступок Джен его ужасно уел, и он из кожи вон лезет, только бы продемонстрировать, что он лучше.

Но что такого ужасного натворила Джен в промежутке между комфортным дружеским равенством и наступлением ледникового периода в их отношениях? Школу не берем, по ней достигнут консенсус: Джен остается работать на полную ставку, пока не найдена преемница. Что еще? Она сменила фамилию? Оказалась родственницей? Получила наследство? Разделила наследство?

Именно. Она разделила деньги поровну на четверых.

И тем самым сделала то, с чем не справился и о чем даже не думал по жизни Сент-Джон: обеспечила счастливую независимость его сестрам.

Я бы даже сказала, что Джен становится негласным главой семьи, вытеснив с этой позиции Сент-Джона.

Совершенно непростительный поступок.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Про "Джейн Эйр" 6

Все, наконец-то закончилось это нескончаемое вранье с незатейливыми, но тоже бесконечными, манипуляциями, воздушный замок приказал долго жить, реальность как она есть выплыла наружу, и после невыносимо тяжкого разговора декорации будут меняться.

Замка жалко. Тем более что менять его Джен придется на бескрайние просторы бездомности.

Кстати о замках и бездомности. А давайте-ка, мои любезные читатели, перед тем, как вы продолжите меня читать, вы пройдете тест.

Поскольку у нас сейчас цвет времени таков, что девственность, прямо скажем, весьма немногое определяет в жизни, а репутация порядочной женщины недалеко от девственности ушла, попробуем подогнать тест к современности.

Итак. Вы бы свою единственную квартиру перевели на такого, как Эдвард, под его честное слово?

Те, кто ответил положительно, переходят ко второй части теста.

Эдвард клянется, что у него отличная кредитная история и с банками взаимная любовь. Поэтому переведи на меня квартиру, дорогая, я так тебя люблю. А потом прямо в момент совершения сделки — раз! — и вы узнаете, что его коллекторы с Ямайки из Южного Бутова с собаками разыскивают. Вы как, все равно переведете на Эдварда свою единственную жилплощадь?

Тех, кто ответил «да» еще раз, добром прошу: не читайте дальше, вам же больно будет. А кто разумно решил, что Эдварда любит нежно, но квартиру жалко, знайте, что я тоже такая. Хочешь жить - не гоню, живи, даже готовить буду. Но без прописки!

Потому что приносить себя в жертву вообще не стоит. А уж тем более невротику, который не в состоянии ни в руках себя держать больше получаса, ни просчитывать последствия своих поступков. Хуже, чем жертва, может быть только жертва напрасная.

Все, что есть в жизни у Джен, это ее незапятнанная репутация. И да, ее можно принести в жертву, равно как единственную жилплощадь отдать. Почему же нет. Но только человеку, на которого можно положиться как на каменную стену.

Как бы вы ни любили избранника, нельзя широко закрывать на него глаза. На Эдварда положиться невозможно. Он будет много и красиво говорить, клясться в вечной и бесконечной любви, рассказывать, какая Джен единственная («Жаркая благороднейшая любовь переполняет мое сердце, превращает тебя в его центр и источник жизни, подчиняет мое существование твоему — и, разгораясь чистым могучим пламенем, сплавляет тебя и меня воедино» и т.п.). И в том же разговоре простодушно заявить: «Нанять любовницу это ведь почти то же, что купить рабыню: обе часто — по природе и всегда по своему положению — стоят ниже тебя, а поддерживать близость с теми, кто ниже, унизительно. Теперь мне отвратительны воспоминания о времени, которое я провел с Селиной, Джачинтой и Кларой».

И если клятвы и жаркие признания теперь, после катастрофы, вызывают у Джен здоровый скептицизм, то истинность пассажа про унизительность близости с нижестоящими она сразу чувствует. И, разумеется, примеряет на себя. А как иначе? «Я почувствовала в этих словах правду и вывела из них следующее твердое заключение: если я настолько забудусь и забуду все внушенные мне нравственные начала, что под любым предлогом, с любыми оправданиями, при любом искушении стану преемницей этих бедных женщин, то неизбежно настанет день, когда он и на меня поглядит с тем же чувством, которое сейчас оскверняет воспоминания о них».

Это горько. Но это правда. Джен из тех, кто принимает и правду, и жизнь такими, как они есть, а не как ей хочется.

Ей бы очень хотелось, чтобы на Эдварда можно было положиться. Вот просто очень. Но она не может не признать, что это неразумный и совершенно не реалистичный вариант. «Я не приписывала ему порочности, не обвиняла его в том, что он меня предал, но его образ утратил незапятнанность». Проще говоря — «вера разрушена, доверие уничтожено».

Так и есть.

Что до Эдварда, то он немедленно начинает ее убеждать в том, что ей и вправду необходимо уехать от него «незамедлительно и бесповоротно».

То есть он-то думает, что убеждает ее остаться, но это же Эдвард, и его активные уговоры (назовем так эту долгую подростковую истерику с элементами шантажа) оказывают противоположное действие. Джен уже не может не видеть, что он все о себе и о себе, а когда не о себе, то о своих страданиях. Прости меня, дорогая, я не хотел, правда-правда. А теперь пусть будет так, как я наметил изначально, потому что только так я буду счастлив, и вообще-то я уже все решил и начал осуществлять, а если ты не согласишься, я умру — подчеркиваю, в страшных страданиях! И нет, я не дам тебе испортить наше будущее счастье: «ты не хочешь бранить, упрекать, устраивать сцену и думаешь о том, как поступить, считая разговоры бесполезными. Я тебя знаю, и я настороже!» Конечно, она не будет. Бранить, упрекать и устраивать сцену — это прерогатива Эдварда.

«— Сэр, у меня нет намерения поступать во вред вам, — сказала я, и дрожь в моем голосе предупредила меня, что продолжать не стоит.

— Да, с вашей точки зрения, но с моей — вы замышляете погубить меня. Вы только-только не сказали прямо, что я женатый человек, и вы намерены чураться меня как женатого человека, держаться от меня подальше. Вот, например, сейчас вы отказались поцеловать меня. Вы намерены стать совершенно чужой мне, жить под этим кровом только в качестве гувернантки Адели».

Натуральная истерика.

Адель, кстати, он успел вычеркнуть из будущей жизни: «О, Адель отправится в пансион, я это уже устроил». Оперативненько. Видимо, сначала распорядился насчет «даже не моего ребенка, а незаконного отродья французской танцовщицы», а потом уже взял кресло и пошел сидеть у двери любимой.

Продумал он не только судьбу Адели.

«Я говорил о том, что ты покинешь Тернфилд. Ты знаешь, все готово к немедленному отъезду, и завтра ты уедешь. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты вытерпела еще одну ночь под этой крышей. А затем ты навсегда простишься с горестями и ужасами, укрытыми под ней! У меня есть место, которое послужит надежным приютом от тягостных воспоминаний, от нежеланных вторжений, даже от лжи и клеветы. ...Мое одиночество разделишь ты! Ты понимаешь?»

Сидеть. К ноге. Лапу. И вообще, «Джейн, прислушайся к голосу разума, хорошо? Не то я прибегну к силе!»

Красавчик, чо. Ну а как иначе-то? Мужчина объясняет женщине, почти как нормальному человеку, что ей следует сделать. А она! Само собой, он возмущен: «Теперь последуют возражения, увещевания, нескончаемые треволнения». Это ж слепому видно, что на применение силы беднягу практически вынуждают.

Задавленная обществом нищая гувернантка с никакой самооценкой, вечной жертвенностью, без женской и прочей гордости, закомплексованная и что там еще обычно Джен приписывают, однозначно испугалась бы и сдалась. Однако нет в романе момента, когда сильнее чувствовалось бы, что Джен абсолютно не такая. «Но я не боялась. Нисколько. Я ощущала внутреннюю силу, даже власть, и она поддерживала меня. Минута была угрожающей, но не без своего очарования».

Ого.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Ничего себе робкая бесправная викторианская девушка с психологией жертвы.

Натиск с угрозами не прошел. Эдвард меняет тактику.

«— Джейн! Джейн! — сказал он с такой горькой печалью, что каждый мой нерв затрепетал. — Значит, вы меня не любите? И ценили только мое положение в обществе, привилегии моей жены?»

Вы верите, что он действительно думает, что она не любит и хотела только привилегий, а не пытается зайти с фланга?

«— Нет, я люблю вас, — сказала я. — Даже больше, чем прежде, но я не должна показывать это чувство или потакать ему. И говорю вам о нем в последний раз.

— ...Как! Ты думаешь, что сможешь жить рядом со мной, видеть меня ежедневно и — если ты все еще любишь меня — сумеешь оставаться холодной и далекой все время?

— Я убеждена, что не смогу, и поэтому вижу лишь один выход».

Конечно, она не сможет, она живой человек и действительно очень сильно его любит.

«Все вокруг меня изменилось, сэр, и я должна измениться сама, в этом сомнения нет, но избежать колебаний, постоянной борьбы с воспоминаниями, тягостных соприкосновений можно лишь одним способом».

Изменилось, в общем, прежде всего ее мнение о нем («О, как слепы были мои глаза!»). Но поди скажи это Эдварду. Это примерно так же опасно, как сказать — да, я вас прощаю. Он ведь слышит только себя — или то, что хочет слышать.

Ну например.

«— Мы оба рождены бороться и терпеть свой жребий — вы, как и я. Так боритесь. Вы забудете меня прежде, чем я вас.

— Такими словами ты превращаешь меня в лжеца, пятнаешь мою честь! Я поклялся, что не изменюсь, ты говоришь мне в лицо, что я изменюсь, и скоро!»

Она сказала, что для нее невозможно его забыть. Он услышал: ты меня быстро забудешь. Очень сложно что-то донести до таких людей, особенно когда они истерят.

Для него прощение — это согласие на то, что все будет, как он решил. Для Джен вовсе нет. Она, глубоко верующая, прощает грешника, но не прощает грех. Если кто-то не понимает, в чем тут смысл, посмотрите на данную ситуацию непредвзято. Джен «его простила в ту же секунду». Но это вовсе не значит, что она должна забыть его поступки и то, каким человеком его эти поступки делают. И уж, разумеется, простить — не значит сложить ручки и поступить, как требует прощенный.

Если совсем попросту, простить — значит не держать зла на то, что уже было сделано. Но простить вовсе не значит автоматом и покорно принять все зло предстоящее. Извините, никто не обещал.

Тем более что теперь у Джен глаза открылись, и она не может не видеть, что ее ожидает. Она любит как прежде, даже сильнее, она в ужасе от того, что должна сделать, но иначе невозможно.

Однако как же это больно. «Если бы я могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, для меня это было бы лучше всего, — подумала я. — Тогда бы мне не пришлось сделать усилие, чтобы порвать узы, связующие мое сердце с сердцем мистера Рочестера. Видимо, я должна расстаться с ним. Я не хочу расставаться с ним, я не могу расстаться с ним».

Это не Эдвард знает ее и настороже. Это Джен теперь знает его и настороже. А что до него, то он по-прежнему считает, что бабы дуры ее мнение не следует принимать всерьез.

«— Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.

— Надолго, Джейн? На несколько минут, чтобы пригладить волосы — они немного растрепались — и умыть лицо, которое горит лихорадочным румянцем?»

Типа шутка юмора и одновременно нежное заигрывание. И потрясающая тупость человека, который считает любимую малость тупенькой. Но, конечно, все равно хорошей и самой любимой.

«— Я должна оставить Адель и Тернфилд. Я должна расстаться с вами навсегда. И начать новую жизнь в ином месте среди других людей».

Если до Эдварда после такого заявления не дошло, что Джен сбежит в ту же ночь, значит, он свою девушку совсем не знает. А также не верит, что она обещанное выполнит. Ну да, она заявляет, что должна уехать. Но разве это значит, что она уедет? Вот он, Эдвард, много чего говорил, значит ли это, что он это делал?

Эх, все-таки склонны люди судить по себе. Равно как не видеть бревна в своем глазу. Какой же он лжец? Совсем нет! Ну да, солгал, так он же исключительно для того, чтобы вышло как он хочет. А что лгал снова и снова, так это потому, что все упорно и злонамеренно не получается, как он хочет. Как тут не врать, подумайте сами? А так-то он, аки Карлсон, самый правдивый человек в мире.

Бесспорно, он искренне верит в то, что говорит, в тот момент, когда это говорит. Но этого катастрофически мало для того, чтобы на такого человека можно было положиться.

«— Разумеется. Я сам сказал тебе то же [про новую жизнь в ином месте среди других людей]. Не стану упоминать про это безумство [читай — несусветную дурь]— про разлуку со мной. Наоборот, вы должны стать частью меня. Что до новой жизни, то так и будет... я не женат, вы будете миссис Рочестер и буквально, и официально. Я буду с вами, пока мы живы. Вы поселитесь в моем доме на юге Франции — в белой вилле на берегу Средиземного моря. Там вы будете вести счастливую, безмятежную, невиннейшую жизнь. Не страшитесь, что я хочу склонить вас ко греху, сделать своей любовницей».

И будем мы жить как брат с сестрою. И вы должны мне верить, потому что я не лжец и уж тем более не клятвопреступник. Кто посмеет усомниться, что мы будем целовать друг друга в щечку и расходиться по своим комнатам с видом на море, пока Берта не помрет? А если ты не веришь моим словам, ты жестоко оскорбляешь меня своим недоверием.

Короче, то, что Эдвард невротик, не делает его менее пиздоболом. Я бы сказала, напротив, эти два качества друг друга кратно усиливают.

«Если я буду жить с вами, как вы описали, я буду вашей любовницей», — отвечает Джен, и она совершенно права. Она не железная. И, в отличие от Эдварда, не воображает себя святой, способной жить невиннейшей жизнью со страстно любимым человеком.

А то, что Эдвард со энергией, достойной лучшего применения, утверждает — да! да! все будет именно так! — заставляет нормального здравомыслящего человека не просто сомневаться в надежности такого партнера, но сделать однозначное заключение, что никакой ему квартиры.

«Какой я глупец! — внезапно вскричал мистер Рочестер». Не следует думать, что он действительно понял, как выглядит со стороны. Нет, это он снова тактику меняет. «Твержу, что не женат, и не объясняю ей почему... О, я знаю, Джейн согласится со мной, когда узнает все, что знаю я!»

Как же тебе, упертой, наконец объяснить, что я прав, потому что это я? А ты не можешь быть права, потому что ты не смотришь на ситуацию моими глазами. Но если посмотришь, то сразу согласишься! И мы полетим на луну кушать манну, греться у вулкана, шить тебе обновки из облаков и радуги и жить без секса.

А все потому, что Эдвард достоин. Нет, не так. Он — достоин!!

«— Но ведь вы не могли жениться, сэр.

— Я решил и убедил себя в том, что и могу, и должен. Сначала я не собирался обманывать, как обманул тебя. Я был намерен рассказать обо всем и сделать свое предложение открыто. Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным: я не сомневался, что найдется женщина, готовая и способная понять мое положение и дать мне согласие вопреки моему проклятию».

Тем не менее почему-то таких готовых и способных женщин не нашлось. Разумеется, в этом виноват не Эдвард. Это все они, неподходящие. «Среди всех, с кем меня сводила судьба, ни одну, даже будь я совершенно свободен, я бы — по опыту зная опасности, ужас, отвратительность неудачного брака — не попросил стать моей женой». Хотя требования у него совсем не высокие, нет. «Не думай, будто я искал совершенства души или красоты. Я жаждал только того, что подошло бы мне, — полной противоположности безумной креолке, и жаждал тщетно». Верю, верю. И что на всю Европу ни одной нормальной женщины не сыскалось, и что ни одна нормальная не могла бы посмотреть на это счастье и сказать вежливо — эээ, знаете, я как бы уже пятнадцать минут как почти другому отдана, простите и прощайте. В общем, все не как в известной басне, и совсем не зелен Эдварду данный вид винограда.

Тем временем, продолжает жаловаться на свою тяжелую жизнь Эдвард, «я не мог жить в полном одиночестве и потому испробовал жизнь с любовницами». Вы не поверите — Чапай опять не выплыл любовницы тоже попались некачественные: «что значила для меня их красота через несколько недель?» Само собою, он их выбрал не потому, что все они были «редкие красавицы», а исключительно за понимание и душевную поддержку. А теперь сокрушается, как унизительно было ему «поддерживать близость с теми, кто ниже». Ну да, ну да.

Полагаю, в своем рассказе о Берте Эдвард говорит правду (ну, насколько невротик вообще может правду говорить), потому что ему в этом разговоре сильно не до лжи. Ему больно, ему плохо, он в раздерганных чувствах, — в общем, совершенно не фильтрует базар и выглядит где невротично, где эгоистично. И почти всюду жалко. Что он не врет (так, по мелочам купюры делает), мы, кстати, можем проверить — когда повествование доходит до Большой И Настоящей Любви.

Джен все это слушать тяжело, но ей придется потерпеть — ведь Эдвард так страдает, открывая ей душу, дабы ее убедить. Убедится она, бесспорно, в тот момент, когда он убедил сам себя.

«— Не говорите больше о тех днях, сэр, — перебила я, незаметно смахивая слезы с глаз. Его слова были для меня пыткой: ведь я знала, что должна сделать — и скоро, — а все эти воспоминания, этот рассказ о его чувствах бесконечно затрудняли исполнение моего плана.

— Да, Джейн, — ответил он. — Что за нужда возвращаться к Прошлому, когда Настоящее настолько определеннее, а Будущее настолько светлее!

Я вздрогнула, услышав это пылкое утверждение».

Он выговорился, у него на душе полегчало, а что ей все хуже, Эдвард просто не замечает. Ему хорошо — всем хорошо! Ему плохо — всем плохо! Остальное от лукавого.

Ну и побранить девушку, конечно, следует (исключительно для ее же пользы).

«Утверждать, будто у меня уже есть жена, — простая насмешка. Ты теперь знаешь, что у меня есть лишь ужасный демон. Я поступил дурно, обманывая тебя, но я опасался упрямства, которое есть в твоем характере. Я боялся привитых тебе с детства предрассудков, я хотел, чтобы ты стала моей, прежде чем признаться во всем».

Тьфу.

«Это было трусостью. Мне следовало воззвать к твоему благородству и великодушию сразу же — вот как теперь, открыть, какая вечная агония — мое существование, описать тебе, как я жажду более высокой, более достойной жизни, доказать не мое намерение — это слишком слабое слово! — но мою твердую решимость любить преданно и горячо, если буду любим в ответ столь же преданно и горячо. И тогда бы я попросил тебя принять мою клятву верности и дать такую же клятву мне. Так дай же ее теперь!»

Дай мне клятву быстренько, теперь, когда я объяснил, что лишь твое упрямство и привитые с детства предрассудки мешают тебе понять величие моей души и продуманность моих замыслов. Я немного ошибся, надо было сразу тебе все рассказать, но я же теперь, когда ты и так все знаешь, рассказал, правда? Так что закроем вопрос, давай клянись, и будем уже наконец счастливы.

Что тут можно сказать, если цензурно. Пожалуй, известное «поздно пить боржоми, когда почки отвалились».

Он ничего не понял. От слова совсем.

«Я терпела невыразимую муку — все внутри у меня было словно зажато в раскаленном железном кулаке... Одно грозное слово знаменовало мой невыносимый долг: «Беги!»

— Джейн, ты понимаешь, чего я жду от тебя? Только обещания: «Я буду вашей, мистер Рочестер».

— Мистер Рочестер, я не буду вашей.

— ...Джейн (наклоняясь и обнимая меня), ты и сейчас это повторишь?

— Да.

— А теперь? (Нежно целуя меня в лоб.)

— Да (быстро вырвавшись из его рук).

— Джейн, это жестоко! Это... это грешно. Любить меня не было бы грехом.

— Но послушаться вас — было бы».

На этом месте следует вспомнить, что у Джен вообще-то служение. Не то чтобы она сейчас об этом помнила — но оно есть. И заключается оно вовсе не в том, чтобы любой ценой сделать Эдварда счастливым.

Развязывание кармического узла и спасение — это совсем про другое.

И то, что Эдвард понимает спасение именно как «будь моей и дай мне, наконец, счастье, которого я достоин!», есть исключительно его половые проблемы.

«— Брось взгляд на мою страшную жизнь, когда ты будешь далеко. Все счастье исчезнет с тобой. И что останется? Вместо жены у меня сумасшедшая наверху. Почему бы тебе просто не отослать меня к какой-нибудь покойнице на кладбище? Что мне делать, Джейн? Где искать спутницу и хоть немного надежды?... Значит, ты обрекаешь меня жить в муках и умереть проклятым? — Он почти кричал. — ...Значит, ты отнимаешь у меня любовь и чистоту? Бросаешь на милость низкой страсти вместо любви, во власть порока вместо достойных занятий?»

Знаете, что особенно удивляет в этой сцене? Я изучила ее очень внимательно, но нигде не нашла у Эдварда ни слова беспокойства о том, как будет жить Джен, когда уйдет. Я, я и еще раз я. Мое неистовое горе, мои отчаянные мольбы, мои страдания, моя агония, моя страшная жизнь и далее по тексту.

Более того, он не забывает объяснить любимой, как она плоха, если отказывается подарить ему квартиру постелиться ковриком ему под ноги, как положено героине соответствующих романов.

«— И какое извращение понятий о добре и зле, какую неверность суждений доказывает твое поведение! Разве лучше ввергнуть ближнего в безысходное отчаяние, чем преступить всего лишь людской закон, причем никому не причинив вреда? Ведь у тебя нет ни родственников, ни друзей, кого могло бы оттолкнуть твое решение жить со мной».

Я бы откомментировала, но лучше предоставлю это самой Джен.

«Это была правда, и пока он говорил, моя собственная Совесть, мой Рассудок восстали на меня. Они заговорили почти так же громко, как Чувство, а оно исступленно кричало: «Уступи же! Подумай о его горе, об опасностях, ему угрожающих, — посмотри, в какое состояние он впадает, оставшись один. Вспомни опрометчивость его натуры, взвесь необузданность, которая приходит на смену отчаянию. Так успокой же его, спаси его, люби, скажи ему, что любишь, что будешь его. Кому во всем мире есть до тебя дело? Кому причинят вред твои поступки?»

Эдвард и Джен оба думают об Эдварде, страстно любят Эдварда и очень жалеют Эдварда. Но Джен, в отличие от Эдварда, взрослый разумный человек с глубоким чувством собственного достоинства. Я достоин! Дайте мне наконец то, чего я хочу! — кричит Эдвард. Я не на помойке себя нашла и должна себя уважать, одергивает себя Джен.

Это, собственно, и есть отличие гордыни от гордости.

«Мне есть дело. Чем больше мое одиночество без друзей и поддержки, тем больше я хочу уважать себя... Я не отступлю от нравственных начал, которые были мне внушены до того, как я обезумела, как схожу с ума сейчас. Законы и нравственные начала существуют не для времени, свободного от искушения, они — вот для таких мгновений, когда душа и тело поднимают мятеж против их строгости! Да, они суровы! И останутся нерушимыми! Если я могу преступить их святость во имя собственной прихоти, то чего они стоят? А в них святость, так я верила всегда. А если сейчас утратила эту веру, то потому лишь, что я обезумела, совершенно обезумела. В жилах у меня струится огонь, сердце колотится так, что я не способна сосчитать его удары. Признанные мною заветы, принятые решения — вот все, на что я могу опереться в этот час, и я обопрусь на них безоговорочно».

Что же Эдвард? Все как обычно. Я, я и еще раз я. «Ты меня покидаешь?.. Не будешь моей утешительницей, моей спасительницей?.. ты оставляешь меня в агонии. Поднимись в свою комнату, обдумай все, что я сказал, и, Джейн, брось взгляд на мои страдания, думай обо мне».

Много он о ней сейчас думает? О ее страданиях? Ни капли. Рыдая, он рыдает о себе.

Много ли думает о себе Джен? «Я уже была у двери, но, читатель, я вернулась — вернулась столь же решительно, как и уходила. Я опустилась рядом с ним на колени, повернула его голову к себе и поцеловала в щеку, пригладила ему волосы ладонью.

— Бог да благословит вас, мой дорогой патрон! — сказала я. — Да спасет вас Бог от всех бед и зла... ведет вас, утешает... вознаградит вас за всю вашу былую доброту ко мне».

Бинго! Она сдалась и пришла! Он добился того, чего достоин!

«— Любовь малютки Джейн была бы мне лучшей наградой, — ответил он. — Без нее мое сердце разбито. Но Джейн подарит мне свою любовь! Да! Великодушно, щедро..

Кровь прихлынула к его лицу, огонь заблистал в глазах. Он вскочил, он протянул руки... но я уклонилась от его объятий и тотчас покинула библиотеку.

«Прощай!» — простонало мое сердце, когда я переступила ее порог, а отчаяние добавило: «Прощай навеки!»

Так вот, о служении и спасении. Любовь Джен, как бы ни была она сильна, а она очень сильна, не способна спасти Эдварда. Потому что спасать его надо вовсе не от безумной жены как таковой.

Он вовсе не плохой человек, пусть пустозвон и эгоист, но кто из нас идеален? Однако никто не может избавить нас от недостатков, кроме нас самих.

Много, много лет Эдвард, слабый человек, мечтал о том, чтобы ему была дарована в помощь «умная, верная, любящая женщина», «вершительница моей судьбы», «воля и сила, светлый дух». И тогда он, несомненно, изменится к лучшему, станет жить по законам нравственности — и развяжет узел своей судьбы. Да, такая возможность есть. Если в душе совершается переворот, разумеется, в лучшую сторону, тут, глядишь, и кармический узел поослабнет, а там, при дальнейшем совершенствовании души, и развяжется.

Но когда Эдварду было даровано по просьбам его, как он использовал этот дар? Тут соврал, потому что страшно. Тут несколько недель терзал, потому что решил, что она мало любит, надо больше. Тут наговорил гадостей, ибо не решился признаться и за это на нее обиделся. Тут мучил долго и упорно, потому что хотел, чтобы она первая призналась и вообще умоляла, а он бы получил возможность снизойти. И все врал и врал. А потом снова врал, потому что правду сказать все страшнее.

В этом на самом деле, я думаю, сложность работы Тех, Кто Сверху. Большинство людей не способны понять, когда по-хорошему. Только пинком. Ну или бензопилой.

Поэтому Джен не просто права перед собой, когда уходит. Она совершенно права в осуществлении служения. Эдварда не исправят ни ее любовь, ни счастье с ней.

Но, возможно, что-то сдвинется, если он ее потеряет.

Поэтому Джен снится тот сон, где облака «пронизала рука и разметала их, а затем в лазури засияла не луна, но белая человеческая фигура, склонявшая блистающее чело в сторону земли. Она устремила взор на меня и заговорила с моей душой. Голос доносился из неизмеримой дали и все же был таким близким! Он прошептал в моем сердце:

«Дочь моя, беги искушения!»

«Матерь моя, исполню!»

Так я ответила, пробудясь ото сна, более походившего на транс».

Здесь следует сказать вот что. Во-первых, не надо этот эпизод понимать буквально. Это совсем не мама Джейн с небес дает дочери руководящие и направляющие указания, чтобы та бежала из Торнфильда, дабы сохранить невинность. «Матерь моя» — это скорее что-то вроде «Отец Мой Небесный», но тут, как бы сказать, такие дела, о которых проще говорить с женщиной женщине.

Далее, я понимаю, что постоянно возникающая в моем тексте тема вмешательства Тех, Кто Сверху может нравиться, не нравиться, вообще отвергаться и осмеиваться на корню. Кто как хочет и кто как верит. Но не учитывать эту, совершенно отчетливо одну из главных, тем в «Джен Эйр», есть, на мой взгляд, непростительное верхоглядство и неуважение к автору.

Наконец, по сути сна, который более походит на транс. Джен четко дают понять, что она все делает правильно: не надо уступать своей тревоге о том, как Эдвард, бестолочь, справится без тебя. Ты сделала что могла. Ошибкой будет поддаться искушению и остаться. Дальше — не твоя часть работы.

Как-то так.

(продолжение следует)


anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Про "Джейн Эйр" 5

Страсть и прочий секс в браке дело, бесспорно, важное и нужное. Но не главное. А вот если, несмотря на все особенности личности партнера, он не раздражает тебя по-черному, можно и рискнуть с ним жизнь прожить. Люди есть люди, у них всегда есть недостатки, однако их набор должен быть таков, чтобы получилось не убить партнера и не сойти с ума самому.

Джен и Эдвард подходят друг другу. Им, как только Эдвард перестает чудить, так хорошо вдвоем, что просто душу греет.

Вот приходит она отпрашиваться к тетке. Это вечер дня, который начался неудавшейся попыткой героя-любовника признаться во всем (с последующим наматыванием нервов героини на кулак). «На его лице промелькнула странная гримаса, столь же не поддающаяся истолкованию, как и многие другие выражения, порой появлявшиеся на его лице». Еще бы. Страшно же. Как говорил Таманцев в «Моменте истины», чувствовал себя как описавшийся пудель: бледный вид и холодные ноги.

«— Что такое, Джейн? — спросил он, когда закрыл за нами дверь классной комнаты и прислонился к ней». Правильно. А вдруг холодные ноги совсем подведут.

Но все оказывается не так уж страшно. Она не совсем уходит, она собирается отлучиться на время. И после ряда наводящих вопросов (вы точно вернетесь? вы точно там не останетесь? вы ведь быстро туда и потом бегом обратно, правда же?) Эдвард несколько успокаивается и даже начинает заботиться. А вы точно не одна поедете? А кучер надежный? Он даже о финансовом благополучии любимой думает.

«— Ну, так вам нужны деньги. Путешествовать без денег вы никак не можете, а их, я полагаю, у вас маловато. Я же еще не платил вам... Так сколько у вас за душой, Джейн?».

Определенно Эдвард не безнадежен. А жадным он точно никогда не был.

«Он забрал у меня кошелек, высыпал содержимое на ладонь и засмеялся, словно столь малое число монет его обрадовало. Затем он открыл свой бумажник.

— Вот возьмите, — сказал он, протягивая мне банкноту. Пятидесятифунтовую — а он был мне должен всего пятнадцать фунтов! Я сказала, что у меня нет сдачи.

— Мне не нужна сдача, вы же знаете. Берите свое жалованье.

Я отказалась взять больше того, на что имела право. Он было нахмурился, но тут же ему пришла в голову новая мысль, и он воскликнул:

— Верно, верно! Лучше не давать вам столько, не то как бы вы не остались там на три месяца — с пятьюдесятью-то фунтами! Вот десять, этого же больше чем достаточно?

— Да, сэр, но теперь вы мне должны еще пять фунтов.

— Так вернитесь за ними!»

Это ж полное безусловное счастье. Она уедет, но завтра, а пока можно, прислонившись к стенке, на нее смотреть, не отрываясь, и так классно, когда о ней заботишься, а не говоришь всякие гадости.

А за дверью вся в голубом скрипит зубами Бланш (мелочь, но приятно). Кстати, уж не решила ли мисс Ингрэм, разрядившись в пух и прах («Я помню, как она выглядела в ту минуту — удивительно грациозной и поразительно красивой. На ней было утреннее платье из небесно-голубого шелка, темные волосы обвивал лазурный газовый шарф»), уточнить насчет состояния Рочестера у самого Рочестера? Что-нибудь вроде «ах, мне тут вчера эта гадкая цыганка сказала, что вы далеко не так богаты, как изображаете, это ведь неправда, скажите, неправда?» — «Правда, правда! — с наслаждением отвечает Рочестер, натирая мелом кий. — Раза в три мое состояние молва преувеличивает, а то даже и в четыре... но разве это помешает моему счастью в браке?». Впрочем, это не точно. Может, мисс Ингрэм и матерь ея просто дуры, поверившие точности прогноза первой встреченной цыганки, а не дуры в квадрате, обратившиеся к Рочестеру за подтверждением. Будемте хорошо думать о людях, если есть хоть малейшая возможность.

Впрочем, вернемся к счастливому Эдварду, пожирающему любимую Джен глазами. Зря он расслабился — сейчас ему прилетит его же манипуляцией.

Вообще он местами трогательно наивен, даже беспомощен. Будь Джен не восемнадцать, а хотя бы двадцать два, она бы все его уловки давно разгадала. Но она пока сама тинейджер и многого не понимает.

«— Мистер Рочестер, раз мне представился такой случай, я хотела бы упомянуть еще об одном деле.

— О деле? Любопытно послушать!

— Вы практически поставили меня в известность о своем намерении вскоре вступить в брак».

Ой блин.

«— Да, но что из этого?

— Тогда, сэр, Адель следует отправить в пансион. Не сомневаюсь, вы понимаете, насколько это необходимо.

— Убрать ее с дороги моей молодой супруги, которая иначе может и наступить на нее? В этом есть смысл. Да, без сомнения, Адель, как вы говорите, следует отправить в пансион, а вы, разумеется, должны тут же удалиться... э... ко всем чертям?

— Уповаю, что нет, сэр, но мне надо будет найти другое место.

— Да, конечно! — вскричал он тоном столь же неожиданным и нелепым, как гримаса, исказившая его лицо. Некоторое время он молча смотрел на меня».

Думаю, запятая между «да» и «конечно» здесь лишняя. Все мы неоднократно слышали данную конструкцию в ее правильном варианте — «да конечно!», оно же «щаз!», «и речи быть не может», «ты чего, совсем?» и прочие «ага, жди!».

«— И, полагаю, подыскать вам это место вы попросите старую госпожу Рид или барышень, ее дочерей?

— Нет, сэр. Я не в таких отношениях с моими родственницами, чтобы просить их об одолжении. Я просто помещу объявление в газету.

— Ну уж нет! — проворчал он. — Только посмейте! Жалею, что не дал вам вместо десяти фунтов один соверен. Верните-ка девять фунтов, Джейн. Они мне нужны.

— Как и мне, сэр! — возразила я, пряча за спину руку с кошельком. — У меня каждый пенни на счету!

— Маленькая скряга! — сказал он. — Отказывает мне в денежной помощи. Уделите пять фунтов, Джейн!

— Ни пяти шиллингов, сэр. Ни пяти пенсов.

— Дайте мне хоть полюбоваться банкнотой!

— Нет, сэр, вам нельзя доверять.

— Джейн!

— Сэр?

— Пообещайте мне одно.

— Я пообещаю вам все, что угодно, сэр. При условии, что сочту это выполнимым».

На этом месте особенно ясно понимаешь, что Джейн ни с кем не будет так счастлива, как с Эдвардом. А он вообще ни с кем не будет счастлив, только с нею. Почти неудобно за ними подглядывать.

Кстати, интересно, Бланш под дверью подслушивает? Слуги-то точно — поскольку 19 век, викторианская эпоха, всезнающая прислуга.

«— Значит, нам следует сейчас проститься на недолгий срок?

— Видимо, да, сэр.

— А как люди совершают церемонию прощания, Джейн? Научите меня. Я в этом мало осведомлен.

— Они говорят: «До свидания» или другие слова прощания, какие предпочитают.

— Ну, так скажите.

— До свидания, мистер Рочестер. До новой встречи.

— А что должен сказать я?

— То же самое, если хотите, сэр.

— До свидания, мисс Эйр. До новой встречи. И все?

— Да.

— На мой взгляд, слишком скупо, и сухо, и холодно. Мне хотелось бы что-нибудь добавить к церемонии. Например, рукопожатие... Но нет, оно меня тоже не удовлетворило бы. Так что, Джейн, ничего, кроме «до свидания», вы не скажете?»

Детский сад, штаны на лямках.

«Долго ли он еще будет стоять, прислонясь к двери? — спросила я себя. — Мне надо заняться сборами».

Не будем очень уж наивными — вряд ли Эдвард выпускает Джен из виду и в Гейтсхеде. Поскольку 19 век, викторианская эпоха, всезнающая прислуга. Кто-то там наверняка недурно заработал на информации о приезжей бедной родственнице. Хотя если кто очень хочет думать, что Эдвард (кстати, не сказать, что он поражен встречей) ну совершенно случайно оказывается сидящим на перелазе в торнфильдских лугах, когда Джен возвращается домой, думайте, кто ж вам мешает.

«— Э-эй! — восклицает он и кладет книгу и карандаш. — Вот и вы! Идите-ка, идите сюда!.. Одна из ваших штучек: не послать за экипажем, не трястись по улицам и дорогам, будто простая смертная, но прокрасться в сумерках к вашему дому, будто тень или сонное видение... Изменница! — добавил он после короткой паузы. — Покинула меня на целый месяц и, готов поклясться, совсем забыла о моем существовании!»

Но, правда, Эдвард со своей подростковостью не может тут же не цапнуть по мелочи.

«— Вы обязательно посмотрите новую карету, Джейн, и скажете мне, верно ли, что она удивительно подойдет миссис Рочестер, которая, откинувшись на алые подушки, будет выглядеть как Боадицея в колеснице. Хотел бы я, Джейн, больше подходить ей наружностью».

Правда и то, что при этом он, пардон за прямоту, лыбится с видом нечеловечески счастливым.

«Он... улыбнулся мне своей особой улыбкой, которая появлялась на его губах лишь изредка. Казалось, он считал ее слишком драгоценной для постоянного употребления — она была полна истинного солнечного света, и вот теперь он излил этот свет на меня».

На сем он наконец встает с перелаза и дает ей пройти единственной дорогой к дому. «Но какая-то сила приковала меня к месту, понудила обернуться. Я сказала — вернее, сказано это было мною и против моей воли:

— Благодарю вас, мистер Рочестер, за вашу великую доброту. Я непостижимо рада вернуться к вам, и мой дом — там, где вы. Мой единственный дом. — И я побежала так быстро, что, попытайся он меня догнать, даже ему это вряд ли удалось бы».

К явлениям некоей силы, говорящей устами Джен, надо всегда относиться внимательно. Полагаю, на сей раз Те, Кто Сверху объясняют непутевому Эдварду, что он уже достиг результата. Мужик! Ты строил, строил и наконец построил! Не надо строить дальше! Заселяйся и живи!

Но, как мы знаем, это же Эдвард.

«После моего возвращения в Тернфилд наступила двухнедельная полоса подозрительного спокойствия... Если в те минуты, которые я и моя ученица проводили с ним, я поддавалась грусти и впадала в неизбежное уныние, он становился особенно весел. Никогда еще он так часто не приглашал меня в гостиную, никогда еще не был таким добрым ко мне, как в те дни, но — увы! — никогда еще я не любила его так сильно!»

В общем, Эдварду стоит только рот открыть, и вот оно, счастье.

Но когда он таки открывает рот, хочется выдать ему теннисный мячик и пару мотков пластыря. Вот ничему человек добром не учится, ничему. Даже утратив свою велеречивость (а он после сцены в саду разговаривает практически как нормальный, понять можно без переводчика), Эдвард встает в позицию и требует от любимой гувернантки, чтобы она играла в ту же игру, в которую он уже сыграл с нелюбимой Бланш. Как мы помним, его манера ухаживать была «небрежной, более рассчитанной на то, чтобы не он искал, но его искали». Джен предлагается не просто искать расположения Рочестера — ее вынуждают первой признаться в любви.

Делается это так. Прекрасный вечер, прекрасный сад, прекрасный Эдвард в спутниках. Джен, говорит он, мой Торнфильд так красив, вы его очень полюбили, правда? И даже Адель с миссис Фэрфакс полюбили (хотя я этого не понимаю)?

«— И вам будет грустно расстаться с ними?

— Да.

— Жаль-жаль! — сказал он, вздохнул и помолчал. — В жизни всегда так, — продолжал он затем, — едва обретешь милое сердцу место отдохновения, как некий голос приказывает встать и продолжать путь, ибо час привала закончился.

— Должна ли я продолжить путь, сэр? — спросила я. — Должна ли я покинуть Тернфилд?

— Мне кажется, должны, Джейн. Мне очень жаль, Дженет, но, мне кажется, иного выбора у вас нет.

Это был тяжкий удар, но я сумела его выдержать.

— Что же, сэр, когда будет отдан приказ отправиться в путь, я буду готова.

— Он уже отдан».

Очередной сеанс в пыточной камере начат. Эдвард подробно излагает, как намеревается незамедлительно «заключить в супружеские объятия мисс Ингрэм (очень широкие потребуются объятия! Но не важно: такой прелести, как моя красавица Бланш, в избытке быть не может». Думаете, он издевается только над Бланш? Отнюдь. Над Джен ничуть не меньше: «Вы сами первая сказали мне с тактом, который я столь в вас уважаю, с той предусмотрительностью, осторожностью и смирением, столь подобающими вашему ответственному и зависимому положению, что в случае, если я сочетаюсь браком с мисс Ингрэм, и вам, и малютке Адели лучше убраться куда-нибудь подальше».

Вторая сцена в саду даже хуже первой. Там он, по крайней мере, оттаптывался недолго и сгоряча. Здесь — более тщателен, более неспешен, проходится по всем уязвимым местам и вбивает гвозди в самые больные точки едва ли не с наслаждением.

«— Не стану останавливаться на тени, которую такая поспешность бросает на характер моей возлюбленной. Право, Дженет, когда вы будете далеко, я попытаюсь забыть о нем и буду помнить лишь о мудрости этой мысли, столь глубокой, что я положил ее в основу своих действий. Адель отбудет в пансион, а вы, мисс Эйр, должны найти себе новое место».

Речи аристократа, снисходительно ставящего на место зарвавшуюся плебейку.

«— Да, сэр. Я немедленно пошлю объявление в газету...

— Примерно через месяц, — продолжал мистер Рочестер, — я надеюсь стать счастливым новобрачным, а до тех пор сам подыщу место и приют для вас.

— Спасибо, сэр, извините, что я причиняю...

— Извиняться не к чему! Я считаю, что нанимаемая, когда она исполняет свои обязанности так хорошо, как исполняли их вы, получает право ожидать от своего нанимателя любую небольшую помощь, которую он может оказать без особых затруднений».

Человек не просто мучит, он это делает совершенно сознательно и контролирует процесс. Я, правда, полагаю, что он по-прежнему не понимает, насколько Джен больно. Она все-таки очень выдержанный человек. Но, воля ваша, это не делает поведение Эдварда менее отвратительным.

«— Более того, через свою будущую тещу я узнал о месте, которое, мне кажется, подойдет вам: пять дочерей миссис Дионисиус О'Ядд, Белена-Лодж, Коннот, Ирландия, нуждаются в наставнице. Ирландия вам понравится. Говорят, если не ошибаюсь, люди там на редкость добросердечны.

— Но это так далеко, сэр.

— Вздор! Небольшое путешествие и расстояние — что они для столь разумной девицы, как вы!

— Дело не в путешествии, а в расстоянии, а кроме того, море ведь такая преграда...

— Между чем и чем, Джейн?

— Между мной и Англией, и Тернфилдом, и...

— Чем же еще?

— И вами, сэр.

Последнее я выговорила почти невольно, и так же без разрешения моей воли у меня хлынули слезы. Однако беззвучные — я не зарыдала, даже не всхлипнула».

Не думаю, что Эдвард их не заметил.

«— Это так далеко, — повторила я.

— О, бесспорно, а когда вы поселитесь в Белена-Лодже, Коннот, Ирландия, я уже никогда не увижу вас, Джейн, поскольку могу сказать с полной уверенностью, что никогда не поеду в Ирландию, так как эта страна не слишком влечет меня. Мы были добрыми друзьями, Джейн, не правда ли?

— Да, сэр.

— А накануне разлуки друзья предпочитают остающееся недолгое время проводить друг с другом. Так побеседуем полчаса о вашем путешествии и нашем расставании...

Он усадил меня и сел сам».

Отличная техника слома психики, так-то если. Сначала ошеломить, потом внушить полную неотвратимость страшного горя, а теперь пора дать мааааленькую надежду и даже немножечко позволить лирики, вплетая в нее много жалости к себе любимому.

«— Путь до Ирландии далек, Дженет, и мне жаль отправлять моего маленького друга в столь утомительную дорогу. Но если ничего лучшего я найти не могу, так что же делать? [Ну же, попробуй меня уговорить, что все можно устроить лучше, ты же понимаешь, как, правда?] Между мной и вами есть сродство, как вам кажется, Джейн?

К этому времени я боялась произнести хоть слово. Сердце у меня разрывалось.

— Потому что, — продолжал он, — иногда у меня возникает странное связанное с вами чувство, особенно когда вы совсем рядом со мной, вот как сейчас. Словно под левыми ребрами у меня есть шнур, крепко и неразрывно соединенный с таким же шнуром в точно том же месте вашей фигурки. И если бурное море и двести миль суши разделят нас, я боюсь, что связующий шнур разорвется, и меня мучают нервные опасения, как бы у меня не началось внутреннее кровоизлияние. Ну а вы — вы меня забудете».

Какая эта жертва, право, нехорошая. Ей-то что, она железная, а вот у палача от нее нервные опасения возникают.

«— Вот этого никогда не будет, сэр, вы знаете...

Продолжать было невозможно.

— Джейн, вы слышите, что в роще поет соловей? Послушайте!»

Чистая работа.

И все это, напоминаю, лишь для того, чтобы не объясняться в любви первому. Ну не дурак же Эдвард, отлично понимает, что девушка влюблена в него по уши. Но пусть она помучится и за ним побегает, особенно после того, как он четко обозначил, что он снисходительный и заботливый хозяин, а она всего лишь влюбленная по уши служащая.

Тут, правда, тщательно продуманный сценарий рушится. Ей следует умолять, а он тогда снизойдет и утешит. Вместо этого Джен берет разбег, а когда она это делает, ее разве Хелен Бернс остановит. Эдвард совсем не Хелен реально теряется и начинает метаться.

«— Я вижу неизбежность моего отъезда, и она подобна неизбежности смерти.

— Где вы видите неизбежность? — внезапно спросил он.

— Где? Вы сами, сэр, показали мне ее.

— В чем причина?

— Причина — мисс Ингрэм, благородная красавица, ваша невеста.

— Моей невесты? Какой невесты? У меня нет невесты. [Ага, и памяти тоже.]

— Но будет.

— Да! Будет! Будет! — Он скрипнул зубами.

— Тогда я должна уехать, вы сами это сказали.

— Нет, вы должны остаться! Я клянусь — и клятва эта нерушима».

Мужчина должен быть мужчиной, отвечать за базар и держать удар. А у Эдварда с этим неважно. И вообще с уместностью нехорошо. В ответ на знаменитейший монолог Джен он на нее буквально кидается с поцелуйными целями.

«— Сейчас я говорю с вами без посредничества обычаев и условностей или даже смертной плоти: моя душа обращается к вашей душе... потому что мы равны!

— Потому что мы равны, — повторил мистер Рочестер. — Вот так, — добавил он и заключил меня в объятия, прижал к груди, прикоснулся губами к моим губам. — Вот так, Джейн!

— Да, так, сэр, и все же не так, — возразила я. — Ведь вы женаты, или почти женаты, почти муж той, кто во всем ниже вас, той, к кому вы не питаете уважения, той, кого, я убеждена, вы не любите истинной любовью. Ведь я видела и слышала, как вы высмеивали ее. Я бы с презрением отвергла такой союз, а потому я лучше вас».

Гордости, говорите, нет у Джен Эйр. Самооценка, говорите, низкая. Ну да, ну да. Прямо с детства («И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов: «Это они недостойны со мной разговаривать!») и нет. И так и не приобрела. Эдварду еще очень повезло, что она ему нос не разбила, как кузену Джону. Хотя лично я двумя руками за. Причем рекомендовала бы не только нос.

«— Отпустите меня!

— Куда, Джейн? В Ирландию? [А здесь уже хочется подсунуть героине коромысло или сковородку потяжелее и сказать — давай, дорогая, для усиления понимания.]

— Да — в Ирландию. Я высказала все, что думаю, и теперь могу уехать куда угодно».

Какая женщина.

«— Я независимый человек, наделенный собственной волей, и я хочу уйти от вас.

Еще усилие — и я, высвободившись, выпрямилась, глядя ему в глаза.

— И ваша воля решит вашу судьбу, — сказал он. — Я предлагаю вам мою руку, мое сердце и все, чем я владею.

— Вы разыгрываете фарс, и мне смешно.

— Я прошу вас прожить жизнь рядом со мной, быть моим вторым «я», чудесной спутницей на земном пути.

— Ее вы уже выбрали и должны остаться верны своему выбору.

— ...Моя невеста здесь, — сказал он, вновь меня обнимая. — Потому что здесь равная мне, подобная мне. Джейн, вы станете моей женой?.. Вы сомневаетесь во мне, Джейн?

— Полностью.

— У вас совсем нет веры в меня?

— Ни капли.

— Так я в ваших глазах лжец? — спросил он почти с гневом».

Странно, правда?

И зачем вот это вот все? Что бы он там после ни плел про «это ведь ты сделала мне предложение!», все равно именно ему приходится умолять словами через рот.

Между прочим, именно здесь Бронте вносит в напряженный разговор забавную деталь.

«— Вас — бедную и безродную, и маленького роста, и некрасивую, вас я умоляю взять меня в мужья!»

...его пылкость, а главное, его невежливость начали меня убеждать в его искренности».

Не то чтобы я считала «Джен Эйр» юмористической книгой. Но однозначно она пронизана тончайшим юмором, как пунктиром.

Подростку между тем очень жалко себя, и он не может не пожаловаться на то, как невыносима его душевная боль («...поторопитесь, ведь я страдаю... Джейн, вы пытаете меня!.. Этим взыскующим, но преданным и великодушным взглядом вы пытаете меня!»). Какая хрупкая, ранимая психика у этого доморощенного игруна с садистическим уклоном. А бабы, что им сделается? Они от природы терпеливые.

Ну и на закуску отметим, как Эдвард рад, что Джен теперь полностью в его власти.

«— Да простит меня Бог, — сказал он потом, — а человек да не помешает. Она моя и останется моей.

— Мешать некому, сэр. У меня нет родственников, которые могли бы возражать.

— Да, и это самое лучшее, — сказал он.

Люби я его меньше, торжество в его голосе и глазах показалось бы мне свирепым».

Нда, не самая обнадеживающая концовка. Опасные, ох, опасные игры затеял Эдвард. И Те, Кто Сверху уже не просто недовольны — начинают сердиться. «Но ночь — что произошло с ней? Луна еще не зашла, однако мы погрузились во мрак: я едва различала его лицо, хотя оно было так близко. И что случилось с каштаном? Он гнулся и стонал, а в лавровой аллее бушевал ветер».

Утром так и вовсе к Джен прибегает Адель с известием, что точно в место бурного объяснения «ночью ударила молния и расколола его [каштан] пополам».

Этот момент явно недооценивают, а ведь он крайне важен. Те, Кто Сверху предупредили в последний раз.

Следующая ошибка Эдварду с рук не сойдет.

В чем состоит очередной и вроде бы окончательный план Эдварда? Ну, для начала он женится. То есть не женится, но вы ж понимаете. Все станут думать, что он женат, включая Джен. А это, полагает Эдвард, практически то же самое.

Далее новобрачным предстоит немедля отбыть в столицу. «После недолгой остановки» в Лондоне их ждет свадебное путешествие — «к французским виноградникам, в итальянские долины... недели и месяцы в Париже, Риме и Неаполе, во Флоренции, Венеции и Вене». Очень достойная программа.

Жизнь с любимой за границей представляется Эдварду абсолютным парадизом. В разговоре с Адель он все так и описывает. «Было это недели две назад, вечером того дня, когда ты помогала мне сгребать сено под яблонями» (приятно слышать, что он занимается ребенком, даже когда Джен над душой не стоит). «Малюсенькое создание с покрывалом из паутинки на голове» подошло к сидящему на перелазе (помним, помним) Эдварду и «сказало, что прислано из страны эльфов сделать меня счастливым и что оно — фея. Мне надо покинуть обычный мир ради уединенного места — например, луны... И рассказала мне о мраморной пещере в серебряной долине, где мы могли бы поселиться. Я сказал, что был бы рад отправиться туда, но напомнил... что у меня нет крыльев. «Ничего страшного«, — сказала фея, — вот талисман, который уничтожит все трудности». И протянула мне красивое золотое кольцо. «Надень его, — сказала она, — на безымянный палец моей левой руки, и тогда я — твоя, а ты — мой, мы вместе покинем землю и создадим свои небеса вон там». И она опять показала на луну», где будет жить «со мной, и только со мной». Любопытно, что даже в сказочной форме Эдвард продолжает привычную, приятную традицию: это не он ухаживает, это за ним ухаживают. Он тихо сидел на перелазе починял примус, тут пришла Она, заявила, что забирает его в волшебную страну, и все организовала, даже кольцо выдала. Как Рочестера, однако, переезжает сознание, что не Джен за ним бегала по всему Торнфильду, а он за ней.

Впрочем, реакция практичной и здравомыслящей Адели на романтичного по самое не могу Эдварда сильно снижает пафос мечтаний. Самое смешное, что взрослой себя проявляет Адель, а Рочестер в очередной раз дите дитем.

«– Но ей же нечего будет есть. Она умрет с голоду, – задумчиво предположила Адель.

– Утром и вечером я буду собирать для нее манну небесную...

– Но она замерзнет. Как она разожжет огонь?

– Огонь вырывается из лунных гор. Когда она замерзнет, я унесу ее на вершину вулкана и положу на краю кратера.

– Ой! Как же ей там будет плохо — совсем неудобно! И ведь ее одежда износится. Как она сможет купить новую?

Мистер Рочестер притворился озадаченным.

– Хм! – сказал он. – А что бы сделала ты, Адель? Напряги свой умишко, поищи ответа. Например, годится на платье белое или розовое облачко? А из радуги можно выкроить красивый шарф.

– Нет, ей лучше остаться там, где она сейчас, – решила Адель после некоторого размышления. – И ведь ей станет скучно жить на луне только с вами. На месте мадемуазель я бы ни за что не согласилась поехать с вами туда.

– А она согласилась. Она дала слово.

– Но вы не сможете увезти ее туда. На луну нет дороги. Она же висит в воздухе. А вы летать не умеете, и мадемуазель тоже!..

– Мадемуазель – фея, – таинственно прошептал он, а я сказала ей, что он шутит, и она, в свою очередь, с истинно французским скептицизмом назвала мистера Рочестера настоящим выдумщиком, заявив, что ни чуточки не поверила в его волшебные сказки».

Все это — превосходный стеб на тему не только романтической, но и любовно-картонной литературы. Вовсе не на луне Джен предстоит жить с Эдвардом, что бы он там ни насочинял. «Не может быть. Людям в этом мире не дано испытывать полного счастья. И мой жребий тот же, что и у ближних моих. Вообразить, что я так взыскана судьбой, значит поверить в волшебные сказки, в грезы наяву». Никакого трагизма в подобном мироощущении нет, сплошной реализм.

К вновь и вновь объявляемой Эдвардом любови вечной и бесконечной Джен относится примерно как к идиллии на луне: с трезвой иронией. «Какое-то время вы, вероятно, останетесь таким, как сейчас, — очень недолгое время, а потом поохладеете, а потом станете капризным, а потом — суровым и взыскательным, и мне нелегко будет угождать вам. Но когда вы совсем привыкнете ко мне, возможно, я снова начну вам нравиться. Да, я сказала «нравиться», а не «снова меня полюбите». Я полагаю, ваша любовь испарится через полгода, если не раньше. Я заметила, что в книгах, написанных мужчинами, такой срок называется самым длинным, какой способна выдержать пылкость мужа. И все же я надеюсь, что как друг и спутница не стану для моего мужа совсем уж невыносимой».

Но вообще сохранение иронии и здравомыслия дается Джен все более сложно. «Как часто мне хотелось не дразнить его, а радостно ему уступить. Мой будущий муж стал для меня всем миром и даже более — почти моей надеждой на небесное блаженство. Он встал между мной и религиозными помыслами почти так же, как тень луны заслоняет солнце от людских глаз в часы полуденного затмения. В те дни я не видела Бога, но лишь Его создание, сотворив из него себе кумира». Пожалуй, она к себе слишком строга, но в общем понимает ситуацию верно.

Конечно, ей не до загадки Грейс Пул. А вот у Эдварда есть некоторые соображения, и в принципе признание в его плане есть. «Понимаю, ты спросишь, почему я держу в своем доме такую женщину. В годовщину нашей свадьбы я объясню тебе это, но не теперь». Не буду думать об этом сегодня, подумаю об этом через год.

Что интересно: пока еще окно возможностей не закрыто, и с венчанием у Эдварда может все получиться. Что оно ложное, будут знать он сам, доктор Картер да Грейс Пул. Дальше он с женой уедет в Европу, проживет там очень счастливо год, а там, глядишь, или шах помрет, или Насреддин, или ишак. То есть, например, Джен забеременеет, и ее нельзя будет волновать. Или Джен будет так счастлива, что ее нельзя будет огорчать. Или Эдвард решит, что не будет думать об этом в годовщину, а подумает когда-нибудь потом.

Или он все-таки расскажет Джен все, и это будет серьезный кризис в их отношениях. Но, наверное, они его переживут. И потому, что у Джен служение, и потому, что она реалист, и потому, что любимый мужчина сам открыл рот и рассказал.

Не будем пока о вариантах печальных, вроде «они поссорились, Рочестер вспылил и бросил Джен в лицо — хватит меня учить, ты мне даже не жена» и т.д. и т.п. Ныне Эдвард пьян от счастья и в горячечном бреду представить не сможет, что способен себя так вести. Он, этсамое, навеки отдает нежность и верность «ясным глазам и красноречивым устам, душе, сотканной из огня, и характеру, который уступает, но не ломается, одновременно и гибкому, и твердому, мягкому и последовательному».

Ну допустим.

Когда же окно возможностей закрывается? Попробуем рассуждать логически: это случается, когда Эдвард совершает некий поступок, переполнивший чашу терпения Тех, Кто Сверху.

То есть следует искать нечто вызвавшее катастрофу в день свадьбы.

А что, или, вернее, кто вызвал эту катастрофу?

Мистер Бригс, нотариус из Лондона, сначала заявивший, что у мистера Рочестера есть жена, затем огласивший «официального вида документ», заявление Ричарда Мейсона о браке Эдварда Рочестера с его сестрой, а потом предъявивший и собственно Ричарда Мейсона.

А как Мейсон узнал о предстоящем браке?

«Возвращаясь на Ямайку, мистер Мейсон для поправления здоровья задержался на Мадейре и волей случая оказался в гостях у вашего дядюшки, когда пришло ваше письмо с извещением о вашем предстоящем браке с мистером Рочестером. Мистер Эйр сообщил об этом своему гостю, так как знал, что мой нынешний клиент знаком с джентльменом, носящим эту фамилию. Мистер Мейсон, как вы можете себе представить, был поражен и удручен подобной новостью и рассказал о действительном состоянии дел. Ваш дядюшка, как мне ни жаль, сейчас прикован к одру болезни... Он не мог сам поспешить в Англию, чтобы спасти вас из ловушки, в которую вы попали, и умолял мистера Мейсона безотлагательно принять меры, чтобы воспрепятствовать этому лжебраку. И рекомендовал ему для помощи меня. Я приложил все старания и счастлив — как, несомненно, и вы, — что успел вовремя».

Итак, все открылось из-за письма Джен дяде.

Но с чего Джен вдруг решает осчастливить Джона Эйра весточкой? Так-то она про дядю по возвращении в Торнфильд из Гейтсхеда ни разу не вспоминает. Ей совершенно не до того. Даже когда Рочестер сообщает, что ей пора выметаться в Ирландию, никакой дядя (а ведь, между прочим, к дяде прилагается немалое наследство) не всплывает.

Итак, если мы поймем, что заставило Джен написать на Мадейру, то узнаем, чем Эдвард прогневил Тех, Кто Сверху. Да так, что они с глубоким душевным сокрушением поняли, что, раз по-хорошему до парня не дойдет, следует обратиться к бензопиле.

Причина написания письма находится немедленно, и она лютейший пиздец несколько ошарашивает. Вот что происходит перед тем, как Джен решает писать дяде:

«Мистер Рочестер приказал остановиться у склада шелковых тканей. И мне было приказано выбрать материи на полдюжины платьев. Для меня это было мучением. Я умоляла отложить... когда-нибудь потом... Нет! Непременно теперь же! Мольбы, произносимые энергичным шепотом, сократили их число до двух. Но он поклялся, что выберет сам. С тревогой я смотрела, как его взгляд скользит по разнообразию ярких расцветок. Выбор он остановил на блестящем шелке самого глубокого аметистового оттенка и великолепном розовом атласе. Вновь я настойчиво зашептала, что уж лучше бы он сразу купил мне платье из золота, а шляпку из серебра — надеть платье из этих тканей я не решусь никогда. С невероятным трудом — он был тверд как кремень — я убедила взять взамен черный атлас и жемчужно-серый шелк.

«Так уж и быть!» — сказал он. Но я у него еще буду соперничать красками с цветником».

Нет, конечно, женские наряды — это вещь сверхважная и самонужнейшая, кто спорит. Но все-таки. Кстати, в эпилоге Джен вполне себе носит не черное, не серое, и даже не траурно-лиловое («— И на тебе голубое платье? — Да, мое платье было голубым»).

Не слишком ли завернула Шарлотта наша Бронте? Тем более что Эдвард вроде исправился, дал себя уговорить на другие расцветки и вообще хочет исключительно хорошего. Увешать любимую фамильными драгоценностями («Я сам обовью бриллиантовым ожерельем твою шейку и возложу диадему на твою головку — как будут алмазы гармонировать с твоим лбом, Джейн, на который Природа наложила печать благородства. И застегну браслеты на этих тонких запястьях, и надену кольца на эти волшебные пальцы феи»), украсить ее прическу розами («Я одену мою Джейн в атлас и кружева, а в волосах у нее будут розы, и я накрою головку, которая мне дороже всего в мире, бесценной фатой») и вообще приобщить девушку к моде. Пусть она перестанет выглядеть как бедная родственница и этим принижать себя. Вполне понятно и то, что выбор нарядов Эдвард, хорошо знакомый со светскими традициями и той же модой, берет на себя.

Дело-то благое. И Джен, бесспорно, достойна. А уж как Эдвард достоин того, чтобы его у него была невеста, которая выглядит достойно.

Но она сопротивляется. За что ее еще советское литературоведение регулярно упрекало — что, дескать, в период помолвки продолжает одеваться как в Ловуде и боится вести себя свободно. Помню я отзыв на сериал с Зилой Кларк, где ее хвалили как раз за то, что она перед свадьбой, в отличие от книги, выглядит счастливой и раскованной, даже Далтона первая лезет обнимать.

Уж не ханжа ли наша забитая Джен Эйр, не обладающая, как мы помним, гордостью просто, гордостью женской и т.п.

И вообще стремно как-то рушить планы мужика за то, что он выбрал атлас с шелком не тех цветов. Странные какие-то Те, Кто Сверху. А выбери Рочестер желтый с оранжевым, они бы его сразу под ближайший паровоз?

Ну или дело, как обычно у Бронте, не во внешнем.

А по сути все сразу выглядит иначе.

«Как я обрадовалась, когда мне удалось увести его из этого склада, а потом и из ювелирной лавки! Чем больше он покупал для меня, тем жарче горели мои щеки от досады и унижения».

«Он улыбнулся, и я подумала, что точно такой же улыбки в милостивом расположении духа мог бы султан удостоить рабыню, осыпая ее золотом и драгоценными камнями».

«— Я охотно предам себя вашему милосердию, Джейн.

— Я не найду в себе и капли милосердия, мистер Рочестер, если вы будете меня умолять о нем с таким выражением на лице. Этот ваш взгляд заверяет меня в том, что, какую бы хартию вы ни даровали под принуждением, едва получив свободу, вы тут же нарушите все ее условия».

«И вот что, — шепотом, — пока ваше время, маленькая тиранка, но скоро наступит мое, и когда я свяжу вас узами брака, то, фигурально выражаясь, повешу вас на цепочке — вот так. — Он прикоснулся к брелоку на часовой цепочке».

Дело совсем не в том, какого цвета будут платья Джен, а в этой, я бы сказала, барской снисходительности. Я богатый хозяин, ты, моя маленькая женушка, во всем от меня зависишь, будешь одеваться, как я хочу, и производить впечатление тем, как роскошно я тебя одеваю и украшаю. И вообще я главный.

Джен, конечно, может иметь свое мнение, и Рочестер, искренне влюбленный, так и быть, будет его учитывать. Но может и не учитывать, если не захочет. Потому что он богатый, он опытный, он знакомый со светом и модой, и вообще из них двоих он доминант. И так-то это она пришла, околдовала, позвала на луну и велела жениться. А он, так и быть, согласился. А мог бы и не, но он хороший, добрый и понимающий, какое сокровище к нему пришло.

В этой, казалось бы, идиллической главе Бронте очень аккуратно, не без юмора, но с безжалостной четкостью объясняет тем, кто захочет увидеть, почему союз искренне любящих друг друга героев на данный момент невозможен.

«— Джейн, Джейн, чего вы, собственно, хотите? Боюсь, вы вынудите меня, кроме церковного обряда, согласиться еще и на заключение брачного контракта, потребовав, как вижу, особых условий. Так каких же?

— Сэр, я хочу только душевного покоя. Меня не прельщает сокрушительное бремя обязательств. Помните, что вы говорили о Селине Варанс? О брильянтах и шелках, которые ей дарили? Но я отказываюсь быть вашей английской Селиной Варанс. Я останусь гувернанткой Адели, отрабатывая свой стол и кров и получая сверх того тридцать фунтов в год. Из этих денег я и буду сама пополнять свой гардероб. А от вас я не возьму ничего, кроме...

— Чего же?

— Вашего сердца. А если я взамен отдам вам свое, то мы будем квиты.

— Ну, по природной хладнокровной дерзости и чистейшей врожденной гордости вам нет равных, — сказал он».

Джен требует равенства, справедливо считая, что прежде всего достойна его, а не шелков и бриллиантов.

А Эдвард? Женщина требует у меня, великого, равенства? Нет, не слышал. Если слышал, то не понял. Если понял, то не так.

С самого начала он хочет доминировать. И с самого начала у него не получается от слова совсем. Прямо с того момента, как он свалился ей под ноги, и она была вынуждена его выручать. Это она, нищая гувернантка, должна бегать за богатым аристократом, а по факту почему-то наоборот. Это она должна умолять на ней жениться, а не он — умолять ее пойти за него замуж. И подарки, которыми он пытается ее осыпать, ей следует принимать с благодарностью и пониманием того, как он щедр. А он действительно щедр и ему действительно нравится ей уступать и ее одаривать, — но свою компенсацию он хочет незамедлительно.

Как их отношения начались с того, что Джен взрослая, а Эдвард подросток, так и продолжаются аналогично всю дорогу.

Причем он в общем отказывается принимать всерьез ее точку зрения. Это она дурит до свадьбы. А потом поживет в Европе, попривыкнет к богатой жизни, познает радости секса и тем более не захочет все это терять, когда / если через год он ей расскажет про Берту.

Надо ли говорить, что для Джен равенство и независимость важнее вот этого вот всего?

«Когда я наконец вновь оказалась в карете, возбужденная и совсем измученная, я внезапно вспомнила о том, о чем в вихре событий последних дней совершенно забыла, — о письме моего дяди Джона Эйра миссис Рид, о его намерении удочерить меня и сделать своей наследницей. «Каким облегчением, — подумала я, — было бы самое скромное состояние, лишь бы оно обеспечило мне назвисимость. Мысль, что мистер Рочестер когда-нибудь станет одевать меня, как куклу, невыносима: я не хочу быть второй Данаей, изо дня в день осыпаемой золотым дождем! Я напишу на Мадейру, как только поднимусь к себе, напишу дяде Джону о том, что выхожу замуж, и за кого. Если у меня будет надежда в грядущем принести мистеру Рочестеру приданое, мне будет легче терпеть, что он содержит меня сейчас». Почувствовав некоторое облегчение от этой мысли (которую я не преминула исполнить в тот же день), я вновь осмелилась встречаться взглядом с моим патроном и возлюбленным, чьи глаза упорно искали мои, пока я отводила их и отворачивала лицо».

Вот так, без фанфар и ударов грома, тихо и наглухо закрывается для Рочестера возможность стать двоеженцем, то есть, простите, навеки счастливым человеком.

Что надо было сделать, чтобы этого не произошло? Попросту не копировать Бланш Ингрэм, у которой «все ее чувства соединены в одном — в гордыне, а гордыню полезно укрощать». Вся история того, как Рочестер добивается своей гувернантки, есть, собственно, укрощение его гордыни. Будешь валяться под ногами. Будешь бегать за ней, как привязанный. Будешь подглядывать. Будешь умолять. И по лбу от этой малявки будешь регулярно получать, потому что она взрослая и независимая, а ты — нет. Давай уж выбирай, парень. Либо ты любишь и ради любви работаешь над собой, осознав, что без равенства не только счастья с Джен, вообще никакой Джен рядом не будет. Либо тебе дороже твоя драгоценная гордыня — и ты весь такой гордый останешься один.

Поразительно, но Эдварду даже не обязательно признаваться Джен в том, что он женат. Просто отнесись к ней как к равной — и на этом строй отношения. И все будет.

Но это же Эдвард.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Шёлк и бамбук

Побывала в Музее музыке на выставке китайских инструментов "Шёлк и бамбук". Выставка крошечная, занимает холл перед выставочными залами, всего-то с полдюжины витрин.
Ударные. Слева - маленький ручной барабанчик яогу, который использовался для танца с барабанами и шёлковым платком крепился на груди танцора. Справа - толстенький двухсторонний барабан тангу. Висящий над ними бубен именуется бацзяогу. И да, отсканировав код на витрине, можно послушать звучание каждого инструмента.



Барабан гангу. Над ним на стене виднеются гонги ло и ударная тарелка бо. Ло часто использовались в китайской опере для изображения батальных сцен, бо - в буддистких храмах.



Сверху висит поперечная бамбуковая флейта дицзы. Чёрные полоски на ней - это, оказывается, залаченные нитки, предохраняющие корпус от растрескивания. Длинные трубки с розовым бантом, стоящие наискосок - лушен, разновидность губного органчика-шэна (звук обоих весьма похож на гармошку). Лежащая дудочка называется гуаньцзы, а стоящая с раструбом - сона, из-за громкого пронзительного звука использовалась в армии и в уличных праздниках.



Круглый инструмент слева - юэцинь ("лунная лютня", названная так из-за формы корпуса), справа - лютня-пипа. Обе попали в Китай ещё до нашей эры по Великому шёлковому пути. Посреди - эрху, смычковый инструмент. Играли на нём, поставив его вертикально на колено и продев смычок в струны.



Сверху висит продольная флейта сяо, на переднем плане лежит благородный гуцинь, изготовленный в эпоху династии Мин - инструмент интеллектуалов, весьма ценимый ещё Конфуцием. За ним слева набор колокольчиков бяньчжун, обычно используемый в храмовой музыке, в середине - фэнь-шэн, ещё одна разновидность шэна. Похожий на табуреточку барабанчик именуется баньгу, а перед ним лежит маленькая глиняная свистулька сюнь, очень древний инструмент, насчитывает чуть ли не 7 тысяч лет.



А этот барабан незатейливо именуется гу, без всяких приставок.



Кадры из Пекинской оперы.



Набор масок персонажей для спектакля "Троецарствие".



Сценические костюмы. Я, правда, не поняла, китайские, или для европейских постановок в китайском стиле - там есть раздел с фотографиями.

@темы: Культурное мероприятие, Китайское, Фото

---

Так, а где кнопка "нравится"?!

@темы: Выплеск негатива, Компьютерное

---

Про "Джейн Эйр" 4

Итак, с ужасным детством и злодеями оного героиня разобралась и решительно отправляется навстречу романтическому герою.

Определимся с дефинициями. «Романтический герой — литературный архетип, обозначающий персонаж, который отвергает устоявшиеся нормы и условности, отвергнут обществом и ставит себя в центр своего существования. Другие характеристики романтического героя включают в себя интроспекцию, триумф личности над ограничениями теологических и социальных условностей, страсть к путешествиям, меланхолию, мизантропию, отчуждение и изоляцию. Однако еще одной общей чертой романтического героя является сожаление о своих действиях и самокритика, часто приводящая к филантропии, которая не дает персонажу закончить романтически.

Обычно отчужденный от своей более приземленной, реалистичной биологической семьи и ведущий сельскую, уединенную жизнь, романтический герой, тем не менее, может иметь многострадальный любовный интерес, который сам становится жертвой мятежных наклонностей героя, и их судьбы переплетаются на протяжении десятилетий, иногда с юности и до самой смерти».

Душевно написано. И прямо как про Эдварда нашего Рочестера сочинялось. В целом.

Потому что, как всегда есть детали.

Вот например. Вы уверены, что помните первую, так сказать, личную характеристику героя, данную в романе?

Точно уверены?

«– А! – воскликнула она [Адель] по-французски. – Вы говорите на моем языке не хуже, чем мистер Рочестер. И я могу разговаривать с вами, как с ним. И Софи тоже... Софи – моя няня, она приехала со мной на очень большом корабле с дымящей трубой – как она дымила! – и мне было нехорошо, и Софи тоже, и мистеру Рочестеру. Мистер Рочестер лежал на диване в красивой комнате, которая называлась салон, а у нас с Софи были постельки в другом месте».

Итак, герой появляется перед нами страдающим от морской болезни и, извините за грубую правду, блюющим. Бедняга, как же он Атлантику-то пересекал, целых два раза — туда и обратно. Впрочем, по пути на родину его, наверное, несколько отвлекала необходимость ухаживать за буйной сумасшедшей.

Неплохо для начала.

Ну а теперь можно и про собственно любовный роман.

«Она едет мимо, и у Нее ломается (неважно что). Они встретились» (универсальный самоучитель написания любовных романов, прочитанный мною в далекой младости).

Несколько напрягает, что вроде как обязана ехать мимо Она, и ломается неважно что у Нее, а Он, вестимо, выручает (настоящий, а не жизненный, мущина!). У Бронте ситуация подозрительно обратная. Джен приходится взять на себя функцию героя. А Рочестер оказывается в положении эээ девы в беде.

Вероятно, именно из-за несоответствия стереотипам (надо же романтикой погладить эго, мечтательность и либидо зрительниц) в экранизациях момент судьбоносной встречи стараются приукрасить. Зима, полумрак, туман. Девушка, как тот ежик, слегка заплутала и неожиданно оказалась на пути БМВ. Порядочный водитель вдарил по тормозам, его занесло, и он перевернулся. В викторианскую эпоху это выглядит как картинный подъем лошади на дыбы. Герой оказывается под конем в смысле физическом, но, несомненно, на коне морально. Ура-ура.

Но у Бронте совершенно не так.

«До Хея дорога все время вела вверх. Пройдя половину пути, я села на приступку перелаза, открывавшего доступ на луг, поплотнее закуталась в пелерину, спрятала руки в муфточку и совсем не чувствовала холода, хотя день был морозный, о чем свидетельствовала ледяная корка перед мостом через ручей. Теперь он замерз, но несколько дней назад во время бурной оттепели вышел из берегов и хлестал через мост».

То есть Рочестеру предстоит скакать все время под уклон, а за мостом оказаться на гололеде. Нам подробно прописывают даже обстоятельства возникновения гололеда именно на этом, низком, берегу ручья. На противоположном все ок.

Далее, нет и речи о внезапности в тумане. Рочестера, как рокера на мотоцикле без глушителя, слышно очень издали.

«Грубый шум вторгся в эти замирающие всплески и шепоты — одновременно и очень далекий, и очень четкий: перестук и полязгивание заглушили нежный лепет вод... Шум приближался к мосту — нарастающий лошадиный топот, хотя извивы дороги пока еще прятали коня».

Что делает Джен, вместо того, чтобы, как положено порядочной тупоголовой героине, кинуться под копыта?

«Я как раз собиралась встать с приступки, но дорога тут сужалась, и я осталась сидеть, чтобы пропустить всадника... Он промчался мимо, и я пошла своей дорогой...».

Я же говорю, приключения очень здравомыслящего человека в стране литературных штампов.

«...но не сделала и нескольких шагов, как остановилась и оглянулась, услышав скрежет и восклицание: «Какого дьявола?», за которыми последовал звук тяжелого падения. Всадник и конь лежали на земле — копыта коня поскользнулись на обледеневшей дороге».

Чего и следовало ожидать.

Как нормальный человек, увидевший, что рокер на гололеде лег под мотоцикл и не может встать, Джен направляется к пострадавшему (ее, правда, еще зовет умная собака с говорящим именем Лоцман) и задает совершенно адекватный вопрос: вы не расшиблись?

Что скажет в данной ситуации рокер, я думаю, мы все немного представляем. Как минимум «ну вы, блин, даете».

«Я...направилась к всаднику, который к этому времени выпутался из стремян. Движения его были такими энергичными, что, подумала я, он вряд ли сильно ушибся, но все-таки спросила:

— Вы не расшиблись, сэр?

По-моему, он сыпал проклятиями, хотя я не могу утверждать это наверное; однако он, несомненно, произносил какое-то заклинание, так как не ответил мне сразу».

Ну да, ну да. Мы люди опытные, знаем, что там за заклинания. Джен большую часть сказанного попросту не понимает, в чем честно и признается. Да и откуда ей знать — за восемь приличных лет в Ловуде можно уже и забыть то, что позволяли себе слуги в Гейтсхеде и лично Джон Рид, когда им, ну, допустим, прилетало молотком по пальцу/кулаком в нос.

«— Не могу ли я чем-нибудь помочь? — задала я еще один вопрос.

— Просто отойдите в сторону».

Если вспомнить, что «его глаза под нахмуренными бровями были полны сердитой досады», понятно, что переводится это как «слушай, детка, шла бы ты отсюда по-хорошему».

«Я послушалась, и начался процесс кряхтения, ударов и лязганья копыт под аккомпанемент лая и подвываний». Лает точно не Рочестер. Насчет подвываний уже не уверена. Но вот кряхтит точно он. Однако неслабо так прикладывает Бронте своего романтического героя.

Где-то здесь начинает формироваться устойчивое, я бы сказала — хромомолибденовостальное соотношение между Джен и Эдвардом. Она — взрослый здравомыслящий человек, выдержанный и умный. Он — выпендривающийся подросток, обидчивый, неуравновешенный, многословный и хитрожопый. И так будет всю дорогу — до тесного общения Эдварда с бензопилой уж точно.

«...Я осталась стоять на месте, когда он сделал мне знак идти дальше, и объявила:

— Я не могу оставить вас одного, сэр, на этой пустынной дороге, пока не увижу, что вы способны сесть в седло... Если вы пожелаете, я с большим удовольствием схожу за помощью в Хей».

(Хотя рокер яростно махал рукой, намекая, что пора бы уже и оставить его в покое, дама не двинулась с места и, более того, заявила: «Молодой человек, я не могу себе позволить оставить вас одного зимой с травмой на месте ДТП. Я звоню в неотложку».)

«При этих моих словах он взглянул на меня (прежде он почти не поворачивал ко мне головы).

— Мне кажется, вам бы следовало быть сейчас дома, — сказал он... — Где вы живете?

— Неподалеку, ниже по дороге».

Опа. Это, несомненно, новый поворот в деле. Едете это вы домой на любимом транспортном средстве, попадаете в небольшую аварию, выкарабкиваетесь из-под упомянутого средства, а тут вам пигалица от горшка два вершка заявляет, что живет в вашем доме.

Эта душнила еще и авантюристка.

«— Вон в том доме с парапетом? — И он указал на Тернфилд-Холл, облитый бледными лучами луны и четко белевший на фоне леса, который по контрасту с небом на западе казался сплошным скоплением черных теней.

— Да, сэр.

— А чей это дом?

— Мистера Рочестера.

— Вы знакомы с мистером Рочестером?

— Нет. Я никогда его не видела.

— Так, значит, он сейчас в отсутствии?

— Да.

— А вы не могли бы сказать мне, где он сейчас?

— Я не знаю».

Я стесняюсь спросить, кем же вы там работаете, доходит наконец до правильной постановки вопроса Рочестер. Ыптыть твою налево! Гувернантка! Совсем забыл. Хорошо, убедили. Зонтика трости, санок, медицинской каталки при себе в кармане нет? Тогда поднимите мой мотоцикл и подведите сюда ко мне, дальше я сам.

Надо сказать, что у Джен терпение как в том анекдоте: «Разве ты не видишь, рядовой Иванов, что по твоей вине твоему товарищу по роте падают за шиворот капли раскаленного олова?». Она честно пытается поднять мотоцикл взять уздечку коня с романтическим именем Месрур (Рочестер внимательно читает модные книги). Рокер некоторое время смотрит, пытаясь осмыслить и принять ужасающий факт: девушка правда такая положительная, какой кажется.

«Незнакомец некоторое время наблюдал за нами, а потом засмеялся.

— Вижу, — сказал он, — что гору подвести к Магомету не удастся, значит. у вас есть только один выход: помочь Магомету подойти к горе. Я вынужден попросить вас подойти сюда... Извините меня, но необходимость вынуждает меня воспользоваться вами как костылем».

Умеет же в вежливость, когда старается. Даже спасибо на прощание сказал. После чего мотоцикл взревел «конь вздрогнул и взвился на дыбы, но тут же понесся по дороге, пес бросился за ним, и все трое исчезли из виду».

В общем, они встретились, да.

Любопытно, что описание взбаламученных и смятенных чувств Джен занимает почти столько же места, сколько описание собственно встречи. И дело даже не в «смуглом, сильном и суровом» лице встреченного, которое Джен «видела перед собой», «когда добралась до Хея и сдала письмо в почтовую контору», а также «когда быстро шла вниз по склону всю дорогу до дома». Назвать это любовью с первого взгляда по крайней мере опрометчиво. В рамках вышеупомянутой интроспекции героиня подробно анализирует свои чувства — главное здесь то, что случившееся «скрасило переменой один час однообразной жизни... Я радовалась, что могла что-то сделать — хотя и пустячный, но это был поступок, а мне приелось бездейственное существование».

Джен хочет не любовного романа, а реализации себя. «Мне не хотелось возвращаться в Тернфилд. Переступить его порог значило вернуться в застойную рутину... все это... заставило бы меня вновь наложить на порывы моего духа невидимые оковы однообразного и чересчур размеренного существования — существования, самые преимущества которого, обеспеченность и покой, я переставала хоть сколько-нибудь ценить». Она «задержалась у ворот... на лужайке... прохаживалась взад и вперед у крыльца... и мои глаза, и мой дух словно отталкивались от угрюмого дома, от серой оболочки, скрывавший кельи, куда не проникал луч света, каким он представлялся мне, и устремлялись к раскинувшемуся надо мной небу — синему морю, не испорченному пятнами облаков. Луна торжественно... устремлялась к зениту, полуночно темному в своей неизмеримой глубине. А трепещущие звезды на ее пути вызывали ответный трепет в моем сердце».

И нет, это не предчувствие и не формирование любовного чувства. Еще до встречи с Рочестером Джен томится совершенно так же: «... я поднималась по трем лестницам, откидывала крышку люка, выходила на крышу и смотрела на луга и холмы, на дальний горизонт... во мне просыпалась жажда обладать зрением, которое проникло бы за эти пределы, достигло бы большого мира: городов и дальних краев, кипящих жизнью, о которых я только слышала... я мечтала приобрести побольше опыта, чем у меня было, встречаться с близкими мне по духу людьми, расширить круг моих знакомств».

«Тщетно настаивать, будто человеческая душа должна удовлетворяться покоем. Нет, ей необходима бурная деятельность, и она создает ее подобие в мечтах, если не может обрести в яви. Миллионы обречены на еще более застывшее существование, чем мое, и миллионы безмолвно восстают против своего жребия. Никому не известно, сколько еще восстаний, кроме политических, зреет во множествах, населяющих мир. Считается, что женщины, как правило, очень спокойны, но женщины чувствуют точно так же и точно то же, что и мужчины, применение своих способностей и поле для деятельности им необходимы не менее, чем их братьям».

Какие страстные, точные и не потерявшие актуальность слова. Кстати, в переводе Введенского весь абзац отсутствует. Цензура-с.

Тем не менее мечты мечтами, романтика романтикой, а реальность реальностью. После встречи с незнакомцем «я взяла муфту и пошла дальше. Случилось небольшое происшествие и осталось позади». А вечер под небом заканчивается не менее прозаически: «Однако самое незначительное способно вернуть нас с небес на землю: в прихожей пробили часы, и этого оказалось достаточно. Я отвернулась от луны и звезд, открыла боковую дверь и вошла».

Я бы сказала, что куда больше в этот вечер томится второй участник встречи. «Я слышал в тот вечер, как ты вернулась в дом, Джейн, хотя, вероятно, ты не подозревала, что я думал о тебе и ждал тебя».

Вообще, похоже, Те, Кто Сверху неплохо постучали ему по бестолковой голове у того моста. «В холодный зимний вечер я верхом приближался к Тернфилд-Холлу. Ненавистное место! Я не ждал там ни радости, ни покоя. По дороге из Хея на приступке перелаза я увидел одинокую фигурку. Я проехал мимо, обратив на нее не больше внимания, чем на ивовый куст напротив. Никакое предчувствие не сказало мне, чем она станет для меня... Я не понял этого, даже когда Месрур упал и она подбежала, предлагая мне помощь. Тоненькая, совсем ребенок!.. Я был груб, но малютка не уходила, она стояла возле меня со странным упорством, говорила с мягкой властностью, которой дышало ее лицо, настаивала, что мне нужна помощь вот этой маленькой руки. И помощь была мне оказана.

Едва я оперся на это хрупкое плечико, как что-то новое — свежий сок, чувства — заструилось в моих жилах. К счастью, я узнал, что этот эльф вернется ко мне, что он обитает в моем доме там, внизу. Иначе какое сожаление испытал бы я, когда он выскользнул из-под моей руки и исчез бы за тонущей во мгле изгородью».

Обычно такие восторженные описания характерны как раз для влюбленных женщин, в то время как мужчины описывают ситуацию как «я ехал, она сунулась под колеса, я [подробное описание выполненного маневра и, возможно, качеств любимого транспортного средства], так и познакомились». Но Бронте, как мы уже убедились, любит вволю, пусть и скрыто, постебаться над литературными штампами.

Хотя так-то Эдвард действительно напутствует девушку в духе «беги, но быстренько назад!»: «А теперь поспешите с письмом в Хей, чтобы вернуться как можно скорее». Так что не врет.

Просто немного увлекся.

Как-то так дальше у них и идет. Эдвард наскакивает с каким-нибудь креативом, иногда явно почерпнутым из книг (у меня ощущение, что он попросту не умеет ухаживать, а потому почитал пару книжек про романтического героя, составил список и пытается по нему идти, но натура подводит, и он то и дело, о ужас, импровизирует). А Джен очень старается относиться к этому по-взрослому, и у нее по большей части получается. Если же вдруг голова закружилась, никто так продуктивно ее не отругает и не вернет на путь истинный взрослый здравый, как она сама.

В общем, интересно живут.

Но поскольку романтический герой из Эдварда еще тот, он постепенно добивается эффекта, в некотором роде обратного тому, на который надеялся.

Он-то мечтал, что девушка влюбится в него до стадии «и я сложу всю жизнь к твоим ногам и за тобой пойду на край вселенной». А на практике его весьма беспорядочные манипуляции приводят к тому, что девушка любит его все больше и больше, а вот доверяет ему все меньше и меньше.

И имеет, надо сказать, на это все основания.

Начнем с простейшего.

«...продолжение... моего знакомства с ним ограничивалось случайными встречами в прихожей, на лестнице или в галерее. Иногда он проходил мимо меня с безразличным высокомерием, ограничиваясь легким кивком или холодным взглядом, а иногда галантно кланялся и улыбался. Такая смена настроений меня не задевала, так как я понимала, что она со мной никак не связана: приливы и отливы зависели от причин, к которым я ни малейшего отношения не имела».

Джен ошибается.

«...в течение долгого времени я держался с тобой холодно и редко искал твоего общества. Я вел себя как интеллектуальный эпикуреец, желая продлить удовольствие от такого необычного и интригующего знакомства... Кроме того, мне хотелось узнать, будешь ли ты искать встреч со мной, если я начну тебя избегать, — но ты их не искала, а оставалась в классной комнате... Если я случайно встречал тебя, ты проходила мимо настолько быстро, настолько сторонясь меня, насколько позволяло уважение к хозяину дома».

Закройте глаза и выполните простое ментальное упражнение. Ваш новый начальник при встрече в коридоре то окатывает вас презрительным взглядом и не здоровается, то раскланивается и рассыпается в комплиментах. Будете вы доверять настроениям такого человека? Вопрос, конечно, риторический (но если кто-то ответил утвердительно, Бог в помощь, потому как его ждет со стороны начальства много открытий чудных).

Впрочем, это пока мелочи. Дальше будет хуже.

Как все эээ невзрослые люди, Эдвард нетерпелив. Он некоторое время играл в классическую мужскую игру начала знакомства «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Но игра ему не нравится — девушка упорно не оглядывается, а он уже всю шею себе свернул. «Я гадал, что ты думаешь обо мне, да и думаешь ли. И чтобы узнать наверное, я возобновил наши беседы».

Несомненно, он имеет в виду вечер передачи Адели ее драгоценного подарка.

Вообще очень любопытно, как с точки зрения Рочестера выглядит то, как он эээ бегает вокруг гувернантки своей воспитанницы. Не то чтобы классическое «врет как свидетель», но да, с его колокольни много видится по-другому. И, разумеется, он с барской небрежностью опускает всякие нелестные для его самолюбия мелочи. Но Джен человек внимательный и все аккуратнейшим образом фиксирует.

Уж я не знаю, что там делают романтически-байронические герои, когда они страшно боятся идти на свидание с любимой девушкой. Возможно, с ними просто такого не бывает. Подростки в такой ситуации принимают для храбрости. Или же сначала принимают, а потом, расхрабрившись, решаются подойти. В случае Эдварда, похоже, имеет место второй вариант. «Как-то к обеду съехались гости, и он прислал за моей папкой, без сомнения, чтобы развлечь их ее содержимым». Гости, впрочем, быстро удаляются, «торопясь на какое-то собрание в Милкоте». Эдвард на собрание не едет, у него важная причина: «вечер был таким сырым и холодным, что мистер Рочестер предпочел остаться дома». Хрупкое здоровье не позволяет. «Вскоре после их отъезда он позвонил, и мне с Аделью передали, что он ждет нас внизу».

Великий тактик и стратег, Рочестер все продумал. Дитям мороженое, бабе цветы Адели заветная коробка, миссис Фэрфакс радостная Адель. Между прочим, подарков ребенку хватает завалить колени миссис Фэрфакс «фарфоровым, восковым, слоновой кости содержимым», до нарядного платья девочка доходит хорошо если через полчаса. При всех недостатках жадности за Эдвардом нигде ни разу не замечено. «Теперь, когда я исполнил свои обязанности радушного хозяина, — продолжал мистер Рочестер, — и предоставил моим гостям развлекать друг друга, можно подумать и о себе». Разогревшись за обедом и мурлыкая от сознания своей организаторской крутости, Эдвард доволен как слон и готовится наслаждаться общением (лучший мой подарочек — это ты!).

«В обтянутом атласом кресле мистер Рочестер выглядел иным, чем прежде, — не таким суровым, менее мрачным. На его губах играла улыбка, глаза блестели — от вина или нет, сказать не берусь, хотя это и представляется мне вполне вероятным. Короче говоря, он пребывал в послеобеденном настроении».

То, что Бронте — язва очень воспитанная, не делает ее менее язвой.

Последующий разговор можно принимать всерьез только при условии, что за обедом Рочестер действительно подкреплял свою храбрость как мог. Ну например: «В вашем возрасте я был достаточно чувствительным малым, полным симпатии к сирым, простодушным и несчастливым. Однако судьба с тех пор меня неплохо проучила, даже помесила, будто тесто, и теперь, льщу себя мыслью, я тверд и неуязвим, как гуттаперчевый мяч, хотя, правда, с парой трещинок и чувствительной точкой в самом центре комка каучука. Так оставляет ли это для меня какую-нибудь надежду?

— Надежду на что, сэр?

— На то, что в конце концов преображусь из гуттаперчи обратно в плоть и кровь?

«Нет, он, несомненно, выпил слишком много вина», — подумала я».

Или вот герой поднимается и опирается для верности на каминную полку, заявляя: «Милая барышня, нынче вечером я расположен к говорливости и общительности! В первый вечер, когда я пригласил вас сюда, вы меня озадачили. С того дня я почти забыл о вас».

Врет и не краснеет.

А теперь, требует Эдвард, мое величество желает узнать вас лучше. Начинайте говорить, я сегодня вечером отдыхаю, вы меня развлекаете. Начали.

Повисает молчание. Подросток сверлит глазами гувернантку, о которой столько дней совсем, ну то есть совсем не думал (и тем более не подглядывал, и дверь спальни для этого не открывал, отчаянно хромая со своей лодыжкой, и уж вовсе не думал сердиться, когда она исчезает из поля зрения). Взрослая дама отвечает подвыпившему джентльмену взглядом спокойным, твердым и как бы говорящим — не занесло ли невзначай вас, молодой человек? Эдвард слегка трезвеет, тяжело вздыхает и сожалеет: «Мисс Эйр, прошу у вас прощения... я желал бы, чтобы вы оказали мне любезность немного побеседовать со мной сейчас, чтобы отвлечь мои мысли, которые до утомительности сосредотачиваются в одной точке и застревают в ней точно ржавый гвоздь.

Он снизошел до объяснения, почти до извинений. Я не осталась бесчувственной к его снисходительности и не собиралась этого скрывать.

— Я охотно развлеку вас, сэр, если это в моих силах».

Оно, конечно, очень хорошо, но надолго Эдварда на развлечься диалогом не хватает. У него, понимаете, горит душа. Так что уже на второй странице герой начинает, как обычно, толкать длинные речи, все более туманные (для Джен) и откровенные (для него). Лично я угораю от конструкции «мое сердце до сих пор было подобием склепа, теперь оно станет святилищем» (уж куда яснее, думает, должно быть, разгоряченный вином и любовной горячкой Эдвард). Джен меж тем совершенно не собирается угорать, она как всегда собранна и мыслит трезво (жизнь научила): «По правде говоря, я перестала вас понимать, сэр, и не могу поддерживать разговор, недоступный моему рассудку».

Да что ж такое, опять не оглянулась.

Мало-помалу Эдвард доходит до известного пункта «я самый несчастный человек в мире, меня нехорошие любовницы обижают». Как сказал мудрый Иван Ефремов, уместная, тактичная жалоба испортила больше женских жизней, чем все другие мужские хитрости. Впрочем, уместность и тактичность — это не про Эдварда. Но, во-первых, у Джен нет вообще никакого опыта по части соблазна, она проглотит. А во-вторых, у Рочестера, похоже, опыта немногим больше. Ну и главное в его рассказе о коварной Селине — интонация. Это не мужчина жалуется, дабы коварно соблазнить, это подросток рассказывает психоаналитику, как ему было больно. А когда уже все рассказал, вдруг соображает, что наделал. Ой.

То есть ОЙ.

«Однако теперь, когда вы знаете, что она — незаконнорожденный росток французской оперной певички, ваше отношение к вашим обязанностям и вашей протеже может измениться. И в один прекрасный день вы предупредите меня, что подыскали новое место, так не найду ли я новую гувернантку и прочая, и прочая, э?»

Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Впрочем, в будущем он неоднократно побьет свой же рекорд.

«— Нет. Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши. Я привязалась к ней, а теперь, когда узнала, что она, в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже.

— А, так вот как вы на это смотрите! Ну, я должен идти», — говорит Рочестер и спасается бегством, чтобы не начать рассыпаться в благодарностях.

Однако жалоба действительно сработала, и девушка оглянулась. Она особенно внимательна к Адели и пытается найти в ней черты предполагаемого отца (не находит, о чем жалеет — «если бы в ней нашлось сходство с ним, он начал бы относиться к ней лучше»). Ну и, разумеется, Джен «подробно обдумала все, что услышала от мистера Рочестера» и даже «задумалась над отношением мистера Рочестера ко мне. Доверие, которое он счел возможным оказать мне, казалось данью моей сдержанности — именно так я истолковала и приняла его признания».

Так-то у них все хорошо, все идет на лад, только что медленно.

Джен: «В своем поведении со мной в последние недели он стал более ровным, чем был вначале. Я словно бы перестала казаться ему досадной помехой, и, случайно встречаясь со мной, он не только не обдавал меня надменным холодом, но, казалось, был рад такой встрече: у него всегда находилось для меня слово-другое, а порой и улыбка».

Эдвард: «Как я наслаждался в те дни случайными встречами с тобой, Джейн: в тебе сквозила странная неуверенность, ты смотрела на меня с легкой тревогой — с боязливым сомнением, не зная, буду ли я играть роль сурового хозяина или доброго друга. К этому времени я уже так привязался к тебе, что редко поддавался капризу изображать первого. А когда я дружелюбно протягивал руку, твои юные грустные черты озарялись таким блаженным светом, так расцветали, что мне нелегко было удержаться и тут же не прижать тебя к моему сердцу».

Джен: «Когда же я по его приглашению являлась в гостиную, то чувствовала себя польщенной сердечностью приема, внушавшей мне мысль, что я и правда умею развлекать его и что эти вечерние беседы ведутся столько же для его удовольствия, сколько из любезности ко мне. Правда, сама я говорила мало, зато его слушала с огромным удовольствием. Общительность была в его натуре, и ему нравилось набрасывать сознанию, не знакомому с миром, картины этого мира, приобщать... ко всему тому, что было интересно своим величием, своей особой новизной. И ни единого раза меня не задел, не испугал хоть какой-нибудь темный намек».

Эдвард: «Когда мы разговаривали, в твоих глазах сквозило удовольствие, манеры становились оживленными. Я увидел, что по натуре ты общительна. Безмолвие классной комнаты, однообразие твоей жизни — вот что делало тебя печальной. Я разрешил себе удовольствие быть добрым с тобой».

Джен: «Благодарность и множество связанных с ним приятных и радостных минут сделали его лицо прекрасным для меня, его присутствие в комнате грело больше самого яркого огня в камине».

Эдвард: «...твое лицо стало безмятежнее, тон более мягким. Мне нравилось слышать, как твои губы произносят мое имя с благодарным радостным выражением».

И так, прошу заметить, почти два месяца.

Воркование голубков на самом интересном месте (Она думает: почему Он заявил судьбе, что смеет пытаться быть счастливым в Торнфилде?) прерывает очередной запой Грейс Пул (пьяница сиделка — горе в Торнфилде) с последующим дружеским визитом Берты Рочестер на второй этаж.

В результате героиня в очередной раз спасает Эдварда, на сей раз реально от гибели. Герой же в ответ старается как может, чтобы Джен получила не пневмонию, так нефрит пришлось нелегко.

Восстановим хронику событий. Джен слышит «смутный шум, непонятный и зловещий, который словно бы раздался прямо надо мной». Это с третьего этажа. Грейс дошла до кондиции, поэтому Берта забирает у нее ключ, открывает дверь своей палаты и идет гулять.

Вскоре «далеко внизу в прихожей часы пробили два раза», и тут же «будто кто-то прикоснулся снаружи к моей двери, будто по филенке скользнули пальцы, нащупывая путь по темной галерее снаружи». Ну почему же будто. Конечно, это Лоцман вышел из кухни и пробирается к спальне хозяина, думает Джен, снова ложится и уже было задремывает, но тут Берта ее будит своим радостным «куку» «хаха». А чего бы ей не радоваться. Она сходила к мужу, обнаружила того дрыхнущим без задних ног (может, опять в послеобеденном настроении), подожгла полог, — ночь прожита не зря.

«Тут противоестественный хохот повторился, и я поняла, что раздается он за дверью. Первым моим побуждением было вскочить и задвинуть задвижку, а потом я вновь вскрикнула:

— Кто тут?

Что-то забулькало, застонало. Вскоре послышались шаги, удаляющиеся по галерее к лестнице на третий этаж — недавно в проеме перед лестницей повесили дверь. Я услышала, как она открылась, потом закрылась, и наступила тишина».

Несколько позже Грейс Пул настоятельно рекомендует Джен запираться на ночь. Вообще могли бы и раньше предупредить. Но, допустим, пока гром не грянет, Рочестер не сообразит обезопасить любимую девушку. Что ж, все мы регулярно подтупливаем. Один раз ладно.

Джен чувствует, «что не в силах долее оставаться в одиночестве. Поскорее к миссис Фэрфакс!», торопливо одевается, выходит в коридор и видит свечу, поставленную рядом с дверью на пол. Благодаря какому-никакому, но свету Джен видит «мглу в воздухе, словно коридор наполнялся дымом» и «голубые завивающиеся струи», а также чувствует «сильный запах гари». А все потому, что Берта не сообразила закрыть дверь спальни Эдварда, и «оттуда вырывались клубы дыма».

В общем, все серьезно.

«Я забыла про миссис Фэрфакс, я забыла про Грейс Пул и про хохот. В мгновение ока я вбежала в спальню. Вокруг кровати танцевали языки огня — полог пылал. Среди пламени и дыма, вытянувшись, лежал мистер Рочестер, погруженный в глубокий сон.

— Проснитесь! Проснитесь! — закричала я, тряся его за плечо, но он только что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Видимо, дым его уже одурманил. Нельзя было терять ни секунды: уже начали тлеть простыни. Я кинулась к кувшину и тазу для умывания. К счастью, один был глубок, другой — широк и оба полны воды. Я опрокинула их содержимое на постель и спящего, кинулась в свою комнату, принесла свой кувшин, вновь окрестила ложе сна и с Божьей помощью погасила огонь, его пожиравший».

Пока все логично, но тут Эдвард наконец просыпается. В темноте (свеча снаружи, а пожар, по счастью, потушен) «он изрыгает непонятные проклятия, обнаружив, что лежит в луже воды». Далее он хочет знать 1) не всемирный потоп ли это, 2) Джен Эйр ли здесь 3) что она опять наделала 4) кто тут еще, кроме нее 5) и не сметь нести свечу, пока он не переоденется, а то вдруг война а он уставший она увидит его голого, потому что нельзя же, право, ходить в мокром и холодном. Вот честно, пока не проснулся, порядка было в разы больше.

Впрочем, когда Джен ему кратенько докладывает о случившемся, Эдвард слушает «с мрачной серьезностью... на лице у него отражалось не столько удивление, сколько беспокойство». А потом принимает решение. Джен следует сидеть «смирно, и все». Можно закутаться в плащ и поставить ноги на скамеечку, поскольку на полу вода. Нельзя никого звать. Нельзя никуда выходить. Нельзя шевелиться. И вообще «сидите тихо, как мышка» вы в полной безопасности и комфорте. А он, Рочестер, возьмет свечу, оставив девушку в темноте, и выйдет на минуточку.

Гм. «В непроницаемой тьме я прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь шум, но ничего не услышала. Прошло очень много времени, меня охватила слабость, и я мерзла, несмотря на плащ. Тут мне пришло в голову, что нет смысла и дальше сидеть здесь — ведь будить дом я не стану! И я уже была готова навлечь на себя гнев мистера Рочестера, ослушавшись его приказа, но тут на стену галереи лег светлый блик, и я услышала, как по ее полу ступают необутые ноги.

«Надеюсь, это он, — подумала я, — а не что-то пострашнее!»

Нафиг такую заботливость и подростков мужчин, которые совершенно не способны подумать, каково в такой ситуации выполнять их мудрые указания (беспроглядно темно, жутко, холодно, ноги мокрые; между прочим, сильно пахнет гарью; уйти нельзя, позвать на помощь нельзя) и ждать невесть сколько отошедшего типа на минутку героя. И почему, объясните мне, люди добрые, нельзя было подумать пять секунд про то, что хорошо не для него (никого не звать, шума не поднимать, хранить стррррашную тайну), а для девушки? Тем более что отведи Эдвард Джен в ее комнату, и ей было бы комфортнее, и тайна нисколько бы не пострадала (или пострадала бы ровно в той же степени, в зависимости от того, что решит сама Джен). Девушка с гораздо большим успехом может сидеть у себя запершись, в уюте, тепле и комфорте, никого не звать и не будить и даже, если уж очень надо, не шевелиться. Но Эдвард по жизни эгоист как-то не очень склонен думать о чужом комфорте. Даже если это комфорт и безопасность — как он там говорит? — моей гармонии, лучшего во мне, моего доброго ангела, связанного со мной неразрывными узами.

Понятно, что говорить, даже высоким слогом, всегда проще, чем думать. Но допустим, что человек плохо соображает, потому что надышался угарным газом и вообще хронический подросток. Потому и несет бред про минуточку. А вдруг бы ему пришлось ловить Берту? Хотя и будить Грейс Пул, причем спящую не менее крепко, чем он сам и по сходной причине, тоже явно пришлось довольно долго.

По возвращении Эдвард по-прежнему не отдышался от угарного газа, потому что совершенно не подумал, что будет врать.

«Он вошел в спальню, бледный и очень мрачный.

— Я все выяснил, — сказал он, ставя свечу на умывальник. — Я так и предполагал. [А еще я самый великий, но это и так понятно.]

— Но что, сэр?

Он не ответил и продолжал стоять, скрестив руки на груди, глядя в пол. Через несколько минут он спросил каким-то странным тоном:

— Не помню, вы сказали, что видели что-то, когда открыли свою дверь?

— Нет, сэр, ничего, кроме свечи.

— Но слышали странный смех? И, кажется, слышали его раньше? Во всяком случае, что-то похожее?

— Да, сэр. Здешняя швея, Грейс Пул, она смеется именно так. Очень странная женщина.

— Вот именно, Грейс Пул! Вы догадались верно. Она, как вы говорите, странная женщина — и очень. Ну, я обдумаю все это. А пока я рад, что, кроме меня, только вы знаете, что тут случилось. Вы не пустоголовая болтунья и сумеете никому не проговориться... А теперь возвращайтесь к себе».

(А почему ты ниже пупка в помаде?? — Ну Маш, ну ты такая умная женщина, придумай что-нибудь!)

Хорошо, проехали. Джен девочка еще маленькая, сколько бы ни была вынуждена быть взрослой, и уже влюбленная, так что Эдварду сойдет с рук.

«— Ну, так спокойной ночи, сэр, — сказала я, направляясь к двери.

Он как будто удивился — вопреки всякой логике, поскольку сам велел мне уйти.

— Как! — воскликнул он. — Вы уже покидаете меня? Прямо так?

— Вы же сказали, что я могу уйти, сэр.

— Да, но не попрощавшись, не сказав пары-другой добрых слов? Короче говоря, не так сухо и коротко! Вы же спасли мне жизнь! Избавили от лютой и мучительной смерти! И вы проходите мимо меня, будто мы даже не знакомы? Хотя бы обменяемся рукопожатием!»

Понятное дело, мало спасти от смерти, надо еще после того, как битый час дрожала в темноте от холода и жути и дышала гарью, правильно погладить мужское эго. А иначе ты же и виновата. И вообще, мужчине хочется поговорить о себе и своих тонких чувствах.

Полстраницы (это минут пять как минимум) Эдвард рассказывает замерзшей и измученной исключительно по его вине Джен, что он имеет удовольствие быть у нее в неоплатнейшем долгу, что ее благодеяние не ляжет на него тяжким бременем, что в первую же минуту знакомства увидел в ее глазах, что когда-нибудь она поможет ему (помним, верим), что ее взор и улыбка переполняют восторгом его сердце, и вообще она бесценная его спасительница. Сам-то, между прочим, переодетый в сухое а может, глотнул для успокоения и согрева из запасов Грейс Пул.

«— Я рада, что мне не спалось, — сказала я и сделала движение к двери.

— Как! Вы все-таки уходите?»

Действительно. Бесценная спасительница просто-таки обязана остаться до зари и выслушивать излияния спасенного.

«— Я озябла, сэр.

— Озябли? И стоите в луже! [Да ладно! Заметил!] Ну так идите, Джейн, идите! — Но он продолжал держать мою руку, и мне не удавалось ее высвободить. Пришлось прибегнуть к уловке.

— Мне кажется, я слышу миссис Фэрфакс, сэр!

— Тогда уходите! — Он разжал пальцы, и я поспешила к себе».

Не то чтобы я полагала, что только многолетняя закалка в Ловуде и необычайный душевный подъем («Здравый смысл восставал против упоения, рассудок остерегал страсть. Снедаемая этой лихорадкой, я поднялась с зарей») позволили Джен не заболеть. Но что же делать — следует констатировать, что Эдварду гораздо важнее держать девушку за руку и лить ей в уши, как высоко он ее ценит и как невъебенно благодарен, чем реально подумать о ее комфорте. Так-то можно не отпускать ее руку, выводя предмет страсти из лужи и по пути до ее комнаты, и даже на пороге оной помедлить. В общем, сочетать приятное с полезным — и подержаться, и позаботиться. Но нет. Он будет умиляться тем, что она, переполняющая восторгом его сердце, мерзнет и мокнет, пока она сама не предпримет что-нибудь, чтобы освободиться, согреться и высушиться.

Нда. Нельзя положиться не только на настроения Эдварда, но еще и на его заботу. Он сам, его тонкие чуйствия (в том числе любовь) и его толстые неприятности (в том числе жена) для товарища явно важнее, чем живая настоящая Джен и ее реальное благополучие.

Помнится, про Сент-Джона Джен скажет: «...будь я его женой, этот хороший человек, чистый, подобно подземному не озаренному солнцем роднику, вскоре убил бы меня, не пролив ни капли моей крови, и его незапятнанная кристальная совесть осталась бы такой же кристальной». Эдварда она любит и такое о нем никогда не скажет.

Возможно, зря.

Мы подошли к самому, пожалуй, неприглядному поступку Эдварда за всю книгу. И я не о том, что гарун бежал быстрее лани, чтобы только не объясняться с любимой девушкой относительно своей стррррашной тайны. Во-первых, мы уже достаточно о нем знаем, чтобы ожидать именно такого поведения. Придумать он все равно ничего не придумает, а правды тем более не скажет. Остается делать ноги. А во-вторых, Джен уже очень неплохо научилась с ним управляться и, бесспорно, начнет его потрошить. «Мне не терпелось вновь заговорить о Грейс Пул и услышать, что он скажет в ответ. Я хотела прямо спросить его, действительно ли он верит, что во вчерашнем жутком поджоге повинна она? А если так, то почему он хранит ее преступление в тайне? И пусть моя настойчивость вызовет у него раздражение! Я уже познала удовольствие поочередно сердить и успокаивать его. Я наслаждалась этим, а верный инстинкт помогал мне не заходить слишком далеко. Я никогда не преступала последней черты. Мне очень нравилось проверять свое новое искусство у самого предела. Соблюдая почтительность в мелочах, ни в чем не нарушая строгих правил, налагаемых моим положением, я тем не менее могла вести с ним спор на равных без страха или опасливой сдержанности. Это нравилось и ему, и мне».

Нет, бежать, бежать и еще раз бежать.

Но далеко ли убежит от гувернантки своей жизни Эдвард? И надолго ли?

С другой стороны, а вдруг получится. «...он отправился в путь, чуть позавтракал. Поехал в Лийс, поместье мистера Эштона. Оно в десяти милях за Милкотом. Там, кажется, собралось большое общество. Лорд Ингрэм, сэр Джордж Линн, полковник Дент и еще многие... Думаю, он там погостит неделю, а то и больше. Когда светские люди съезжаются вместе там, где их ждут роскошь и веселье и все, что может доставить удовольствие или развлечь, они не торопятся расставаться. Ну и джентльменами особо дорожат. А мистер Рочестер такой интересный, такой остроумный! По-моему, его все любят. Дамы в нем души не чают».

Впрочем, от себя, как известно, далеко не убежишь. Менее чем через две недели миссис Фэрфакс получает указание подготовить дом к длительному визиту гостей. То есть Эдварда хватило ну так примерно на неделю, если не меньше, а потом он начал уговаривать общество сменить локацию поближе к гувернантке. За это время великий стратег и непревзойденный тактик, похоже, продумал очередной План и рвется его выполнять.

Хитроумный План должен убить сразу двух крупных зверей: избавить Эдварда от неудобных расспросов и заставить девушку уже не просто обернуться, но вовсе глаз не отводить. Для этого следует явиться не одному, а с группой кузнецов в окружении светского общества, и быть ну таким занятым, что не до швеи-поджигательницы. Причем занятие планируется конкретное: следует за кем-нибудь приударять прямо на глазах гувернантки. Ей не до припоминания мелочей станет, а также, возможно, создастся ситуация, когда, как в «Собаке на сене», «любовь могла от ревности зажечься». «Ну, я притворился влюбленным в мисс Ингрэм, потому что хотел, чтобы ты влюбилась в меня столь же безумно, как я был влюблен в тебя, и я знал, что наилучшей союзницей в достижении этой цели будет ревность».

Ум мощностью в две лошадиные силы.

Почему выбрана Бланш? Несомненно, потому, что ее ни разу не жалко — она этакая идеальная блондинка на красной иномарке, для которой все, кто на дороге, помеха движению. Рочестеру она в лучшем случае несимпатична, а он ей безразличен (хотя иногда у меня ощущение, что мисс Ингрэм втайне жаждет колотушек и прочего бытового насилия от пирата, разбойника, казака, в общем, некоего БДСМ). Но по-любому она крайне, крайне заинтересована в его деньгах. Сама она, считай, бесприданница (все имущество майорат и отошло к брату), по характеру честолюбива, напориста, самонадеянна и, эээ, в общем, на ней написано буквами девяностого кегля «Я ЭТОГО ДОСТОЙНА!!!». Между тем часики активно тикают, девочка далеко уже не девочка, ибо двадцать пять стукнуло. Скоро станет перестарком, а на горизонте не проглядываются даже поклонники, не говоря о женихах. Мужчины из окружения, похоже, дружно решили, что жить-то придется не с титулом первой красавицы, а с заявами, запросами и тещей они определенно недостойны столь крупного бриллианта, и занялись камнями попроще. Даже как-то неудобно задавать вопрос, а был ли у нее лондонский сезон. У нее не могло не быть лондонского сезона (скорее всего, нескольких). Другой вопрос, что такая краса-душа там тоже никому не нужна. Рочестер для нее не то чтобы последний шанс, может, еще кто подвернется, — но редкостная удача, в которую надо вцепляться ногтями и зубами.

С другой стороны, меня терзают смутные сомнения насчет того, действительно ли нормальная девица может себя так (практически карикатурно) вести. Какой-то стойкий привкус наигрыша во всем, что Бланш изрекает. Не спровоцировано ли ее поведение лучшим в мире составителем Планов, вот вопрос.

То есть там, где мисс Ингрэм изволит описывать свои предпочтения, это все точно говорится для конкретного джентльмена и так, чтобы угодить заявленным им вкусам («На мой взгляд, мужчина — не мужчина, если в нем нет хоть частицы дьявола. И пусть история твердит что хочет о Джеймсе Хепберне, но мне кажется, он был именно таким необузданным, неистовым героем-разбойником, кому бы я согласилась даровать мою руку... Ах, как мне надоели нынешние молодые люди!.. Слабодушные, слабосильные сморчки, которые не смеют шагу ступить за ворота родительского парка, да и туда дойти могут лишь с разрешения маменьки и под ее опекой. Они только и знают, что ухаживать за собственными смазливыми физиономиями, холить свои белые руки и выставлять напоказ маленькие ступни!.. Охота, травля, сражения — вот в чем должны они искать успеха, все остальное не стоит и ломаного гроша»).

Так, но все остальное, что она говорит? Не должно ли оно соответствовать предпочтениям джентльмена и в другом отношении? Возможно, он дал понять, что предпочитает смелых до наглости, уверенных до самодовольства, громких, насмешливых, безжалостных и презирающих гувернанток? Так-то делов на три реплики. Рочестер жалуется, что есть у него гувернантка воспитанницы, шибко умная и правильная, а уж строгая — он сам ее боится. Хотелось бы мне ее увидеть, говорит леди Ингрэм, уж я дала бы ей понять ее место! Не вы, маменька, а я! — говорит Бланш. Ну и, собственно, все готово и ждет появления гувернантки.

Похоже. Хотя, может быть, откровенно хамские выступления леди и мисс Ингрэм по поводу домашних учителей обоего пола — исключительно их инициатива. Так случайно совпало, что дамы излили свои чувства в эту сторону.

Но в любом случае Рочестер тему не просто поддерживает — он делает так, чтобы сказанное услышала Джен.

«— Радость моя, не упоминай гувернанток!.. Своей глупостью и капризами они превратили меня в мученицу. Благодарю Небо, что я с ними покончила!

Миссис Дент наклонилась к уху благочестивой дамы и что-то ей шепнула. Судя по ответу, она ей напомнила, что одна из предаваемых анафеме тварей присутствует в гостиной.

— ...Надеюсь, это пойдет ей на пользу! — Затем, понизив голос, но так, чтобы я непременно услышала, она добавила: — Да, она привлекла мое внимание. Я почитаю себя недурной физиономисткой и в ее лице вижу признаки всех недостатков, присущих ей подобным.

— А каковы они, сударыня? — громко осведомился мистер Рочестер.

— Скажу вам на ушко, — ответила она и трижды с внушительной многозначительностью покачала тюрбаном.

— К тому времени аппетит моего любопытства притупится. Оно голодно сейчас.

— Спросите Бланш, она ближе к вам, чем я».

Следующую страницу Бланш, ее брат и ее матушка громко и нелицеприятно высказываются насчет гувернанток (гувернеров тоже), причем неприятные лица в данном случае явно у высказывающихся. Никто их не останавливает, пока сама Бланш не требует переменить тему. А я любила свою гувернантку, с наивным видом говорит одна из барышень. Бланш требует переменить тему еще раз. Рочестер, как тот народ у Пушкина, безмолвствует, прекрасно зная, что любимая девушка вынуждена все это выслушать и не имеет возможности защититься.

Если к этому добавить, что Джен категорически приказано являться к гостям, причем каждый вечер («помните, пока мои гости не уедут, вы будете каждый вечер проводить в гостиной. Таково мое желание, не пренебрегите им!»), и наблюдать, как Рочестер демонстративно флиртует с Бланш, как-то совсем кисло выходит.

Причем пытка, которой добрый Эдвард подвергает любимую, растягивается на много дней. И ни разу девушке не удается уклониться. Попробуем посчитать. В Ловуд Джен приезжает в октябре («я согреваюсь после того, как шестнадцать часов коченела в сырости октябрьского дня»). До приезда Рочестера проходит около трех месяцев («Октябрь, ноябрь, декабрь остались позади. Как-то в январе... надев шляпку и пелерину, я вызвалась отнести его [письмо миссис Фэрфакс] в Хей»). В ту ночь, когда Берта навещает супруга, Джен думает: «Миссис Фэрфакс говорила, что он редко оставался в поместье дольше, чем на две недели, а на этот раз со дня его приезда прошло уже два месяца». То есть на дворе март. Удравший из поместья Эдвард «отсутствовал почти полмесяца, и тут с утренней почтой миссис Фэрфакс пришло письмо». Конец марта-начало апреля. Три дня переполоха в Торнфилде — и заявляется общество.

А «к сторожке Гейтсхеда» Джен «подъехала около пяти часов первого мая».

То есть все эти трэш, угар и содомию Джен должна терпеть от двух до пяти недель. Гм. Однако Эдвард сука редкостная ведет себя не самым лучшим образом. Напомню, что речь идет о вроде как страстно любимой девушке, которая к тому же спасла ему жизнь. Не то чтобы я призывала сначала оценивать степень козлизма, а потом уже спасать, но скажу из собственного врачебного опыта: иногда при взгляде на спасенного бывает откровенно жаль потраченных усилий. В личной жизни, разумеется, все еще печальнее, чем в профессиональной.

Но, может быть, у Эдварда есть смягчающие обстоятельства? Есть. Кто читал «Гордость и предубеждение», тот должен помнить таковое у мистера Дарси, уговорившего друга уехать от любимой девушки (кстати, тоже Джейн). «Я следил... за вашей сестрой. Ее выражение и манеры были искренними, веселыми и обворожительными, как всегда, но ничто в них не говорило об особом предпочтении, и наблюдения этого вечера оставили меня в убеждении, что она, хотя и принимала знаки его внимания с удовольствием, не поощряла их ответным чувством... Безмятежность облика и поведения вашей сестры даже самому проницательному наблюдателю внушила бы мысль, что сердце ее, как она ни мила в обхождении, вряд ли так уж легко завоевать».

Вопрос о догадливости джентльменов в любовных ситуациях — старый больной вопрос, не будем его трогать. Вообще-то все в Торнфилде давно прочухали, к чему идет: «Слуги говорили, что никогда не видели, чтобы кто-то так влюблялся. Просто надышаться на нее не мог. Они ведь за ним подсматривали, как у слуг водится». А если кто считает, что мало ли когда слуги подглядывали, может, уже в период помолвки, то пусть внимательно читает беседу миссис Фэрфакс и Джен за чаем вечером после бегства гаруна. Там нет ничего прямым текстом — и тем не менее все сказано. Позже миссис Фэрфакс и вовсе будет откровеннее откровенного: «Я с самого начала замечала, что он относится к вам по-особому. Бывали минуты, когда подобное предпочтение тревожило меня, внушало желание остеречь вас, но мне не хотелось указать даже на возможность чего-то дурного. Я знала, что подобное предположение поразит вас или оскорбит. А вы были такой тактичной, скромной и благоразумной! И я надеялась, что вы сами сумеете защитить себя».

Впрочем, вернемся к нечутким джентльменам. Дарси объективнее, но он все-таки снаружи. Эдвард же внутри и влюблен по уши. Для него все выглядит как-то так: если Она до сих пор не бросилась мне на шею, значит, Она меня не любит. Или как там интеллигентно — хотя беседует с удовольствием, ответным чувством не поощряет.

Как должна поощрить Бингли Джейн Беннет, понятно, Остин все прописала. А как должна поощрить Эдварда Джен Эйр? Уж не следовало ли ей в ту ночь, когда она на свою голову спасла своего работодателя, не пытаться высвободить свою руку, а, напротив, кинуться в объятия спасенного и, ээээ, делом доказать ему свою любовь?

Вот, видимо, да. Но раз не вышло, почему Эдвард должен страдать дальше один? Пусть она тоже страдает, тем более что он же не столько для себя, сколько для пользы дела, чтобы она видела, мучилась, оценила, что теряет, возгорелась, таки кинулась в объятия работодателя и вообще дала. То есть дала доказательство любви, конечно. Тут ей уже деваться будет некуда, и она, конечно, согласится взамуж. А он, как благородный джентльмен, разумеется, женится. То есть не женится, жениться он не может, но он с апломбом, достойным Бланш, давно сказал себе, что Он Достоин («Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным»), а потому он, как благородный джентльмен, сделает вид, что женится, ибо не хочет ранить единственную, любимую, отраду сердца, цветок печени и так далее, уж наговорить Эдвард всегда наговорит.

Но, может быть, он не считает ревность таким уж болезненным чувством? Отнюдь. «Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, не правда ли? Ну разумеется, нет. И спрашивать незачем: вы ведь никогда не влюблялись... настанет день, когда вы окажетесь в теснине, когда поток жизни превратится в кипящую пену, водовороты, рев дробящихся валов. И вы либо превратитесь в атомы на острых камнях, либо вас подхватит особенно могучая волна и унесет в более спокойные воды, в которых плыву сейчас я».

Однако экий же козел не очень все это приглядно. Особенно когда читаешь, как мучится Джен. А главное, эта длительная пытка, мелкие предательства и разнокалиберные манипуляции Эдварда совершенно напрасны. Вот чего совсем не люблю и не понимаю, так это когда боль (а в данном случае — много, много боли) человеку причиняют зря. На момент трусливого бегства Эдварда Джен уже его любит.

«...я не оскорбила себя рабским признанием, будто стою настолько ниже него, что не смею допускать подобные мысли. Напротив, я просто сказала:

«С хозяином Тернфилда у тебя нет ничего общего: просто он платит тебе за то, что ты учишь и воспитываешь его протеже, и будь довольна, что он оказывает тебе то уважение и ту доброту, на какие ты имеешь право, добросовестно исполняя свои обязанности. Не сомневайся: это единственная связь между тобой и им, которую он признает серьезно. А потому не отдавай ему свои лучшие чувства, свои восторги, муки и тому подобное. Он не ровня тебе, держись своей касты и из уважения к себе не отдавай всю силу любви твоего сердца, твоей души тому, кому твой дар не нужен и может вызвать лишь презрение».

Я продолжала изо дня в день спокойно исполнять свои обязанности, но нередко меня посещали неясные мысли, что есть причины, по которым мне следует расстаться с Тернфилдом, и я невольно начинала сочинять объявления в газеты и прикидывать, какое место могло бы меня устроить. Таким мыслям я предела не клала: пусть себе созреют и приносят плоды, если это возможно».

Нехило бы так Эдвард попал, заявись он в Торнфильд, а ему Джен заявление на стол и фиксированную дату отъезда.

А ведь ему вовсе не надо являться с обществом и предполагаемой невестой, распушать хвост и всячески выпендряться — ему достаточно просто вернуться. Вот смотрите, Эдвард еще слова не сказал, и Бланш не выступила, и вообще он, как товарищ Саахов, ничего не сделал, только вошел.

«Едва я убедилась, что его внимание приковано к ним [дамам] и я могу не опасаясь смотреть туда, как мои глаза оказались прикованы к его лицу. Я не могла совладать со своими веками: они упрямо поднимались, и зрачки обращались на него. Я смотрела и испытывала горькую радость, несравненную, и все же болезненную радость — чистейшее золото со стальным острием муки, радость, подобую той, какая может охватить умирающего от жажды человека, знающего, что источник, до которого он с таким трудом добрался, отравлен, и все же страстно припадающего губами к божественной влаге... Неужели всего несколько дней тому назад я мысленно твердила, что нас соединяет лишь жалованье, которое он мне платит? Неужели я приказала себе думать о нем только как о моем нанимателе? Кощунство против Природы! Все мои лучшие, истинные, сильные чувства сосредоточились на нем. Я знаю, что должна скрывать это, должна задушить надежду, должна помнить, что для него я ничего не значу. Ведь когда я говорю о нашем духовном родстве, я... имею в виду лишь общность некоторых наших интересов и чувств. Значит, я должна без конца повторять, что нас навеки разделяет пропасть, и все же, пока я дышу и мыслю, я должна его любить».

Довольно часто, когда речь заходит о «Джен Эйр», можно услышать, что, дескать, героиня не может любить свободно а главное, свободно трахаться, и тем скучна. Я бы мягко заметила, что любить свободно вообще нельзя. Примерно так же, как играть со спичками / АК-47 / мегатонными бомбами (подчеркнуть нужное в зависимости от силы чувства). Любовь — большая сила, иногда даже великая, и с ней, как с любой силой, следует обращаться разумно. Что секс должен быть безопасным, в наше время уже вроде бы даже дураки поняли (хотя коллеги из КВД регулярно убеждают меня в обратном). Впрочем, не будем о низменном, будем о высоком. Мы в ответе за то, что делаем со своей душой, так-то если. То, как уважает свою душу и свое чувство Джен, следует видеть, понимать, ценить — и почтительно учиться делать то же самое.

С уважением же к Эдварду у героини дело обстоит все хуже, а с доверием совсем никуда.

«Я уже призналась тебе, читатель, что полюбила мистера Рочестера и не могла его разлюбить потому лишь, что он перестал меня замечать, потому лишь, что я могла проводить часы в одной комнате с ним и он ни разу не обращал на меня ни единого взгляда, потому лишь. что я видела, как им всецело завладела знатная красавица, которая брезговала коснуться меня и оборкой платья... Я не могла его разлюбить... потому лишь, что я ежечасно наблюдала его манеру ухаживать, которая, хотя и была небрежной, более рассчитанной на то, чтобы не он искал, но его искали, очаровывала именно этой небрежностью, а гордость делала ее неотразимой.

...я не испытывала ревности, во всяком случае, очень редко. Мучившую меня боль это слово не объяснило бы. Мисс Ингрэм стояла ступенью ниже ревности, была недостойна этого чувства... Она была вся напоказ, но ни в чем не настоящая; она обладала прекрасной внешностью, многими светскими талантами, но ее ум был убогим, сердце пустым от природы... Она не была доброй, она не умела мыслить самостоятельно и повторяла звучные фразы, вычитанные из книг, и никогда не высказывала — никогда не имела! — собственного мнения. Она превозносила сильные чувства, но не знала, что такое сочувствие и жалость. В ее характере не было ни мягкости, ни искренности. И очень часто она выдавала это, без всякого повода давая волю злобной неприязни, которую питала к маленькой Адели... Не только мои глаза следили за этими проявлениями истинного характера — и следили внимательно, пристально, проницательно. Да! Будущий жених, мистер Рочестер, держал свою суженую под неусыпным наблюдением, и вот этот-то здравый смысл, эта его настороженность, это ясное и полное представление о недостатках его красавицы, это явное отсутствие страсти к ней и были неиссякаемым источником моих мук.

Я видела, что он намерен жениться на ней ради ее знатности, или, возможно... потому что ее положение в свете и родственные связи его устраивали. Я чувствовала, что он не подарил ей свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем... видеть, как мисс Ингрэм прилагает все усилия обворожить мистера Рочестера, видеть бесплодность этих усилий и ее неспособность понять, что она вновь и вновь терпит неудачу, хотя самодовольно верит в меткость своих стрел, видеть, как она торжествующе поздравляет себя с победой, тогода как на самом деле ее гордыня и самовлюбленность все дальше и дальше отодвигают желанную цель, — видеть все это и было мукой, борьбой между ежеминутным волнением и необходимостью безжалостно его подавлять».

Весь этот танец флирта и кокетства совершенно искуственен, причем с обеих сторон. «...он не нравится ей по-настоящему, не вызывает у нее истинного чувства! Не то она не стала бы так щедро чеканить свои улыбки, столь непрестанно блистать взорами, столь тщательно изыскивать позы и без устали пленять».

Да, Джен любит Эдварда все больше и больше, вернее, прощает ему все больше и больше. «Прежде я стремилась изучить все грани его характера, и хорошие, и дурные, беспристрастно взвесить их и вынести столь же беспристрастное суждение. Теперь же дурного я вообще не видела».

С другой стороны, стоит ли оно того? Другими словами, насколько долгоиграющим будет такое отношение со стороны Джен?

«Пока я еще ничего не сказала в осуждение плана мистера Рочестера вступить в брак по расчету ради связей своей избранницы. Я была удивлена, когда обнаружила, что таково его намерение. Мне казалось маловероятным, чтобы подобный человек в выборе жены руководствовался столь меркантильными соображениями, но... все их сословие следовало этим принципам, и я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию... Впрочем, я становилась все снисходительнее к моему патрону не только в этом вопросе, но и в других: я забывала любые его недостатки, которые прежде так бдительно выискивала».

Полагала, становилась и забывала. Все это временно и когда-нибудь прекратится, а с Эдварда спросится, потому что простить — не значит забыть и перестать учитывать. А что для него это будет страшнейшей, ужасающей неожиданностью, так это же Эдвард.

Хотя, возможно, он просто все ставит на одну карту. Главное добиться своего сейчас, а там хоть трава не расти. Нынче хороши все средства, а когда девушке будет уже некуда деваться, можно выдохнуть с облегчением. Как он там «словно про себя» бормочет в ночь их любовного объяснения? «В этом искупление, искупление... разве я не нашел ее без друзей, сирой и безутешной? Разве я не буду хранить, лелеять и утешать ее? Разве в моем сердце нет любви, а в моем решении — неколебимой твердости?»

Разве в его голове есть мозги? Впрочем, от любви люди глупеют. Да и страданиями Джен Эдвард нисколько не наслаждается, напротив, следит за ней как ястреб, и стоит ей выйти из гостиной, вылетает за ней на лестницу, бросив Бланш, дабы спросить, как Джен поживает. Увидев же ее слезы, и вовсе расклеивается: «Спокойной ночи, моя... — Он умолк, закусил губу и ушел, не оглянувшись». Но приходить в пыточную каждый вечер приказать не забывает.

Страшная сила — дурак с Планом. Впрочем, Джен по жизни везет именно на таких мужчин.

Справедливости ради зададимся вот каким вопросом. Эдвард не понимает, что Джен его любит. А Джен-то понимает, что Эдвард любит ее?

Совершенно определенно да.

«Я чувствовала, что он не подарил ей [Бланш] свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем... когда она терпела неудачу, я видела, каким образом она могла бы преуспеть. Стрелы, которые постоянно отскакивали от груди мистера Рочестера и падали к его ногам, не оставив ни единой царапины, могли бы, направляй их более меткая рука, пронзить его гордое сердце, осветить любовью его суровые глаза, смягчить его насмешливое лицо — вот что я знала.

...Ведь я же видела на его лице совсем иное выражение, чем то, которое придает ему еще больше суровости сейчас, когда она с такой живостью кокетничает с ним. Но ведь тогда оно возникало само, а не вознаграждало искусственные ухищрения и расчетливые маневры. И достаточно было лишь просто встретить его на полпути, ответить ему искренне или в случае нужды обратиться к нему без ужимок — вот тогда его лицо становилось все добрее, все ласковее и грело душу как солнечный луч. Как удастся ей дать ему счастье, когда они поженятся?»

То есть — как ему жить в браке, если не удастся полюбить?

Джен, конечно, в чем-то наивный человек, когда речь заходит о браке. С другой стороны, если мы говорим не о браке, а о счастье, то ее слова вдруг теряют всякую наивность, а мысль, которую они выражают, оказывается простой и мудрой. Рочестер — не тот человек, который будет счастлив женой, имеющей связи. Ему на эти связи в общем-то фиолетово. Но если бы он основой брака положил любовь, то, действительно, мог бы дожить до счастья.

И Джен, как мы видим, хорошо понимает, что счастье в браке он бы нашел именно с ней.

Мог бы, конечно, и не с ней. «...если бы он был покорен и со всей искренностью сложил сердце к ее ногам, я бы закрыла лицо, отвернулась к стене и (фигурально выражаясь) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм истинно хорошей, благородной женщиной, наделенной волей, пылкостью, добротой, умом, я бы вступила в поединок с двумя тиграми — ревностью и отчаянием, а затем... с восхищением признала ее превосходство и успокоилась бы до конца моих дней. И чем выше было бы ее превосходство, тем сильнее она восхищала бы меня — и тем большее спокойствие я обрела бы».

Существует довольно устойчивое простодушное мнение, что Джен Эйр, мол, вся такая страдающая комплексом неполноценности, себя не ценит, в себя не верит, застенчивая по самое не могу, о сексе не знает ничего, нет в ней гордости, свободы, понимания своей женской силы и т.п. (тут обычно снисходительно добавляют, что она девушка пусть тусклая, но неплохая, вот только викторианская эпоха и социальная несправедливость непоправимо изуродовали).

Это очень, очень далеко от истины. Разве что комплексы насчет внешности у девушки есть, но, между прочим, при всей уверенности в собственной некрасивости Джен тщательно следит за тем, как выглядит. Другой вопрос, что ей позволяет кошелек. В пределах возможностей все неплохо. «Я встала и оделась с большим тщанием — очень просто, так как у меня не было ни единого платья сколько-нибудь нарядного покроя — однако я всегда заботилась о том, чтобы выглядеть аккуратно. Не в моей натуре было пренебрегать внешностью, относиться равнодушно к тому, какое впечатление я произвожу. Напротив, мне всегда хотелось выглядеть как можно лучше и нравиться настолько, насколько позволяло отсутствие у меня и тени красоты. Иногда я сожалела, что лишена миловидности, иногда я мечтала о розовых щечках, прямом носике и вишневых губках бантиком. Мне хотелось быть высокой, статной, величественной. Я воспринимала как несчастье, что так мала ростом, так бледна, а черты лица у меня такие неправильные и такие необычные».

Да, ей хочется соответствовать тогдашнему идеалу красоты. А кому в восемнадцать лет не хочется? Я таких ригористов не встречала. В пределах возможностей денежных и фенотипических Джен делает что может. В подругах у нее восемь лет была мисс Темпл, которая одевалась красиво, недешево и с большим вкусом, было чему научиться. Да и женские туалеты Джен описывает пусть без фанатизма и зависти, но с явным знанием вопроса.

Насчет того, что она себя не ценит, совсем абсурд. Вспомним хотя бы, как в девять лет она кричала тетке — нет, это ваши дети недостойны со мной общаться. Если почитать суждения повзрослевшей героини об обществе, которое Эдвард притащил в Торнфильд или о том же Мейсоне, обнаружишь, что они точны и безжалостны, а точка зрения на дам и джентльменов никогда ни разу не бывает снизу вверх.

Вот Мейсон: «не было мысли в низком гладком лбу, не было воли в пустых карих глазах». А вот леди Ингрэм: «Черты ее лица были римскими, подбородок двойным и соединялся с шеей точно капитель с колонной. Мне казалось, что ее лицо было не просто надуто гордыней, но и потемнело и даже покрылось складками от нее... Она отчеканивала слова, голос у нее был басистым, а тон очень чванным, очень безапелляционным — короче говоря, совершенно невыносимым». Ее сын лорд Ингрэм: «Видимо, горячность крови и сила его ума заметно уступают высоте роста».

С ужасной застенчивостью тоже не айс. Конечно, выпускница Ловуда, даже отработавшая два года учительницей, непривычна к светскому обществу. Да и к обществу вообще. Но где хотя бы один пример, когда застенчивость заткнула ей рот и не дала сказать или сделать то, что Джен считает нужным? Схема одна и та же: если она стесняется, она совершает над собой усилие — и делает то, что надо. Скорее для Джен характерно впечатление полной уверенности в себе. Рочестер, тот вообще не без зависти говорит: «Но и вздор вы высказали бы таким серьезным, убежденным тоном, что я принял бы его за истину».

Что до секса, то, конечно, Камасутру героиня не штудировала, но основные знания у нее определенно имеются. Поскольку скользкие темы нигде ни разу не смущают. Вот Эдвард излагает ей про свою любовницу и явно удивлен реакцией. «Странно, барышня, что я избрал вас в наперсницы, и еще более странно, что вы слушаете меня с полным спокойствием, будто мужчине вроде меня так и положено рассказывать про своих оперных любовниц скромной неопытной девушке вроде вас!» Бесспорно, Джен девушка скромная и не имеет опыта по части секса, но для чего мужчине нужна любовница, а также откуда берутся дети, она определенно в курсе. Предрассудки насчет незаконнорожденных она отметает в принципе. «Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши... теперь, когда узнала, что она в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже». В общем, невольно вспоминается старое доброе утверждение, что по-настоящему воспитанный человек способен спокойно, подробно и интеллигентно обсудить совершенно любые темы.

Если же говорить о свободе, то не надо путать привилегии, которые дает положение в обществе, и собственно свободу человека. Которая, как известно, ничего общего не имеет со вседозволенностью. Вот у Брокльхерста в Ловуде что-то весьма близкое к вседозволенности. Делает ли это его свободным? Джон Рид полагал, что ему можно все. Кто-нибудь готов назвать его свободным человеком? Оба они глубоко зависимые от общества и очень несвободные люди.

А вот Джен очень независимый внутренне, и, как ни странно, внешне человек, для которого существуют лишь те ограничения, которые она сама себе установила. И если она признает разумные ограничения, установленные обществом, в этом нет ничего плохого, кроме хорошего. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Ну, например, нельзя распускать язык и молотить им все, что вздумается, если хочешь в этом обществе остаться и тем более процветать. Мисс Ингрэм глупа и ведет себя так, будто ей все дозволено, поэтому она одна и, скорее всего, одна и останется. Мисс Эйр умна и молчит, оставляя за собой право думать все что считает нужным и действовать так, как сочтет нужным.

«— Если бы они все вошли сюда и плюнули мне в лицо, что бы вы сделали Джейн?

— Выгнала бы их вон, сэр, если бы могла».

Заметим, как изменился ее тон с памятного первого разговора с Хелен: не хвастливое «Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!», но то действие, которое вполне может быть совершено Джен, если она сочтет нужным его совершить.

«— А если я пойду к ним, а они... повернутся ко мне спиной и выйдут один за другим? Вы пойдете с ними?

— Не думаю, сэр. Я предпочла бы остаться с вами.

— Чтобы утешить меня?

— Да, сэр, чтобы утешить, насколько это было бы в моих силах.

— А если они подвергнут вас остракизму за то, что вы останетесь со мной?

— Я, вероятно, просто об этом не узнаю, а если бы узнала, то меня бы это ничуть не тронуло».

Причем дело даже не в Рочестере.

«— Значит, ради меня вы посмели бы подвергнуться общему осуждению?

— Посмела бы, как и ради любого другого друга, заслужившего мою верность, как, полагаю, ее заслуживаете вы».

Бланш и не снилась такая свобода.

Мисс Ингрэм всячески старается угодить богатому жениху, громко и публично, при других молодых джентльменах, рассказывая, какие они тряпки (а вот Эдвард, о! только бы женился!). Вот она прямо-таки рассыпается в комплиментах. «Ах, если бы вы родились немного раньше, каким незабываемым джентльменом с большой дороги вы стали бы!.. Ничто так не подходит к цвету вашего лица, как эта разбойничья пудра». Как проницательно замечает Джен, не Эдвард ищет внимания Бланш, но она внимания Эдварда. Ему даже приходится ее решительно отваживать. Узнав, что Рочестер куда беднее, чем кажется (что самое смешное — от самого Рочестера), Бланш теряется и по мере медленного осмысления информации впадает в молчаливость, мрачность и, сказала бы я, отчаяние. «Я следила за ней почти полчаса, и за это время она ни разу не перевернула страницу, а ее лицо все больше темнело, становилось все более кислым от разочарования. Очевидно, она не услышала ничего ей приятного, и, судя по такой мрачности и молчаливости, вопреки притворному равнодушию, она придавала большое значение услышанному от цыганки». Да как он смел! Она столько перед ним стелилась, столько нервов извела, столько времени потратила, и что же, все напрасно??

Мисс Эйр вовсю противоречит любимому мужчине, спорит с ним, дразнит и даже то и дело не слушается. А нажми он слишком сильно — она попросту развернется и уйдет. Собственно, и уходит.

Ну и кто тут гордая свободная женщина, а кто жалкая неудачница?

И вот эта сильная, внутренне очень независимая натура оказывается в положении «я его люблю, и он любит меня, но мое социальное положение не подходит для его брака, а потому он собирается жениться на ничтожной, злобной женщине, которую в лучшем случае не уважает».

Джен совершенно права, когда говорит, что испытывает вовсе не ревность. Это скорее глубокая боль и чувство несправедливого унижения. Ты как человек заслужил любовь того, кого любишь, но все равно не подходишь ему по причинам, повлиять на которые бессилен. У Джен нет ни связей, ни положения в касте. Изменить это невозможно. Мышки не станут ежиками. Бороться за человека, который любит тебя, но выбрал принципы сословия? Интриговать, соблазнять, заставлять все же потерять голову и обратиться к тебе? Как минимум глупо, если ты хочешь партнера равного себе. Столь же умного, независимого и гордого, как ты.

При этом Джен не берется судить Эдварда за его выбор. Ну разве что в форме «я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию». Уважает ли она его право на выбор? Безусловно. Уважает ли она собственно его выбор? Пытается. Уменьшает ли горечь унижения ее любовь? Боюсь, нисколько.

При этом Джен за свою любовь умрет, но себе не изменит. Вот ее слова: «Не могу ли я помочь вам, сэр? Ради вас я готова отдать жизнь». А вот Рочестер: «Ведь попроси я вас сделать то, что вы полагаете дурным... мой маленький друг тогда бы повернулся ко мне, притихший, бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно, я не могу, так как это дурно». И остался бы непоколебим, как звезда в небесной тверди».

Если это не гордое достоинство, то я уж и не знаю, где его искать.

Что интересно: даже Эдвард начинает понимать, что мнение любимой девушки придется учитывать.

Вот он переоделся цыганкой (начитался романов, определенно) и пытается наводить тень на плетень, но довольно быстро сбивается на обычные речи о себе, еще раз о себе, о том, что думает о нем любимая девушка и снова о себе (это же Эдвард). Однако мало-помалу он доходит до весьма интересных размышлений вслух.

«Случай назначил тебе толику счастья... От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это — вот загадка, которую мне должно разгадать.

...Я вижу лишь одно препятствие для счастливого исхода — это лоб. Он как будто утверждает: «Я могу жить в одиночестве, если того требуют от меня самоуважение и обстоятельства. Мне не нужно продавать душу, чтобы обрести блаженство. Я владею внутренним сокровищем, родившимся вместе со мной, и оно поддержит мою жизнь, если все внешние радости окажутся мне недоступными или будут предложены за цену, которую я не могу уплатить... Рассудок... не позволит чувствам вырваться на волю и увлечь его в пропасть. Пусть бешено бушуют страсти... пусть желания сулят множество суетных радостей — последнее слово в каждом споре останется за здравым смыслом, как и решающий голос в принятии каждого решения. Ураган ли, землетрясение или пожар — я все равно буду следовать наставлению того тихого голоска, который истолковывает веления совести». Отлично сказано, лоб! Твои требования будут приняты с уважением».

Дальше, правда, много хуже. «Мои планы обдуманы... и в них учтены требования совести, советы рассудка. Я знаю, как скоро поблекнет юность и увянет ее цвет, если в предложенной чаше счастья окажется хотя бы капля стыда или горечи сожалений. И я не желаю самопожертвования, скорби, погибели — мне они чужды. Я хочу лелеять, а не губить, заслужить благодарность, а не исторгнуть кровавые слезы... Или даже просто соленые».

К сожалению, в переводе с высокого слога на русский это значит всего лишь, что от планов сначала соблазнить, а потом она на все согласится и даст ему сделать вид, что он на ней женится, Эдвард отказывается. Уже неплохо. Но что же он, собственно, планирует?

Кое-что о планах Эдварда до появления ямайского родственника мы знаем точно. Он получил свое удовольствие от того, что Бланш, похожая на Берту и французскую Селину одновременно, за ним бегает, щелкнул ее по носу и явно вознамерился отправить восвояси. Точнее, сделать так, чтобы Ингрэмы сами уехали. А поскольку остальные гости — это массовка, приглашенная следить за тем, как мисс Ингрэм охотится на Рочестера, а Рочестер снисходительно позволяет ей охотиться за собой, пора спросить уважаемых гостей, не надоели ли им хозяева, и пусть дальше скучают по домам.

(«Порой все словно по сигналу объединялись, чтобы смотреть на главных действующих лиц и слушать их. Ведь в конце-то концов мистер Рочестер и — из-за постоянной близости к нему — мисс Ингрэм были душой этого общества. Если он отсутствовал в комнате час, его гости начинали заметно скучать, а при его появлении они сразу оживлялись».)

При поверхностном чтении может возникнуть впечатление, что Эдвард разогнал народ потому, что стало не перед кем выпендриваться: Джен уехала. Однако это не так.

Определимся с хронологией. Ночью после того, как Бланш узнала страшную, страшную новость (надо думать, спалось ей не очень), Мейсон оглашает Торнфильд воплем. «Под вечер следующего же дня меня позвали в комнату миссис Фэрфакс — меня спрашивал какой-то приезжий». Это Роберт Ливен с новостями из Гейтсхеда. Джен идет отпрашиваться к Рочестеру, говорит, что уедет завтра «прямо с утра» и так и делает («Больше я его в этот день не видела, а утром уехала до того, как он встал»).

Первого мая героиня приезжает в Гейтсхед, а покидает его в силу различных обстоятельств только через месяц. Из письма миссис Фэрфакс Джен знает, что «мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели». Из того же письма она узнает, что гости разъехались. Видимо, Ингрэмы прервали визит, как только это стало более-менее прилично (ну или когда у Бланш кончились силы держать лицо). Остальные гости, надо думать, не без некоторого злорадства (Бланш и ее маменька люди трудновыносимые) поулыбались друг другу, посокрушались, что и на этот раз Бланш не свезло, а ведь какие надежды подавала с юности, и с чувством здорового удовлетворения отправились по домам.

Не реши миссис Рид облегчить душу перед смертью, цепочка событий в Торнфильде была бы абсолютно та же самая. Эдвард запускает ее, донеся до современной, прогрессивной, вовсе не суеверной Бланш известие ложное, но крайне убедительное. Ясно даже и ежу, что некая цыганка из пришлого табора осведомлена о финансовых делах Рочестера так точно и в таких подробностях, что и не снилось налоговой службе.

Но если Эдвард это делает, значит, мавр в лице мисс Ингрэм сделал свое дело, мавр может валить. Длительность пытки Джен сочтена достаточной, а сама пытаемая любимая признана достигшей нужной кондиции влюбленности. Я, правда, полагаю, что наблюдать пытку для Рочестера тоже было своего рода пыткой, но не так чтобы сильно сочувствую. Эдвард человек свободный, хочет мучиться — флаг в руки. Но мучить других, когда достаточно всего-то раскинуть мозгом и не мучить, — это, право, плохой вкус.

Итак, еще до отъезда Джен Эдвард уже что-то решил.

Генеральную направленность решений можно понять из все того же письма многознающей миссис Фэрфакс. Хозяин, пишет она, перед поездкой в Лондон «упомянул о своем намерении купить новую карету». Экономка считает это частью свадебных приготовлений (и она права — если вспомнить, что после бракосочетания Эдвард собирается вот просто немедля и бегом увезти молодую жену из Торнфильда). Между тем в народе (среди торнфильдской прислуги так точно, но скорее всего у миссис Фэрфакс есть знакомые и повыше рангом) активно циркулируют слухи, что Рочестер женится. Миссис Фэрфакс дает дивный по точности прогноз: «Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя». Ни в букве не ошиблась.

Можно считать неопровержимо доказанным, что Эдвард планирует бракосочетание со своей драгоценной гувернанткой. Ну то есть не то чтобы бракосочетание, но вы поняли.

Что надо сделать для того, чтобы жениться? Купить карету — хорошо, но мало. По логике следует объясниться с предметом страсти, получить его согласие, подождать, пока закончится период помолвки, тем временем организуя процесс бракосочетания, зайти в церковь с невестой и выйти оттуда с женой.

Выполните ментальное упражнение. Вообразите себя Джен Эйр. К вам приходит ваш работодатель, человек взрослый и неглупый. Джен, говорит он, я перед вами виноват. Я давно и сильно вас люблю, но был настолько не уверен в вашем чувстве, что решил заставить вас ревновать, а потому пригласил сюда эту дуру Бланш и на ваших глазах за ней ухлестывал. Простите, я понимаю, что причинил вам много неприятных минут. Честно, я сам ужасно страдал, потому что, во-первых, это же Бланш, а во-вторых, глядя на то, как страдаете вы, я страдал от собственной дурости втройне, но трусливо не решался просто признаться. Решился. Просто признаюсь. Джен! Я люблю вас. Вы будете моей?

Вопрос, что вы ему ответите, если честно поставили себя на место Джен, конечно, риторический.

Как бы ни боялся Эдвард с его подростковой психологией этого простого, но, как ни странно, вполне надежного пути, он — со всякими выпендрежами, скачками в сторону, отползаниями назад и неизменно длинными, длинными речами — все же по нему как-то продвигается.

Однако Эдвард у нас подросток человек, как бы это помягче, креативный. Если случается какая-то неожиданность, такие могут начать импровизировать.

И вот эта самая неожиданность в лице Мейсона является в Торнфильд и вносит во все и так не слишком продуманные планы Рочестера разброд и шатание. Насколько все в бедной Эдвардовой голове разбрелось и зашаталось, мы знаем точно, ибо в ночь после приезда шурина он совершает свой самый загадочный за всю книгу поступок.

Я имею в виду то, что Эдвард ведет на третий этаж Джен и оставляет ее там на пару часов, как ему привычно, в безопасности и комфорте: ночь, слабый огонек свечи, дверь в коридор заперта, Берта порыкивает и постанывает за другой дверью, а ее брат испытывает невыносимую физическую и душевную боль и подумывает оставить этот мир.

По сути этот поступок настолько дикий, что не укладывается даже в известное изречение «все больше людей нашу тайну хранит». Вот тайна, которую от Джен тщательно скрывали всем колхозом. Вот место, куда ей нельзя. Вот Берта, о которой Джен ну ни в коем случае не должна узнать. Вот Мейсон, появление которого нанесло Эдварду такой удар, что он об этом пять раз подряд сказал. (1+1+3=5. «Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он тоном, каким, наверное, говорящий автомат произносит свою единственную фразу. — Мейсон!.. Вест-Индия! — повторил он. А потом еще трижды, все больше и больше бледнея». Автоматон заклинило.)

А вот Джен, которую Рочестер лично ведет туда, куда запретил пускать, к человеку, который, стоит ему рот открыть, выдаст ну абсолютно все, и оставляет их наедине.

На два часа.

Офигеть. Больше во всем Торнфильде некого послать за врачом. И во всем Торнфильде больше нет никого, кто сидел бы рядом с Мейсоном и ээээ ну пусть это будет оказание медицинской помощи, ок.

Допустим, Эдвард считает, что если за Картером (который знает, кем является сумасшедшая) поедет кто-нибудь другой, доктор не прискачет так быстро. Но нафига Джен тащить к Мейсону?

Да, Рочестер не сильно ценит комфорт своей девушки, что показал в ночь, когда жена ему пожар в постели устроила. И все эти бла-бла-бла насчет «Но я ведь запер дверь, и ключ лежал у меня в кармане. Плохим бы я был пастухом, если бы оставил овечку — мою любимицу — рядом с волчьим логовом без всякой защиты. Вам ничего не угрожало» — всего лишь пустое сотрясение воздуха. Боюсь, любимая овечка Рочестера, будь у него такая, ковыляла бы голодная, холодная, нечесаная, с воспаленными копытами и вся в репьях. Но все же. Если Эдвард идет на то, чтобы притащить Джен в самое, так сказать, сердце своей тайны, он чего-то добивается.

Быть может, это всего лишь забота о покусанном шурине? Ну, чтобы кто-нибудь с ним, испуганным, сидел, совал нашатырь под нос, заботливо поил водичкой и убирал с повязки «просачивающиеся капли крови». И ни один человек в поместье не способен с этим справиться — только любимая гувернантка.

Слушайте, ну даже не смешно.

Специально для тех, кто искренне думает, что Рочестер ведет Джен наверх, чтобы она заботилась о Мейсоне, Бронте приготовила аццки смешную весьма забавную сцену на пути к тайне.

«— Вы не спите? — спросил голос, который я ожидала услышать, то есть голос моего патрона.

— Да, сэр.

— И одеты?

— Да.

— Тогда выйдите, но очень тихо.

Я послушалась. В галерее стоял мистер Рочестер, держа свечу.

— Вы мне нужны, — сказал он. — Идемте, но не торопитесь и не шумите.

На мне были легкие туфли, и по ковру я ступала бесшумно, как кошка. Он прошел в конец галереи, поднялся по лестнице и остановился в темном низком коридоре зловещего третьего этажа. Я остановилась рядом с ним».

Теперь внимание. Как говорила фрекен Бок в мультике, запирая Малыша в его комнате: а еще, что-то еще... ах да! Вымой руки!

«— У вас есть губка? — спросил он шепотом.

— Да, сэр.

— А соли? Нюхательные?

— Да.

— Сходите принесите их».

Думаете, это все, что Эдвард сообразил уже по дороге? Плохого вы мнения о его креативности.

«Я вернулась, взяла губку с умывальника, достала из ящика флакончик с солями и возвратилась к мистеру Рочестеру. Он ждал меня с ключом в руке и, подойдя к одной из маленьких черных дверей, вложил ключ в скважину, но не повернул его, а снова задал мне вопрос:

— Вы не падаете в обморок при виде крови?»

Интересно, а вот скажи она — извините, да, падаю, — что бы он делал, креативный наш?

Думаю, все уже догадались, что нет никакого особого смысла в том, чтобы Джен сидела два часа на третьем этаже рядом с Мейсоном, который и один бы там спокойно полежал и не помер. Кстати, если он вдруг начнет совсем уж категорично помирать, Джен все равно реанимационные мероприятия провести не сможет за полным незнанием оных. Посадить там какого-нибудь парня из прислуги покрепче, да и делов. Но нет.

Я вам больше скажу. Мейсон, конечно, при Джен молчит как партизан на допросе, но с появлением Эдварда начинает кое-что говорить, и это кое-что не очень, но сколько-то информативно. Рочестер все равно не отсылает Джен буквально до последней минуты. Правда, она четырежды бегает по его поручениям (то в гардероб Эдварда за чистой рубашкой и шейным платком, то в комнату Мейсона за меховым плащом, то снова к Рочестеру за таинственным подкрепляющим средством итальянского шарлатана — а могла бы и в первый раз все сразу взять, но, как мы понимаем, это же Эдвард, он импровизирует; наконец, предупредить кучера). Все, что ей совсем уж не следовало слышать, было, видимо, сказано именно в ее отсутствие. Но в остальном абсурд продолжается. Эдвард даже из комнаты ее не выпускает, пока переодевают укушенного («отойдите за кровать, пока я помогу ему одеться. Но останьтесь в комнате. Возможно, вы еще понадобитесь»).

Наконец, когда все закончилось, и Джен, «полагая, что уже не нужна ему, повернулась, чтобы вернуться в дом», Рочестер ее окликает, открывает калитку и ведет на прогулку в сад.

Только в одном случае весь этот балаган имеет какой-нибудь смысл: если Рочестер хочет, чтобы Джен видела то, что она видит.

А уж когда он ведет любимую в сад, дарит ей розу («Джейн, можно подарить вам цветок? — Он отломил ветку розового куста с полураспустившимся бутоном, пока единственным»), усаживает на скамью в беседке («увитая плющом ниша в стене с простой скамьей внутри») и начинает излагать «некий казус, который извольте считать вашим собственным», исчезают последние сомнения.

Он собрался все рассказать.

Да неужели. Цветы, роса, птицы в старом саду, ранние пчелы, летящие за своим взятком, а также внимательные читатели в полной тишине, боясь дышать, внимают его речам.

Речи, как всегда, зачетные.

«...призовите на помощью свою фантазию и вообразите, будто вы больше не благовоспитанная, вымуштрованная девица, а необузданный юноша, избалованный с детства. Вообразите себя в далеком отсюда краю и предположите, будто там вы совершили роковую ошибку — не важно, какую именно и из каких побуждений, но последствия которой будут преследовать вас всю жизнь, омрачая самое ваше существование. И помните, я ведь не сказал «преступление». Я говорю не о пролитии чьей-то крови или каком-либо еще нарушении закона, грозящем той или иной карой. Нет, я говорю об ошибке. Однако со временем ее последствия становятся для вас невыносимыми. Вы ищете способы обрести облегчение — необычные способы, однако не преступные и не противозаконные. И все же вы несчастны, ибо надежда покинула вас на самой заре юности, ваше солнце полностью затмилось в полдень, и вы чувствуете, что оно останется в затмении до заката. Горькие, низменные воспоминания — вот все, что предлагает вам память; вы скитаетесь по свету, ища отдохновения в изгнании, счастья — в удовольствиях, в холодных, чувственных удовольствиях, имею я в виду, которые притупляют ум и парализуют чувства. С окаменевшим сердцем и опустошенной душой вы возвращаетесь к родным пенатам после долгих лет добровольного изгнания...»

По сути это типичное письмо в редакцию, над которым так классно стебались Стругацкие («Дорогие ученые. У меня который год в подполе происходит подземный стук. Объясните, пожалуйста, как он происходит»). Однако, стиль восхищает даже больше — кратко, емко, предельно ясно и строго по делу. Все как Эдвард любит.

Впрочем, дальше намеки становятся намекательнее.

«...и знакомитесь — как и где, значения не имеет — с кем-то, в ком находите те чудесные, светлые качества, какие тщетно искали предыдущие двадцать лет, и они свежи, прекрасны, чисты и незапятнанны. Такое знакомство воскрешает вас, излечивает — вы чувствуете, что вернулись ваши лучшие дни, дни более высоких устремлений, более возвышенных чувств, и вас охватывает желание наать жизнь сначала, прожить оставшиеся вам дни более плодотворно, более достойно бессмертного создания. И чтобы достигнуть этой цели, вправе ли вы преодолеть препятствие, навязываемое обычаем, всего лишь досадную условность, которую ваша совесть не освящает и ваш здравый смысл не признает?»

Вот прямо сейчас я очень сочувствую Джен, потому что Эдвард «умолк в ожидании ответа», а она, бедная, сидит в беседке с розой и не понимает, что сказать. Нет, мне, конечно, и не такие комменты три фэндома писали, но, во-первых, я комментаторов любила совсем не так сильно, как Джен Эдварда, а во-вторых, мне давно не восемнадцать и способы собрать анамнез даже у таких пиздоболов освоены за годы работы. Можно кое-что понять из этого мутного потока жалости к себе даже без дополнительных врачебных вопросов. Как я понимаю, досадная условность, которую совесть Эдварда не освящает и здравый смысл Эдварда не признает, это законный брак. Кто спорит, можно и без него, если есть любовь и доверие. Но в таком случае вторую сторону следует по крайней мере осведомить о том, на что она соглашается. А не изображать не то политика, не то работника банка, втюхивающего вам сомнительную ипотеку.

«Вновь мистер Рочестер задал вопрос:

— Имеет ли право этот грешный скиталец, теперь раскаивающийся и взыскующий душевного мира, пренебречь мнением света, чтобы навеки связать с собой судьбу этой кроткой, возвышенной, милосердной души, тем самым обретя покой и возрождение к новой жизни?»

Знаете, что здесь самое печальное и одновременно забавное? Если бы Эдвард не блистал сомнительным красноречием, а незамысловато изложил свою жизненную ситуацию, часть которой («рычание и лязганье зубов, будто схватились две собаки», «она меня укусила... вцепилась как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож», «сосала кровь... говорила, что высосет мое сердце») Джен только что наблюдала лично, ее реакция была бы совершенно иной. Но тогда это была бы другая книга, и вряд ли Бронте удалось ее опубликовать в ту эпоху.

В общем, никогда не давайте полное безоговорочное согласие на то, чего вы не понимаете с полной ясностью — здравый смысл не велит.

«— Сэр, — ответила я, — покой скитальца или возрождение грешника не должны зависеть от простых смертных... Если кто-то, кого вы знаете, страдал и ошибался, пусть он ищет силы для раскаяния и исцеления не у ближних, но выше.

— Но орудие... орудие! Господь для своих деяний выбирает орудие. Я сам — оставим притчи — был суетным, порочным человеком, не находившим покоя, и я верю, что нашел орудие моего исцеления в...»

Дорогая! Возьми на себя мои проблемы! Господь, я верю, прислал тебя сюда именно для этого!

Бесспорно, в чем-то Эдвард прав. Те, Кто Сверху прислали Джен для конкретного служения: чтобы развязать кармический узел, в который превратилась вся жизнь Рочестера. Но спасение утопающих, как мы знаем, есть дело рук самих утопающих. Перед тем, как повесить на орудие своего исцеления свои проблемы, неплохо бы попытаться самому их как-то решить. Да и потом, служение не означает превращения служащего в жертву. Опять же неплохо было бы честно разъяснить свои проблемы присланному Свыше помощнику. А не пытаться обрести покой и возродиться в новой жизни за чужой счет.

Определенно Те, Кто Сверху подобного не одобряют. Орудие исцеления орудием, но надо и совесть иметь. Сделай что-нибудь, начни хотя бы с малого, заставь себя сказать правду, а не петли накручивать. И вообще давай работай над собой, вечный подросток, вместо того, чтобы вешать свои проблемы на окружающих.

Наступает молчание. Разговор зашел в тупик, потому что Эдвард даже после демонстрации Джен значительной части своей проблемы (безумная жена в шкафу) трусит и не может озвучить правду. Георгина его щитовидной железы и гладиолус надпочечников вовсе не собирается обещать бедному-несчастному Эдварду пойти на все, но вывести его из состояния бедности-несчастности. Не будет обещаний принадлежать ему до самой смерти, предложений безвозмездно, а значит, даром, взять жизнь и душу в вечное и безраздельное пользование, а также сочувственных рыданий, горячих аплодисментов его готовности осознать-искупить-исправить и прочих согласий на все, только возьми меня.

Что остается? Два варианта. Взять себя в руки и объяснить все по-человечески. Или же разгневаться на «кроткую, возвышенную, милосердную душу», которая, вот зараза, не хочет догадаться без слов, пренебречь мнением света и кинуться очертя голову в Эдвардовы объятия ради Эдвардова же комфорта.

Разумеется, подросток выбирает второе.

«— Мой маленький друг, — сказал он совсем другим тоном, и лицо у него тоже стало другим: мягкость и проникновенность сменились холодностью и сарказмом, — вы ведь заметили мою склонность к мисс Ингрэм? Не кажется ли вам, что она, если я женюсь на ней, возродит меня, как никто другой?

Он вскочил, прошел до конца дорожки, а вернулся, напевая какой-то мотив.

— Джейн, Джейн, — сказал он, остановившись передо мной, — вы совсем побелели из-за бессонной ночи. Вы проклинаете меня за то, что я нарушил ваш ночной отдых?

— Проклинаю? Нет, сэр.

— Пожмите мне руку в подтверждение своих слов. Какие холодные пальцы! Вчера ночью, когда я прикоснулся к ним у двери в потайную комнату, они были теплее. Джейн, когда вы снова разделите мое ночное бдение?

— Когда бы я ни оказалась нужной, сэр.

— Например, в ночь накануне моей свадьбы! Я уверен, что не сумею уснуть. Обещаете составить мне компанию? С вами я смогу говорить о моей красавице. Ведь вы уже видели ее, познакомились с ней!

— Да, сэр.

— Какая величавость, точно статуя, Джейн. Высокая, смуглая, пышная, и волосы, какими, наверное, гордились знатные карфагенянки. Боже мой! Дент и Линн направляются к конюшне! Идите к дому между лаврами, вон в ту калитку.

Я пошла в одну сторону, он в другую, и я услышала, как во дворе он сказал весело:

— Мейсон вас всех опередил! Уехал еще до зари. Я встал в четыре, чтобы проводить его.»

Как заговорил-то сразу понятно, зайка. И не захочешь, а поймешь. Где ж он прятал эту кристальную прозрачность слога, пока не озверел? Ведь может, когда хочет, донести мысль, и продолжать ее доносить, пока совсем не затопчет. Почему бы так четко и конструктивно не изложить про свои ошибки и ситуационную жопу, в которой не без усилий себя любимого находится который год?

В остальном, конечно, избалованный мажорчик. Кстати, кто-то у нас только что себя очень похоже вел. Уж не Бланш ли Ингрэм?

«Я... увидела бродяжку-цыганку, якобы искусную в науке хиромантии. Она наговорила мне все то, чт обычно говорят ей подобные. Свой каприз я удовлетворила, и, полагаю, мистер Эштон поступит правильно, если завтра утром посадит старуху в колодки, как намеревался». Ага, и вообще отрубите ей голову, она меня расстроила.

Но Бланш, как мы помним, Рочестер осуждает: «Все ее чувства соединены в одном — в гордыне, гордыню нужно укрощать». А что до него самого, то это, как всем понятно, другое. Да как она смеет! Он столько перед ней стелился, столько нервов извел, столько слов сказал, и что же, все напрасно??

Без комментариев.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Про "Джейн Эйр" 3

Угадайте, о каком персонаже идет речь. Я честно перечислю все характеристики, кроме одной, которая очень уж знаменита.

Его зовут Роберт.

Он мамин сын.

Он страстно увлеченный экспериментатор.

У него яркая внешность, совершенно не соответствующая внутренним качествам.

Он влюблен в звук своего голоса и толкает длиннейшие речи по поводу и без повода.

Он подкаблучник.

И он дурак.

Нет, не так. Он — ДУРАК.

И вот это существо работает у нас главным злом книги. Если миссис Рид — что-то среднее между мачехами Золушки и Белоснежки, то Брокльхерст — поднимай выше, практически Темный Властелин. Как я тут прочла по первой же ссылке в гугле, «удивительно страшная, мрачная фигура романа... Трудно понять уровень отрицания, который должен присутствовать в голове этого человека, чтобы что-то в его жизни казалось рациональным». У кого что присутствует в голове, конечно. Из ссылочной цитаты я готова согласиться лишь с тем, что Брокльхерст — фигура, несомненно, удивительная. Вот смотрите. У нас викторианская эпоха в разгаре, верующая дочь пастора создает персонажа, действия которого, несомненно, приводят к страданиям и многочисленным смертям детей. Кто читал, тот знает, что Бронте совершенно всерьез, очень пронзительно и незабываемо показывает Ловуд и то, что там творится.

Но кто читал внимательно, тот увидит, что темный властелин почти постоянно смешон.

То есть пока он молчит, еще вполне себе впечатляет. Особенно девятилетнюю нервную девочку, едва оправившуюся после болезни.

«...я вошла, сделала низкий реверанс, подняла глаза и увидела… черную каменную колонну! Во всяком случае, так мне померещилось в первое мгновение: на каминном коврике высилась прямая узкая фигура, облаченная в непроглядно черное. Суровое лицо вверху казалось каменной маской, заменяющей капитель». Хотя голова, заменяющая капитель, уже, говоря откровенно, издевательство со стороны Бронте. Но это только начало.

«Крупные черты лица, как и очертания его фигуры, выглядели равно суровыми и чопорными... отклонившись от перпендикуляра, он опустился в кресло напротив миссис Рид.

– Подойди сюда, – сказал он.

Я подошла, и он поставил меня перед собой столбиком. Его лицо теперь оказалось почти на одном уровне с моим, и что это было за лицо! Какой огромный нос! А рот! А большие торчащие зубы!». Бабушка, зачем тебе такие большие зубы? Пугать девятилетних нервных девочек.

Глаза у страшного, мрачного персонажа «инквизиторские серые», а говорит он «глубоким басом». Впрочем, лучше бы молчал, право. Потому что спросить «дядя, ты что, дурак?» хочется едва ли не после каждой реплики. Чтобы оценить оные реплики по достоинству, выполним мысленное упражнение: вообразим мистера Брокльхерста в исполнении какого-нибудь маленького кругленького лысенького актера, известного комическими ролями. Реплики лягут как родные. Ох, неверно играют ловудского попечителя в многочисленных экранизациях актеры высокие худые носатые. Грош цена тем речам, которые кажутся грозными, умными и значительными только потому, что исходят из уст верзилы с мрачной внешностью и глубоким басом.

«– Нет ничего печальнее, чем видеть нехорошее дитя, – начал он. – И особенно нехорошую маленькую девочку. Ты знаешь, куда плохие люди попадают после смерти?

– Они попадают в ад, – ответила я без запинки, как положено.

– А что такое ад? Ты можешь мне сказать?

– Яма, полная огня.

– А тебе хотелось бы упасть в эту яму и вечно гореть в ней?

– Нет, сэр.

– Что тебе следует делать, чтобы не попасть туда?

Я задумалась и ответила не слишком удачно:

– Я должна быть очень здоровой и не умереть.

– Как ты сумеешь оставаться здоровой? Дети меньше тебя годами умирают ежедневно. Всего лишь два дня назад я похоронил дитя пяти лет, хорошее дитя, чья душа теперь на небесах. Следует опасаться, что того же нельзя было бы сказать о тебе, будь ты призвана теперь.

Не имея возможности рассеять его сомнения, я только опустила взгляд на две огромные ступни, упертые в коврик, и вздохнула, от всей души желая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда.

– Уповаю, это вздох из глубины сердца, и ты раскаиваешься в том, что причиняла огорчения своей превосходнейшей благодетельнице... Ты молишься утром и вечером?..

– Да, сэр.

– Ты читаешь Библию?

– Иногда.

– С радостью? Ты любишь ее читать?

– Мне нравятся Откровение, и Книга Даниила, и Бытие, и Самуил, и кусочки Исхода, и некоторые части в Книгах Царств и в Паралипоменоне, а еще Иов и Исайя.

– А псалмы? Уповаю, они тебе нравятся.

– Нет, сэр.

– Нет? Возмутительно! У меня есть сынок, моложе тебя годами, так он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие.

– Псалмы совсем не интересные, – заметила я.

– Это доказывает, что у тебя дурное сердце. И ты должна молиться Богу, чтобы Он его изменил, дал бы тебе новое, чистое, и взял бы твое каменное и дал тебе сердце плотяное.

Я было собралась спросить, как будет производиться операция по замене моего сердца, но тут миссис Рид приказала мне сесть и продолжила разговор сама».

Сдается мне, что миссис Рид решительно прерывает Джен потому, что, в отличие от Брокльхерста, что-то понимает в детях и догадывается, что сейчас гость конкретно попадет.

Но, может быть, дядя-дурак разговаривает с ребенком, а потому типа снижает уровень вещания до ребенкина уровня. Попробуем принять всерьез историю с сынком-любителем имбирных коврижек псалмов — возможно, это такой стандартный спич, заготовленный специально для бесед с маленькими. Но нет, из дальнейшего ясно, что дядя так разговаривает со всеми. И истории о гениальных отпрысках тоже всем рассказывает.

«– Ваши пожелания весьма мудры, сударыня, – ответил мистер Броклхерст. – Смирение – наихристианнейшая добродетель, особенно приличествующая ловудским ученицам, а посему я постоянно требую особого внимания к тому, чтобы они росли в смирении. Я настойчиво искал способ умерщвлять в них суетную гордыню и совсем недавно получил приятнейшее доказательство, что преуспел в этом. Моя вторая дочь, Огеста, поехала со своей матерью навестить школу, и, вернувшись, она вскричала: «Ах, милый папенька, какими тихими дурнушками выглядят все девочки в Ловуде! С волосами, гладко зачесанными за уши, в этих длинных фартучках и с такими забавными холщовыми сумочками поверх платья они очень похожи на бедных детей. И, – добавила она, – на нас с маменькой они смотрели так, будто никогда прежде не видели шелковых платьев!»

Где тут лицемерие? Это же святая вера в собственную гениальность и своих совершенных деток. Причем гражданин так трогательно, я бы сказала — доверчиво откровенен, что только что слезу не вышибает.

Даже миссис Рид, вовсе не гигант мысли, заметно умнее.

«– Обыщи я хоть всю Англию, то не нашла бы системы воспитания, словно созданной именно для такой девочки, как Джейн Эйр. Последовательность, любезный мистер Броклхерст, я рекомендую последовательность во всем.

– Последовательность, сударыня, – первейший долг христианина, и в Ловудской школе она соблюдается во всем: простая пища, простая одежда, никаких излишеств ни в чем, ни малейшей изнеженности и деятельное прилежание – таковы порядки в школе, обязательные для всех учениц.

– Прекрасно, сэр. Следовательно, я могу надеяться, что эту девочку примут в Ловуд и воспитают в соответствии с ее положением в настоящем и будущем?

– О да, сударыня! Она будет помещена в этот питомник избранных растеньиц и, уповаю, покажет себя благодарной за эту величайшую привилегию.

– В таком случае я отправлю ее туда как можно скорее, мистер Броклхерст, так как, поверьте, я не чаю снять с себя ответственность, которая стала слишком тяжелой.

– Без сомнения, без сомнения, сударыня. А теперь разрешите пожелать вам доброго утра... Девочка, вот тебе книга «Наставления детям». Читай ее с молитвой, а особенно «Рассказ об ужасной в своей внезапности смерти Марты Д., нехорошей девочки, склонной ко лжи и обману».

С этими словами мистер Броклхерст вложил мне в руку тоненькую брошюру и, позвонив, чтобы подали его карету, удалился».

Я даже не буду комментировать, особенно после питомника избранных растеньиц. Бронте жжот напалмом, да.

И не в последний раз.

«Широкий размеренный шаг через классную – и вот рядом с мисс Темпл, которая тоже встала, воздвиглась та же черная колонна, что столь зловеще хмурилась на меня с каминного коврика гейтсхедской гостиной. Теперь я осторожно покосилась на этот предмет архитектуры. Да, я не ошиблась: это был мистер Броклхерст, застегнутый на все пуговицы своего сюртука и на вид даже более длинный, узкий и несгибаемый, чем прежде».

Блестящая писательская работа, между прочим. Мы одновременно видим, как Брокльхерст ужасает девятилетнюю Джен. И как зрелая, сильная Джен, которая пишет свою автобиографию лет этак через восемнадцать, над ним издевается.

«У меня были свои причины прийти в смятение при виде него: слишком живы были в моей памяти губительные намеки миссис Рид на мои дурные наклонности и прочее, а также обещание мистера Броклхерста сообщить мисс Темпл и учительницам о порочности моей натуры. Все это время я отчаянно боялась, что он сдержит обещание. Ежедневно я высматривала приближение вестника Рока, чей рассказ о моей прошлой жизни будет содержать сведения, которые навеки заклеймят меня как плохую девочку. И вот он здесь! Он стоял рядом с мисс Темпл и что-то говорил ей на ухо. Я не сомневалась, что он разоблачает мои злодейства, и вглядывалась в ее глаза с мучительной тревогой, с секунды на секунду ожидая, что эти темные зерцала души обратят на меня взгляд, полный отвращения и осуждения. И я вслушивалась, а так как я сидела неподалеку от них, то мне удалось разобрать почти все, что он говорил...»

Ну же, ну! Читатели доведены почти до такого же трепета, в каком находится девятилетняя преступница.

«...и мои страхи несколько улеглись.

– Полагаю, мисс Темпл, нитки, которые я купил в Лондоне, именно то, что нужно. Мне пришло в голову, что они отлично подойдут для коленкоровых рубашек, и я подобрал необходимые иглы. Можете сказать мисс Смит, что я забыл сделать пометку о штопальных иглах, однако на следующей неделе она получит несколько пачек, только она ни в коем случае не должна выдавать более одной иглы единовременно. Если у каждой воспитанницы их будет более одной, они, конечно, забудут о бережливости и начнут их терять. Да, и еще одно, сударыня! Я желал бы, чтобы о шерстяных чулках заботились прилежней! Когда я был здесь в последний раз, то зашел в огород и осмотрел одежду, сушившуюся на веревке. Большинство черных чулок оказалось в самом плачевном состоянии. Судя по дырам в них, я убежден, что их штопают небрежно и редко.

Он умолк».

Если вы представите, как торжественным низким басом злодей восьмидесятого уровня вещает о сложностях выбора, покупки и выдачи иголок, то вы поймете, как, собственно, это смешно. Но дальше начинается вообще феерия. Вообразите себе, о любезный читатель, величественную колонну в черном с головой вместо капители, которая ходит по огороду и нюхает осматривает чулки воспитанниц. А темный властелин у нас точно не фетишист?

Маленькая Джен, затюканная теткой, очень боится великого и ужасного попечителя, но вообще-то в Ловуде его не боятся. Не будем сейчас о персонале, хотя мисс Темпл, что совершенно ясно, начальство глубоко презирает и по мере возможности ему противодействует. А что бесправные, голодные и холодные избранные растеньица?

Вот знаменитый эпизод с волосами, которые имеют наглость виться вопреки педагогической теории попечителя. Самодурство, конечно, изумительное, но давайте попробуем посмотреть на ситуацию не с точки зрения подневольных растеньиц и немногим менее подневольной директрисы, а снаружи, как внимательный читатель.

«Тем временем мистер Броклхерст, стоя перед камином и заложив руки за спину, величественно озирал сидящих учениц. Внезапно его глаза мигнули, словно что-то ослепило или поразило их зрачки. Обернувшись, он проговорил уже не с прежней медлительностью:

– Мисс Темпл, мисс Темпл, что… что это за девочка с завитыми волосами? Рыжими волосами, сударыня, завитыми… завитыми по всей голове?

Подняв трость, он трясущейся рукой указал на этот ужас.

– Джулия Северн, – ответила мисс Темпл очень спокойно.

– Джулия Северн, сударыня! А почему волосы у нее – и у кого угодно еще – почему они завиты? Почему, вопреки всем установлениям и принципам этой школы, она столь открыто предается мирской суетности здесь, в евангелическом благотворительном заведении, и превращает свои волосы в копну кудряшек?

– Волосы Джулии вьются от природы, – ответила мисс Темпл еще спокойнее.

– От природы! Да, но мы не подчинены природе! Я желаю, чтобы здешние воспитанницы были детьми Благодати… и почему они так пышны? Я снова и снова настоятельно указывал, что волосы должны причесываться гладко, скромно, просто. Мисс Темпл, волосы этой воспитанницы необходимо остричь, остричь под корень. Завтра я пришлю цирюльника; и, как вижу, у других тоже много подобного безобразия. Вот та высокая девочка, прикажите ей повернуться. Велите всему первому классу подняться и стать лицом к стене.

Мисс Темпл провела платком по губам, словно пряча улыбку, невольно изогнувшую их, однако отдала распоряжение, и когда старшие ученицы поняли, чего от них требуют, они послушно встали лицом к стене. Чуть-чуть откинувшись, я смогла поглядеть на их лица: какими гримасами они встретили это распоряжение! Жаль только, что мистер Броклхерст их не видел! Быть может, он понял бы, что, какую бы форму он ни тщился придать сосуду снаружи, внутренность этого сосуда была ему куда менее доступна, чем он полагал».

Ну, во-первых, никто в Ловуде мистера Брокльхерста даже не уважает.

А во-вторых, опять-таки где он лицемерит? У него, бедолаги, трясутся руки от того, что срывается Великий Эксперимент! Растеньица вместо того, чтобы быть Детьми Благодати в приличном евангелическом благотворительном заведении, превращают свои волосы в копну кудряшек!

Дебил блядь Лаврова в студию.

Да, Брокльхерст напыщенный и упертый дурак. Но дурак он, сдается мне, искренний. И у него есть Идея. Программу своего великого эксперимента на благо человечества в общем и его женской половины в частности он оглашает постоянно — в разговоре с миссис Рид, во время памятного посещения Ловуда, — видимо, перед всеми, кто не успел убежать.

Ну, допустим, вот.

«– Сударыня, одну минуту, прошу вас! Вы знаете, что мой план воспитания этих девочек состоит не в том, чтобы прививать им привычку к роскоши и излишествам, но в том, чтобы сделать их выносливыми, терпеливыми, нетребовательными. Если случайность вынуждает к некоторому воздержанию от пищи из-за испорченного блюда – подгоревшего или оставшегося полусырым, никак не следует заглаживать ее, возмещая потерю чем-то более изысканным, потакая требованиям плоти и пренебрегая целью сего заведения. Напротив, случайность эта должна способствовать духовному воспитанию ваших учениц, должна научить их противоставлять твердость временным невзгодам. Краткое поучение явилось бы отнюдь не лишним: благоразумная наставница воспользовалась бы подобной возможностью, дабы напомнить о страданиях первых христиан; о том, что претерпевали мученики; об увещеваниях самого Господа нашего, призывавшего Своих учеников взять крест свой и следовать за Ним, о Его предостережении, что не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих, о его божественном утешении: «Если терпите вы голод и жажду во Имя Мое, блаженны будете!» Ах, сударыня, влагая в уста этих детей хлеб с сыром взамен подгоревшей овсянки, вы поистине могли напитать их грешную плоть, но даже не помыслили о том, что морите голодом их бессмертные души!

Мистер Броклхерст вновь умолк – возможно, не совладав со своими чувствами».

Он говорит длинно, глупо, с тремя ваннами пафоса уже не на страницу, а на абзац, и страстно влюблен в то, что и как говорит. Но где он лицемерит? Все исключительно искренне и от души. И уж просто охренеть можно от того, с какой неподдельной страстью дядя-дурак обличает лгунью-Джен, — а главное, от того, как Бронте держит баланс между ужасом положения Джен и издевкой над Брокльхерстом.

«– Сударыни, – сказал он, обращаясь к жене и дочерям, – мисс Темпл, учительницы и воспитанницы, вы все видите эту девочку?

Еще бы они меня не видели! Я ощущала, как их взгляды опаляют мою кожу, будто солнечные лучи, собранные в пучок увеличительным стеклом.

– Вы видите, она еще юна, вы замечаете, что по облику она не отличается от других девочек; Бог милостиво дал ей ту же форму, какой одарил нас всех, никакое заметное уродство не указывает на порочный характер. Кто бы подумал, что Отец Зла уже обрел в ней свою служанку и сообщницу? Однако я с прискорбием должен сказать, что это именно так.

Пауза, в течение которой я начала справляться с пляской моих нервов и понимать, что Рубикон перейден, что испытание, которого избежать не удалось, необходимо перенести с твердостью.

– Дорогие детки, – с пафосом продолжал священник, вырубленный из черного мрамора, – это печальный, прискорбнейший случай, ибо мой долг – предостеречь вас, что эта девочка, которая могла бы стать Божьей овечкой, на самом деле – отступница, не пасомая верного стада, но проникшая в него притворщица. Вы должны остерегаться ее, вы должны бежать ее примера – если необходимо, избегайте ее общества, исключайте ее из ваших забав и не дозволяйте ей стать участницей ваших разговоров. Наставницы, вы должны бдительно следить за ней, не спускать с нее глаз, взвешивать каждое ее слово, вникать в каждый ее поступок, карать телесно во имя спасения ее души – если спасение для нее еще возможно! Ибо (язык отказывается повиноваться мне, пока я повествую об этом) сия девочка, сие дитя, рожденное в христианской стране, гораздо хуже многих маленьких язычников, которые молятся Браме и падают на колени перед Джаггернаутом. Эта девочка… Она – лгунья!

Наступила десятиминутная пауза, во время которой я, уже полностью вернув себе власть над рассудком и чувствами, наблюдала, как все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали:

– Какой ужас!

Затем мистер Броклхерст возобновил свою иеремиаду:

– Это я узнал от ее благодетельницы, от благочестивой и милосердной дамы, которая пригрела ее, сироту, растила, как собственную дочь, и за чью доброту, за чье великодушие эта злосчастная отплатила неблагодарностью, столь возмутительной, столь чудовищной, что в конце концов ее превосходнейшая покровительница была вынуждена отделить ее от собственных чад, дабы ее дурной пример не осквернил их чистоты, и послала ее сюда для исцеления, как древле иудеи погружали своих недужных в возмущенные воды Вифезды, купальни у иерусалимских врат. Молю вас, учительницы, директриса, не дайте воде сей загнить вокруг нее!

После этой высочайшей кульминации мистер Броклхерст застегнул верхнюю пуговицу сюртука и сказал что-то вполголоса своей супруге и дочерям. [Домой, дорогие, папа устал.] Они поднялись, кивнули мисс Темпл, и именитая семья торжественно покинула комнату. Однако в дверях мой судья обернулся и сказал:

– Пусть постоит на табурете еще полчаса и пусть до конца дня никто с ней не разговаривает».

Особенно прекрасна последняя фраза, показывающая, что даже Брокльхерст способен утомиться от своих речей и сказать что-то кратко и по делу. Сложное, энергетически затратное это дело — вещать с пьедестала. А ведь мир еще и не ценит усилий экспериментатора, корчит рожи и всячески сопротивляется. Вот чего добился мистер Брокльхерст своей полной дутого величия иеремиадой? Да ничего. Весь Ловуд и так знает, что дядя — дурак.

«Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».

А потом мисс Темпл и вовсе провела небольшое расследование, «собрала всех воспитанниц и объявила, что обвинения против Джейн Эйр были тщательно проверены и она счастлива сообщить, что все они полностью опровергнуты. После чего учительницы пожали мне руку и поцеловали меня, а по рядам моих товарок прокатился одобрительный ропот». Даже злобную мисс Скэтчерд начальство, судя по всему, умудрилось достать до печенок.

Только дома и понимают несчастного реформатора.

И здесь, конечно, следует перейти к разговору о семье, роскошь одеяний которой вроде бы непреложно доказывает лицемерие главы семейства. Как же это — приютских девочек одевают только что не в рубище, кормят помоями и стригут волосы под корень, а бабский цветник экспериментатора блещет «дорогими туалетами из бархата, шелка и мехов»? И вообще, на попечителевых доченьках «модные тогда серые касторовые шляпы, отделанные страусовыми перьями, и из-под полей этих изящных головных уборов ниспадали пышные, тщательно завитые локоны». Жена так и вовсе «куталась в бархатную накидку, отороченную горностаем, а ее лоб осеняла накладная завитая челка, изделие французского куафера» (если это не косяк перевода, то вот он, корень проблемы, у тебя жена не может показаться на людях без накладных волос, а тут всякие наглые девчонки демонстрируют отличные природные шевелюры).

Лицемер, как есть лицемер? Как там — «трудно понять уровень отрицания, который должен присутствовать в голове этого человека, чтобы что-то в его жизни казалось рациональным»?

Да нет, конечно. Именно потому, что домашние — это одно, а приютские — это другое, Брокльхерст не фанатик, но экспериментатор. Дома должно быть уютно и хорошо, это вам всякий дурак скажет. Экспериментировать следует вне родного очага. Особенно если у вас умная жена.

А миссис Брокльхерст пусть и лысовата, но социально очень умная женщина. Вспомним еще раз, как лихо управляется с папочкой сынок, который моложе Джен, а сталбыть, ему восемь или меньше: «...он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие».

Угадайте с трех раз, кто ребеночка научил? Правильно, маменька. В старом хорошем фильме про Буратино была милая песенка с рекомендациями на тему, как управляться с хвастуном, жадиной и дураком. Немножко подпоешь — и делай с ним что хошь. Может, дядя-дурак и заговаривал о том, что надо бы и на детках попробовать теорию, — но, милый мой Бобик, зачем? Детки у нас и так ангельчики! Сынок! Поди сюда, покажем папе, как ты делаешь правильный выбор! А дочки вместе с маменькой с немалым энтузиазмом сами принимают участие в папенькином эксперименте: «Они приехали в карете с преподобным главой семьи, и пока он проверял с экономкой счета, расспрашивал прачку и наставлял директрису, они провели придирчивый осмотр комнат наверху. Теперь они принялись в три голоса упрекать мисс Смит, которая заведовала бельем и следила за порядком в дортуарах».

За что, спрошу я вас, мучить ангельчиков, когда они и так безупречные ангельчики? А главное, они единственные, кто реагирует на папенькины речи так, как папеньке хочется («все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали: – Какой ужас!»).

Как, однако, неправ Толстой, когда опрометчиво утверждает, что все счастливые семьи похожи друг на друга.

Но как же Роберт Брокльхерст дошел до жизни такой, а главное, до власти такой? Ответ прост: он сын своей мамы, женщины с деньгами и не без возможностей. Про папу мы знаем только, что он оставил маму вдовой, ну и что ему принадлежала фамильная (судя по названию) усадьба Брокльхерст-Холл. Возможно, деньги у вдовы были от папы. А может, это ее приданое. А может, то и другое. Или вообще она была деловая женщина и, как Скарлетт О'Хара, поднялась на лесопилке и каторжниках. Но оно в общем без разницы, так что зачем гадать.

Точно мы знаем, что деньгами мама Брокльхерст могла распоряжаться свободно и в какой-то момент затеяла крупный благотворительный проект, немало на него потратив. А именно: в двух милях от «большой усадьбы» на основе старого (вероятнее всего, монастырского) здания был создан приют для девочек-сирот, где они отныне могли получать совсем неплохое по тем временам образование.

«...Половина огромного здания выглядела серой и древней, а вторая половина – совсем новой. Окна новой части, в которой находились классная комната и дортуар, напоминали церковные частым металлическим переплетом. Каменная доска над дверью гласила: «Ловудский приют. Сия часть здания была восстановлена в лето Господне … иждивением Наоми Броклхерст из Броклхерст-Холла в сем графстве». «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. Матфей V, 16».

От Хелен Бернс мы знаем, что мама Ловуд построила, а теперь сын «за всем здесь следит и всем управляет... потому что он казначей и попечитель Ловуда». Приют маму не разорил, сыну хватает и на усадьбу, и на фальшивые волосы жене, и на модные тряпки для всего цветника брокльхерстовых баб. Так что в священники Роберт пошел не для зарплаты. Почему из всех профессий он выбрал именно эту? Если он единственный сын, мог вообще профессией не обзаводиться, так что не исключено, что, эээ, «делает много добра» на этой должности, так сказать, по зову сердца. Возможно также, что он не первый сын, но единственный выживший. В Англии того времени обычно все-таки в священники шли вторые сыновья, а если у них было выраженное стремление к воинской службе, тогда в священники отдавали третьих. С другой стороны, надо же как-то сына пристраивать, если он дурак. Пусть идет в священники, чтобы деточка себя мог хорошо и безопасно реализовать в мамином проекте, ну и отдать в хорошие руки правильной жены.

Кто придумал великий эксперимент? Не исключено, что мама, а сынок только реализовывает. Но мог и сам. Во-первых, подобная идея — это как раз его уровень. А во-вторых, степень увлеченности такова, что чувствуется глубоко личное.

А вот инициатором постройки Ловуда сын-священник быть не может, потому что он, как мы уже видели, круглый дурак и человек, как бы это помягче, в своем страстном служении богине Копеечке обреченный вечно прокалываться в делах и по мелочам, и по-крупному. Ловуд между тем организован со смыслом и неплохо продуман.

«– А почему его называют приютом? Он чем-то не похож на другие школы?

– Отчасти это благотворительное учреждение: ты, я и все остальные – мы приютские дети. Ты, наверное, сирота. Ведь кто-то из твоих родителей умер?

– Они оба умерли, когда я была совсем маленькой, и я их не помню.

– Ну, тут все девочки лишились либо кого-то из родителей, либо обоих, и школа называется приютом для обучения сирот».

Дело-то благое. Особенно после реформы, когда школа «со временем стала истинно полезным и образцовым заведением».

Но прежде чем случается реформа, в школу приходит «тифозная горячка», в которой Наоми Брокльхерст вообще-то виновата не меньше сына.

«Лесистая долина, приютившая Ловуд, была колыбелью туманов и рождаемых ими миазм, которые, пробудившись с пробуждением весны, заползли в сиротский приют, дохнули тифозной горячкой в тесноту классной комнаты и дортуаров и еще до воцарение мая преобразили школу в больницу.

Вечное недоедание и оставляемые без внимания простуды предрасположили большинство воспитанниц к заражению — и болезнь уложила в постель сорок пять девочек из восьмидесяти... Многие, уже пораженные недугом, возвращались в родной дом, только чтобы умереть; некоторые умерли в школе и были тут же спешно похоронены, так как природа болезни воспрещала малейшую отсрочку».

Доэкспериментировался.

Жена дурака, кстати, лишний раз доказывает, что она совсем не дура: «Мистер Броклхерст и его семейство теперь не навещали Ловуд, никто не занимался въедливой проверкой счетов». Игры в эксперименты закончились. Сиди дома, дорогой, и не жужжи. И ни одного предмета из твоего Ловуда, пока там эпидемия не закончится.

Чем все закончилось для школы, мы знаем.

«Когда тифозная горячка пожала в Ловуде свою страшную жатву, она незаметно сошла на нет, но не прежде, чем ее неистовство и число жертв привлекли к школе внимание общества. Было произведено расследование причин такой ее вспышки, и постепенно на свет выплыли факты, вызвавшие бурю негодования. Нездоровое местоположение школы, количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого – все это было обнаружено и привело к результатам весьма неприятным для самомнения мистера Броклхерста, но благотворным для школы.

Несколько богатых филантропов в графстве собрали по подписке сумму для постройки более удобного здания в более здоровой местности; были введены новые правила, одежда и рационы стали заметно лучше, а средствами на содержание школы теперь распоряжался попечительский совет. Мистер Броклхерст, чье богатство и семейные связи не могли не быть приняты во внимание, сохранил пост казначея, но в исполнении его обязанностей ему помогали люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью. После таких улучшений школа со временем стала истинно полезным и образцовым заведением. После ее возрождения я провела в ее стенах еще восемь лет: шесть ученицей и два года – учительницей. И в том, и в другом качестве я готова свидетельствовать, что она во всем отвечала своему назначению».

Не исключено, что в привлечении внимания общества активное участие принимала мисс Темпл. Во время эпидемии «она почти не выходила из лазарета, покидая его только ночью, чтобы ненадолго уснуть». Еще вопрос, где директриса умудрялась уснуть хотя бы ненадолго, потому что в ее комнате умирала от чахотки Хелен Бернс. Безусловно, мисс Темпл — героическая женщина.

Хотя в ее школе ту же тяжело больную Хелен бьют розгами. И мисс Темпл не останавливает мисс Скэтчерд.

Потому что именно такие порядки были тогда — и долгое время после, кстати, тоже — в английских школах.

Брокльхерст, как и Сара Рид, плохи не тем, что они инфернальное зло. Весь ужас как раз в том, что они вполне обычные, не сказать чтобы добрые, не сказать чтобы умные, зато очень самодовольные люди. Одна получила возможность безнаказанно срываться на племяннице. А ситуация «упертый дурак высокопоставленных родителей у власти» и вовсе обычное дело не только в нашей истории. Чтобы английскому ребенку того времени попасть в ад, ему не обязательно встречаться с инфернальным злом. В это время в Англии вот такая обыденная английская жизнь и вот такие обыденные англичане.

Именно против обыденного, привычного ужаса бунтует на самом деле верующая дочь провинциального пастора. И как ярко и даже яростно бунтует — не впадая в пафос и не теряя при этом ну пусть не ехидства, но уж чувства юмора точно. Впрочем, о бунтарстве автора литературоведы наговорили столько, что не вижу надобности повторяться.

Остается обсудить проблему воздаяния. Механизмы наказания миссис Рид мы разобрали детально, благо материал позволяет. А что Брокльхерст? Даже если он не сознательный злодей, а дурак-экспериментатор, очень хочется, чтобы как следует прилетело и ему.

Давайте посмотрим.

От эпидемии много шума в обществе, случается расследование, и действия попечителя осуждаются. «Нездоровое местоположение школы» — это, положим, не он, но вот «количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого» — все валуны в его огород.

Не то чтобы упертым экспериментаторам было так уж больно от общественного осуждения. Но Великий Эксперимент приходится прекратить, и это уже катастрофа. Как в насмешку, Брокльхерста, сына своей мамы, не отстраняют окончательно. Он вроде и при проекте, но теперь его деятельность плотно контролируют «люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью».

Проще говоря, то, что было делом жизни и источником радости, доставляет теперь нескончаемые мучения. Ладно бы то, что не выходит поклоняться богине Копеечке — ни на нитках-иголках не сэкономишь, ни на продуктах ни чулки не обнюхаешь. Но ведь экспериментатора жестоко лишили ощущения вседозволенности. «Средствами на содержание школы» теперь распоряжается «попечительский совет». Который, надо думать, тоже строит рожи, не уважает и бьет по рукам. Роберт про взыскательность — ему про благоразумие. Он об экономии — ему в ответ «извольте щедро обеспечить приют всем необходимым». А стоит заикнуться о праведности, так сразу «сострадательнее надо быть, сострадательнее!».

И даже гордиться мамой не выходит — построенное ею здание покинуто ради «более удобного... в более здоровой местности». Еще неизвестно, сохранилась ли у приютских традиция брести по воскресеньям пешком в церковь, где служит бывший смелый экспериментатор, или ему из-за возросшего расстояния пришлось ограничиться еженедельными визитами в приют с зачитыванием опусов, которые больше никто не слушает.

Вот как, спокойно и достаточно иронично, характеризует кошмар своих девяти лет Джен в беседе с Рочестером:

«— Броклхерст, ловудский попечитель, если не ошибаюсь, – он ведь священнослужитель?

– Да, сэр.

– И вы, ученицы, наверное, благоговели перед ним, как в женских монастырях благоговеют перед духовником...

– Я не терпела мистера Броклхерста, и в этом была отнюдь не одинока. Он черствый человек. Одновременно и спесивый, и мелочный. Он приказывал стричь нас и из экономии покупал для нас такие скверные иголки и нитки, что ими невозможно было шить.

– Такая экономия только вред приносит, – заметила миссис Фэрфакс, вновь уловившая в нашем разговоре хоть какой-то смысл.

– И в этом вся его вина? – осведомился мистер Рочестер, используя слова Отелло.

– До того, как был создан попечительский совет и покупка провизии велась под его единоличным наблюдением, он морил нас голодом. И раз в неделю доводил нас до зевоты длиннейшими наставлениями и вечерним чтением им самим сочиненных трактатов про внезапные смерти и загробные кары, так что мы потом боялись лечь спать».

Обратите внимание на подбор эпитетов: Брокльхерст не страшный, мрачный и даже не жестокий. Он черствый, спесивый и мелочный. Нда, тяжела судьба великих экспериментаторов, если они дураки. Всего-то и осталось в жизни, что доводить своей графоманией раз в неделю по вечерам приютских девочек до зевоты и некоторой нервозности, а потом по темноте тащиться домой, в некогда счастливую семью.

Ибо не следует думать, что крахом Великого Эксперимента наказание Брокльхерста ограничивается. Просто Джейн Эйр к нему в Брокльхерст-Холл с визитом не ездила и нам ничего рассказать не может. Однако давайте подумаем логически. Есть у нас одна упертая и не шибко умная дама, воспитавшая себе на голову трех ангельчиков. У Брокльхерста ангельчиков, на минуту, четверо. Дочки лицемерки, мотовки, а также почти стопроцентно эгоистки. Что до талантливого Бротона Брокльхерста, полагаю, когда он подрастет, Джон Рид будет нервно курить в сортире и скулить от зависти. Тот маменьку не уважает, но по младости хоть защищал, а этого с малолетства науськивают лгать, дабы крутить папенькой. Ой, не будет у Роберта Брокльхерста счастья в семье, и старость его, если доживет, также благополучной не будет.

И это хорошо.

А что вы хотели? Страшноужасный конец в духе Диккенса? «Потрясенный, мистер Брокльхерст пошатнулся и упал на рельсы. Но, тотчас поднявшись, он отступил шага на два, чтобы увеличить расстояние между собою и преследовавшими его призраками умерших девочек, коими предводительствовала живая Джен Эйр, потрясавшая кочергой, и, дыша быстро и прерывисто, посмотрел на них.

Он услышал крик, и снова крик, увидел, что лица, искаженные жаждой мести, помертвели и перекосились от ужаса... почувствовал, как дрожит земля... мгновенно понял... оно приближается... испустил вопль... оглянулся... увидел прямо перед собой красные глаза, затуманенные и тусклые при дневном свете... был сбит с ног, подхвачен, втянут кромсающими жерновами, которые скрутили его, отрывая руки и ноги и, иссушив своим огненным жаром ручеек его жизни, швырнули в воздух изуродованные останки».

Нет уж, я как Шарлотта Бронте, мы, в отличие от доброго, пусть и театрального Диккенса, люди скромные, безжалостные. Пусть обезвреженный дядя-дурак живет долго. Мучается, мучается и снова мучается. И все исключительно по собственной глупости.


Честно говоря, я не очень понимаю, как рассказывать про Рочестера второй период жизни Джен Эйр. Тщательно отработать мелкие намеки (как я люблю) не получится, потому что всю вторую часть мы тонем в обширнейших разговорах, подавляющую часть которых составляют речи Рочестера обо всем и ни о чем.

Вот честно, человек вообще почти рот не закрывает. Я, конечно, понимаю, что автору надо и удовольствие получить Бронте компенсирует здесь свою несчастливую любовь и многочисленные комплексы насчет «внешность у меня ниочем, зато какая душа!». И что разговорчики Рочестер ведет не потому, что влюблен в свой голос, как Брокльхерст, вовсе нет. У меня, напротив, постоянное и не желающее отвязаться впечатление, что Эдвард наш Рочестер смертельно боится не понравиться. Кажется, это Ахматова говорила, что женщинам нравятся мужчины не богатые и не бедные, не толстые и не худые, не высокие и не низкие, а те, которые женщинами занимаются. Так вот, чтобы понравиться девушке, которой никогда никто толком не занимался, надо создать у нее конкретное впечатление, что ее понимают, ценят, слушают, слышат, в общем, что ею одною занят мужчина, — тогда дальше допустимо уже и про любовь.

Вот незамолкающий Рочестер, видимо, не замолкает не только потому, что он по жизни такой и ужасно боится, что как только он закроет рот, его бросят, но еще потому, что не совсем дурак довольно умный.

Другое дело, что он по сравнению с Джен какой-то сильно не взрослый. Но тут тоже не в мелочах дело, а по большей части в общем впечатлении, и надо не искать по крупицам, но бить по площадям. Сразу начинаются проблемы с цитатами — поди их подбери, утопая в этих нескончаемых разговорах, театральных затеях, мелком кокетстве, провокациях, вранье и т.д. и т.п.

Поэтому давайте все-таки начнем с чего-то осязаемого. А именно — с того, как, собственно, Джен попадает в Торнфилд.

То есть с самого-самого начала. Которое довольно неожиданно отсылает нас не то к сагам, не то к сказкам, не то вообще к былинам.

Судите сами. Что с отъездом вступившей в счастливый брак мисс Темпл назревают перемены, понятно.

«Почти все время я расхаживала по комнате взад и вперед. Мне мнилось, будто я только скорблю о моей утрате и думаю, как мне ее восполнить, но когда наконец я очнулась от задумчивости и обнаружила, что дневной свет погас и вечер давно настал, мне внезапно открылось еще одно: а именно, что за эти часы во мне произошла перемена, что моя натура отвергла все ею позаимствованное у мисс Темпл, а вернее, что вместе с мисс Темпл исчезла и атмосфера безмятежности, которой я дышала, пока была возле нее, и что я вновь та, какой создала меня природа, и во мне пробуждаются былые чувства. Не то чтобы у меня вдруг отняли опору, вернее было бы сказать, что я лишилась побудительной причины: не способность хранить безмятежность изменила мне, просто хранить безмятежность больше не имело смысла. Несколько лет весь мой мир сосредотачивался в Ловуде, и весь мой опыт исчерпывался его порядками и правилами. Теперь я вспомнила, что есть настоящий большой мир и что тех, кто посмеет вторгнуться в его просторы в желании сполна познать жизнь среди его опасностей, ожидают самые разные надежды и страхи, впечатления и треволнения».

Дальнейшее в советском переводе покоцано несколько в духе незабвенного: «Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Вот он, знакомый с детства текст: «В этот вечер я ощутила усталость от восьмилетней рутины. Я хотела свободы, я жаждала ее. И я стала молиться о том, чтобы мне была дарована свобода. Но, казалось, слабое дыхание ветерка унесло мою молитву. Затем я стала просить о более скромном даре – о новом стимуле, о перемене. Но и эту просьбу точно развеяло в пространстве. Тогда я воскликнула почти в отчаянии: «Пошли мне хотя бы новое место!»

Так вот, это глубоко неверный перевод.

Гурова: «Школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и понятия, одни и те же голоса, лица, фразы, платья, предпочтения и антипатии – вот чем исчерпывалась моя жизнь. А теперь я почувствовала, что этого мало, и за эти считанные часы неизменная рутина восьми лет стала для меня нестерпимой. Я возжаждала свободы, о свободе я вздыхала и вознесла краткую молитву о свободе – но ее, казалось, унес и рассеял легкий вечерний ветер. И я снова помолилась более смиренно о перемене, о вдохновляющей новизне, но и это прошение словно было сметено в смутную даль.

– В таком случае, – вскричала я почти в отчаянии, – даруй мне хотя бы новое служение!

Тут колокол, возвестивший об ужине, позвал меня вниз».

Трижды просит герой у мироздания подсказки, куда ему идти. И только на третий раз, когда правильный вопрос наконец задан, мироздание ответствует. Причем чтобы совсем уж было понятно, звоном колокола (БОМ!!!!).

Это бом, несомненно, неспроста.

Что до нового места, то мысль действительно возникает у Джен тем же вечером, но сильно позже. Сначала приходится поесть (очень полезное действо — после него всегда голова работает лучше). Затем дождаться, пока заснет соседка по комнате. И только тогда, напряженно обдумывая, как же на практике получить это самое новое служение, героиня доходит до смены места работы.

Причем Те, Кто Сверху, откровенно подкидывают идею за идеей, поскольку мозг, с которым довольно забавно на полном серьезе общается героиня, не справляется.

«Новое служение! В этом есть что-то... это звучит не так заманчиво, как слова Свобода, Треволнения, Восторги – бесспорно, чудесные звуки, но для меня лишь звуки, и настолько мимолетные и пустые, что внимать им смысла не имеет. Но Служение! В нем есть нечто материальное. Служить способен всякий. Я прослужила здесь восемь лет, а теперь хочу лишь одного: служить где-то еще. Так разве я не могу осуществить своего желания? Ведь оно достижимо? Да-да! Цель не столь уж трудная. Только бы у моего мозга хватило сообразительности подыскать средства, как ее достичь».

Я даже села на постели, чтобы заставить упомянутый мозг заработать. Ночь была холодная, и я закуталась в шаль, а потом принялась размышлять изо всех сил.

«Я хочу… чего? Нового места в новом доме среди новых лиц и новых обстоятельств. Хочу я этого потому, что бесполезно хотеть чего-то получше. Как находят новое место? Наверное, с помощью друзей. У меня нет друзей. Но ведь у очень многих друзей нет, и они должны сами себе помогать. А как?»

Этого я не знала и ответа не находила. Тогда я приказала своему мозгу найти выход, и поскорее! Он заработал. И заработал быстрее. На висках у меня забились жилки, однако почти час работал он беспорядочно, и его старания плодов не приносили. Разгорячившись от тщетных усилий, я встала, прошлась по комнате, отдернула занавеску, поглядела на звезды, задрожала от холода и снова забилась в постель.

Несомненно, за минуту моего отсутствия добрая фея положила мне на подушку желанный ответ: едва я легла, как он спокойно и естественно пришел мне на ум: «Те, кто ищет место, помещают объявления в газетах. Ты должна послать объявление в "***ширский вестник"».

«Но как? Я ничего не знаю о том, как дают объявления».

Однако ответы теперь возникали сами собой и без промедления.

«Тебе надо поместить объявление и деньги в уплату за него в пакет, а его адресовать редактору "Вестника" и при первой же возможности снести его в Лоутон на почту. Ответы пусть адресуют Д. Э. до востребования в лоутонскую почтовую контору. Справишься о них через неделю, и если получишь какое-нибудь предложение, то решишь, что тебе делать».

Этот план я обдумала дважды, трижды, и наконец мой ум его переварил, он обрел четкую практичную форму, я успокоилась и тотчас уснула».

Итак, Джен не просто даровано служение, ей не без подсказок Свыше расписали дорожную карту. Я бы осторожно сказала, что это второй случай в биографии героини, когда ее ведут Сверху, и оба раза — в момент судьбоносного перелома. Не подскажи ей Те, Кто Сверху, как вдарить по болевой точке тетки, Джен не попала бы в школу и зависла в Гейтсхеде кто его знает на сколько лет. В этот раз Те, Кто Сверху явно обрадованы довольно быстрым и главное, правильным выбором просьбы. Будем ковать железо, не отходя от подопечной. Подавайте объявление в газету — свободная пресса поможет решить вашу судьбу!

А тем временем другие Те, Кто Сверху одной рукой подсунут нужное объявление под нос миссис Фэрфакс, а другой постучат по упертой голове подопечного Эдварда, чтобы тот закончил маяться очередной дурью, сел на коня, свистнул собаку и незамедлительно направил стопы свои в нелюбимый Торнфилд-Холл.

Ну или все, включая удар колокола как раз после третьей, правильной, просьбы, совпало абсолютно и полностью случайно, и вообще это совсем не такая история, которая про трудный, но правильный выбор жизненного пути при периодической нежной, но настойчивой помощи Сверху. И внезапное обретение героями способности услышать друг друга на расстоянии сотен километров — всего лишь случайный эпизод, без которого простая, сильно верующая, не учившаяся в университетах дочь пастора не придумала, как вывести героев из аховой ситуации.

В принципе, можно считать и так. Но, с моей точки зрения, умного автора надо слушать, а Шарлотта Бронте — умный автор. И потом, как можно игнорировать тему, которая сквозной нитью проходит через весь роман? Поэтому давайте не будем ждать, пока колокол прозвонит по нам, но примем хотя бы в качестве рабочей гипотезы, что высшие силы вовсе не направляют героиню на новое место работать гувернанткой.

В Торнфилде Джен ждет служение.

А остальное приложится. Любопытно, что, отправившись по указанному Свыше маршруту, Джен встретит все то, о чем молилась и мечтала в тот вечер. Перемена? Новые впечатления? Сколько угодно. «Свобода, Треволнения, Восторги» ждут ее в награду за то, что выбрала мудро. А еще Любовь, о которой героиня не просит, ибо не смеет даже надеяться. И Понимание Душ. И много всякого другого, из-за чего, будем откровенны, эту книгу и зачитывают до дыр.

Между прочим, о предназначенном служении Джен Эйр, захваченная потоком жизни, не вспомнит всю вторую часть и почти всю третью. Вообще слово «служение» в следующий раз встретится в тексте только в речах Сент-Джона и будет означать, как мы понимаем, служение прежде всего ему самому совсем другое. Но об этом когда-нибудь потом.

А пока назовем вещи своими именами: в Торнфилд Джен направляют Свыше и для того, чтобы она сделала что-то очень важное. Ну например, развязала очередной кармический узел.

Ей четко поставили задачу.

И она, разумеется, не уклонится от ее выполнения.

Какой же кармический узел встречает Джен в Торнфилде?

Вначале, как водится, были деньги. Пусть Рочестеры и богаты, но денег много не бывает. Если суп не жидок, так жемчуг мелок.

«Рочестеров тут издавна уважают. Почти вся земля, которую вы отсюда видите, принадлежит им в незапамятных времен» (миссис Фэрфакс). Привидений, легенд и жутких историй в Торнфилд-Холле не замечено (она же). «Хотя говорят, что Рочестеры в свое время не отличались кротостью и миролюбием, а прямо наоборот» (снова она). То есть уж как упрутся, так карма рекой и гордиев узел.

Миссис Фэрфакс должна знать, о чем говорит: она Рочестерам в некоторой степени родственница, пусть и подчеркивает, что не придает этому «никакого значения» и считает себя просто экономкой: «Матушка нынешнего господина Рочестера была урожденная Фэрфакс и приходилась моему мужу троюродной сестрой».

Скорее всего троюродная сестра священника, мужа миссис Фэрфакс, не принесла Рочестерам больших денег и тем более земель. Дробить имущество никто никогда не любил, а вот передать младшему сыну то, что пришло в семью с его матерью, — такое случалось нередко. Но в данном случае брак, похоже, был не по расчету.

Впрочем, Рочестеры всяко не бедствовали. Однако, как мы помним, жемчуг крупным не бывает, а вот трения между детьми, когда доходит до денежных вопросов, случаются довольно часто.

«— Джейн, ты слышала, что я был не единственным сыном в семье, что у меня был старший брат.

– Да, миссис Фэрфакс как-то упомянула об этом.

– А ты слышала, что мой отец был алчным скрягой?

– Что-то такое слышала».

Джен как всегда точна — миссис Фэрфакс, разумеется, не позволяет себе формулировок типа «алчный скряга», но когда она оказывается перед необходимостью защищать нынешнего хозяина, ей приходится намекнуть на «что-то такое».

«– Вы говорили, что у мистера Рочестера нет особых странностей, миссис Фэрфакс, – сказала я, когда вошла в ее комнату, после того как уложила Адель.

– А вам кажется, что есть?

– По-моему, да. Он очень переменчив и резок.

– Да, правда. Пожалуй, он может показаться таким при первом знакомстве, но я настолько привыкла к его манере держаться, что давно ее не замечаю. А если ему и свойственны некоторые странности в характере, их можно извинить.

– Почему же?

– Отчасти потому, что такова его природа, а никто из нас над своей природой не властен; отчасти же потому, что его, наверное, преследуют тяжелые мысли и вызывают некоторую неуравновешенность в поведении.

– Какие мысли?

– Ну, во-первых, семейные беды.

– Но у него же нет семьи.

– Теперь нет, а прежде была. То есть близкие родственники. Несколько лет назад он потерял старшего брата.

– Старшего брата?

– Да. Владельцем фамильного поместья мистер Рочестер стал не так уж давно. Всего девять лет назад.

– Девять лет – порядочный срок. Неужели он был настолько привязан к брату, что все еще оплакивает свою потерю?

– Да нет… пожалуй что нет. Мне кажется, между ними были какие-то недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к мистеру Эдварду и, возможно, восстановил против него их отца. Старик любил деньги и стремился сохранить в целости фамильное состояние. Ему не хотелось делить его, но он считал необходимым, чтобы и мистер Эдвард был богат – для поддержания семейного имени. Вскоре после того, как он достиг совершеннолетия, были предприняты кое-какие шаги, не очень достойные и причинившие много бед. Старый мистер Рочестер и мистер Роланд вместе поставили мистера Эдварда в положение, которое он считал очень тяжелым, а по их мнению, он таким образом мог составить себе состояние. Мне не известно, что, собственно, произошло, но его дух не мог смириться с тем, что ему приходилось терпеть. Он не из тех, кто легко прощает, и порвал с отцом и братом и довольно много лет вел скитальческую жизнь. По-моему, с тех пор, как смерть брата, не оставившего завещания, сделала его хозяином поместья, он ни разу не оставался в Тернфилде дольше двух недель. Да и неудивительно, что он избегает жить в фамильном доме.

– Но зачем ему его избегать?

– Возможно, он находит его слишком мрачным.

Ответ был явно уклончивым — я бы предпочла что-нибудь более определенное, но миссис Фэрфакс либо не могла, либо не желала яснее объяснить причину и природу испытаний, которые пришлось терпеть мистеру Рочестеру. Она заверила меня, что ничего о них не знает и что все ею сказанное по большей части — ее собственные домыслы. В любом случае было очевидно, что она предпочла бы, чтобы я оставила эту тему. Я так и сделала».

Миссис Фэрфакс, несмотря на несомненную «заурядность ее ума и характера» (большинство реплик экономки действительно забавны именно этой заурядностью), явно знает больше, чем говорит. Однако она женщина осторожная и разумно предпочитает казаться глупее, чем она есть. Судя по результату, неплохой способ устроиться в жизни.

Знает ли домоправительница, кем на самом деле является сумасшедшая подопечная Грейс Пул? Недостаточно прояснено. Со всех точек зрения удобнее не знать. Рочестер: «Миссис Фэрфакс, возможно, что-то подозревала, но ничего не знала наверное». Заурядная-то она заурядная, но какая социально умная женщина.

Полагаю, что и о конфликте в благородном семействе миссис Фэрфакс знает больше, чем говорит. Скорее всего, даже больше самого Эдварда. Тот во всем винит отца: «Мысль о том, чтобы разделить имение и часть его оставить мне, была ему невыносима. Он положил, что все оно должно отойти моему брату Роланду. Но не менее невыносимой для него была мысль, что его сын будет бедняком. Меня следовало обеспечить браком с богатой невестой».

Судя по рассказу миссис Фэрфакс, это Роланд решил, что все состояние должно отойти ему. Я бы скорее поверила домоправительнице. Эдвард мог и не знать о манипуляциях старшего брата — он вообще-то в университете учился, а вот миссис Фэрфакс присутствовала в поместье и была непосредственным свидетелем происходящего.

Что представлял собой младший сын на тот момент? Вот характеристика хозяина гостиницы в двух милях от Торнфилд-Холла: «...другого такого деятельного, смелого, умного джентльмена вы бы нигде не сыскали, сударыня... Он ведь вина, карт или там скачек особо не любил, не то что некоторые джентльмены, да и особым красавцем не был, а вот гордость имел и мужество, каких поискать. Я же его еще мальчиком знал, понимаете?»

Сам Эдвард считает себя тогдашнего доверчивым романтическим идиотом. Но при этом очень жалеет об утраченной чистоте.

«– А какой была ваша память, сэр, в ваши восемнадцать лет?

– Тогда – безупречной: кристальной, животворящей. Никакие вторжения зловонных вод еще не превратили ее в гнилостную жижу. В восемнадцать я был вам равен – во всем равен. Природа предназначала меня стать хорошим человеком, мисс Эйр, одним из лучших, но, как вы видите, я не таков».

«В возрасте двадцати одного года я избрал, а вернее, был вынужден вступить (ведь подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства) на неверный путь и с тех пор так и не вернулся на правильную дорогу. Но я мог бы быть совсем иным, мог бы быть не менее хорошим, чем вы (причем умудреннее!), почти столь же незапятнанным».

Итак, в 21 год Эдвард заканчивает университет, приезжает домой и имеет серьезный разговор с отцом, обработанным старшим братом. Денег не дам, они все пойдут Роланду, говорит отец, но не могу допустить, чтобы один из Рочестеров бедствовал. Поэтому дорога тебе, мальчик, на Ямайку, где тебя ждет невеста, и она изумительно хороша собою, будешь доволен.

«О ее деньгах отец мне ничего не сказал, сообщил лишь, что мисс Мейсон слывет первой красавицей Спаниш-Тауна, и это не было ложью. Я увидел девицу, наделенную теми же прелестями, что и Бланш Ингрэм, – высокую статную брюнетку. Ее семья хотела этого брака из-за моего происхождения – и она тоже».

Здесь следует сразу заметить, во-первых, что Бланш зря выпендривается — ей, бедолаге, ничего не светит, даже не будь Рочестер женат. А во-вторых, подобные сделки обычно считаются выгодными и справедливыми, ибо каждая сторона получает то, что хочет, и предоставляет то, что хочет сторона другая. У Рочестеров имя и происхождение. У Мейсонов деньги. Меняемся по-честному. Все довольны, все смеются.

«Мистер Мейсон, вест-индский плантатор и негоциант, принадлежал к числу его [Рочестера-отца] старинных знакомых. Он не сомневался, что богатство его велико и надежно. И навел справки. У мистера Мейсона, как выяснилось, было двое детей – сын и дочь, и в приданое последней было назначено тридцать тысяч фунтов. Это его удовлетворило».

На Ямайке Эдварда с раскрытыми объятиями встречают Мейсоны и показывают ему, как хорош их бесплатный сыр.

«Они показывали мне ее на балах и званых вечерах в великолепных туалетах. Я редко виделся с ней наедине и почти не разговаривал с ней. Она мне льстила и старалась обворожить своей красотой и светскими талантами. Казалось, все мужчины восхищаются ею и завидуют мне. Я был ослеплен, восхищен, мои чувства пылали, и я решил, что влюблен, – я ведь был невежественным, неопытным мальчишкой.

Нет безумия, на которое не толкнуло бы человека дурацкое светское соперничество вкупе с опрометчивостью, необузданностью и слепотой юности. Ее родственники поощряли меня, соперники распаляли, она обвораживала, и брак был заключен прежде, чем я толком понял, что происходит. Нет, я не испытываю к себе уважения, когда вспоминаю о своем поведении, – ничего, кроме мучительного презрения. Я никогда не любил, не уважал, даже почти не знал ее. Не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах, и все же я женился на ней! Глупый, облапошенный, слепой как крот простофиля, каким я был тогда!»

Теперь наивному выпускнику университета предстоит узнать, где единственно выдают бесплатный сыр.

«Матери моей невесты я представлен не был – мне казалось, что она давно умерла. После медового месяца я узнал, что ошибся: она всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения. Таким же, вероятно, рано или поздно станет и другой ее брат, которого ты видела. (Как ни отвратительна мне его родня, к нему я не могу питать ненависти, потому что при всем слабодушии он не лишен способности любить, как доказывает его неугасающий интерес к судьбе злополучной сестры, а также собачья привязанность, которую он когда-то питал ко мне.)

Мой отец и мой брат Роланд все это знали, но думали лишь о тридцати тысячах фунтов и присоединились к заговору против меня».

Мышеловка захлопнулась, но какое-то время Эдвард еще пытается что-то наладить. А потом — как-то терпеть.

«Это были жуткие открытия, но, если бы не скрытность и обман, я бы не поставил их в вину моей жене, даже когда убедился, до чего мне чужда ее натура, как противны мне ее вкусы, в какой мере вульгарен, низок, узок ее ум, насколько невозможно возвысить его и облагородить; даже когда обнаружил, что не могу с удовольствием в ее обществе провести хотя бы вечер, хотя бы единый час, что мы не способны поддержать интересный разговор, так как любая тема, какой я касался, в ее устах тотчас становилась пошлой и грубой, извращенной и идиотичной; даже когда понял, что в собственном доме никогда не буду знать уюта и покоя, поскольку не находилось прислуги, способной долго терпеть ее злобные беспричинные вспышки, ее нелепые, противоречивые и требовательные приказания, – даже тогда я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал».

Впрочем, что-то налаживать можно было, я полагаю, до первой измены. А она явно не заставила себя ждать. Кстати, Берта старше мужа на пять лет («ее родня и мой отец скрыли даже ее возраст!»), а опытнее скорее всего больше чем на пять лет. Нет, ну право, странно, если бы она с ее южным темпераментом к 26 годам была чиста и невинна. И тем более странно ждать, что после свадьбы она изменится.

«Ее склонности развились окончательно с ужасающей быстротой. Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел. Каким крохотным был ее умишко и какими колоссальными животные наклонности! Каким страшным проклятием для меня оборачивались эти наклонности! Берта Мейсон, достойная дочь омерзительной матери, подвергла меня всем адским и унизительным мукам, на какие обречен человек, связанный узами брака с женщиной не знающей узды и развратной».

Собственно, уже в первом письме отцу и брату после свадьбы (видимо, после медового месяца) Эдвард «настоятельно просил их сохранить его [брак] в тайне, так как уже испытывал необратимое отвращение к его последствиям и, судя по тому, что успел узнать о ней и о ее семье, предвидел, какое ужасное будущее меня ожидает. Очень скоро гнусное поведение жены, которую выбрал для меня отец, заставило его самого краснеть от мысли о том, что у него подобная невестка. И он не меньше меня желал скрыть подобное родство».

От чего мог краснеть старший Рочестер? Берта Мейсон могла пить, курить, материться, ходить в мужской одежде, писать романы, колоться, требовать равноправия женщин и освобождения негров или, допустим, запытывать до смерти служанок. Все это тоже, мягко говоря, не слишком приветствовалось тогдашним обществом. Но, полагаю, такие характеристики, как разврат и особенно оргия, все-таки относятся к сексуальной сфере.

«Разочарования лишили меня разборчивости, я испробовал беспутную жизнь – но не разврат, его я ненавидел и ненавижу. Он был атрибутом моей ямайской Мессалины: глубокое отвращение к ней и к нему удерживало меня от многого даже в удовольствиях. Любое развлечение, граничившее с оргией, словно бы приближало меня к ней, к ее порочности, и я воздерживался».

По всей вероятности, даму сексуально не удовлетворял супруг, и она начала искать развлечений поблизости. Возможно, совсем поблизости, то есть среди негритянских слуг работников надомного сектора афроамериканского происхождения. Между прочим, в тексте нет ни намека на беременности Берты. Эдвард к теме детей вообще-то относится болезненно, что мы знаем по истории Адель Варанс. Отцом девочки он, скорее всего, не является («Лоцман куда больше похож на меня, чем она»), но когда Селина Варанс бросила дочь и упорхнула в Италию «с каким-то музыкантом или певцом», Рочестер «извлек бедняжку из зловонной грязи Парижа и пересадил в чистую и здоровую почву английского загородного сада».

Что еще более важно, он навещал ребенка и раньше. Когда maman Адели «улетела к Пресвятой Деве», она оставила дочь, согласно показаниям последней, «у мадам Фредерик и ее мужа. Она обо мне заботилась, но мне она совсем не родная. По-моему, она бедная, потому что дом у нее не такой хороший, как у maman. Но я там недолго жила. Мистер Рочестер спросил меня, хочется мне поехать в Англию с ним и жить там у него, и я ответила «да», потому что знала мистера Рочестера давно, а мадам Фредерик совсем мало. И он всегда был очень добрым, дарил мне красивые платьица и игрушки».

Подарки — это неплохо, Адель на них вообще падка, но она простодушно признается, что не только в подарках дело, но и в привязанности. «Только, понимаете, он не сдержал своего обещания. Привез меня в Англию. А сам уехал назад, и я его совсем не вижу».

Осторожно предположу, что, родись у Берты в бытность ее миссис Рочестер ребенок, даже неправильного цвета, Эдвард бы его не бросил. Торнфилд большой, на всех хватит. А кто от кого родил, широкую общественность оповещать не обязательно. Есть ребенок от французской кокетки, мог бы быть и ребенок от ямайской красотки. Мужчине такое вполне себе можно.

А женщине, конечно, нельзя. Между тем Берте, как мы помним, к моменту замужества 26. И это знойный юг, где, как известно, подростки созревают раньше. Если Берта вела половую жизнь до замужества (а намеки на это в тексте содержатся), но при этом сохранила определенную репутацию в обществе (мужчины бурно восхищались, соперники у Эдварда наличествовали), напрашивается логичный вывод, что она опять-таки реализовала свои стремления в среде надомного персонала.

Но тогда у нас будет классическая ситуация «у белой женщины черный ребенок», нет? Или же беременность (одна, несколько) прерывалась, дабы прикрыть срам. Что вообще-то чревато бесплодием.

Может быть, стань Берта матерью, она бы изменилась, стала уравновешеннее, не поехала бы крышей так решительно. Может, конечно, и нет. Саму необходимость вытравить плод она могла воспринимать болезненно (дополнительный провоцирующий болезнь фактор). Но, возможно, относилась к этому как к неприятной житейской необходимости. Вероятнее всего, как обычно, имело место нечто среднее.

Здесь надо остановиться и проработать пару вопросов, которые обычно остаются за кадром.

Вот смотрите. В результате сделки два старых приятеля в выигрыше. Каждый добился чего хотел. Рочестер пристроил младшего сына и сохранил состояние в целости для сына старшего. Мейсон не менее хорошо пристроил проблемную дочь. Чистый, романтический мальчик не будет ее обижать, напротив, станет жалеть (хотя бы в первое время) и терпеть сколько хватит сил. Так-то в принципе у первой красавицы Спаниш-Тауна возможность выйти замуж есть и без английского приезжего. Но что сделает с женой местный горячий креол, когда обнаружит, что темперамента у нее много, а тормозов никаких, и к тому же шифер крыши шуршит вовсю? Разумеется, поступит как настоящий мужик: после первой же оргии Берта получит в лучшем случае колотушек и каморку с крепкими стенами надолго, если не навсегда. А что там будет с секс-партнерами из надомных афроамериканцев, решайте сами в меру своего внутреннего садизма.

Ведь что предъявляет Эдварду местное общество?

«В глазах света я, без сомнения, был покрыт грязью бесчестия, но я решил оставаться чистым в собственных глазах – до последней минуты я не позволял ее порокам запятнать меня, ее безумствам бросить на меня тень. Тем не менее общество связывало с ней и мое имя, и меня самого».

А вот и местный, так сказать, рецепт лечения болезни: «Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел».

Общество ждало — возможно, даже требовало — от мужчины именно обуздывающей жестокости. А он четыре года «сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений». Неправильный пацан и вообще тряпка, решило местное общество. Не сказать чтобы Эдварда отвергли — он не становится парией. Возможно, его даже снисходительно жалеют. Ну и осуждают: не с гневом, как за то, что человек делает, а с укором и некоторым презрением — как за то, что он делать отказывается.

Берту считают зоной ответственности именно Эдварда. Отец выдал замуж в белом платье — отец молодец. Дальше никого из Мейсонов Берта откровенно не интересует. Ну, кроме старшего брата, который безмерно предан зятю (читай — потрясен до глубины души тем, что сестру даже не лупят, и навсегда полюбил Эдварда за его невиданное благородство).

Хотя один, самый первый, скандал в не очень благородном семействе папа-Мейсон должен был погасить. Поскольку доча показала себя во всей красе уже в медовый месяц, Эдвард наверняка возмутился — и получил суровой правдой по морде: «После медового месяца я узнал, что ошибся: она [теща] всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения». Да, девочка слегка нездорова, но бесплатный сыр бывает знаешь где? Это не вина дочи, это ее беда. И потом, тридцать тысяч фунтов получил? Получил. Вот теперь люби, жалей, заботься — ну и на такое приданое можешь в любой момент снять стресс как заблагорассудится. В общем, живи сам и давай жить другим.

И хотя Эдвард немедленно пишет в Англию папе и брату отчаянное письмо с призывом никому не говорить, на ком они его женили, а то самим очень неловко будет, брак он не разрывает: «...я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал».

Был ли у молодого и все еще идеалистического Эдварда способ освободиться?

А как же.

Второй вопрос, который необходимо обсудить, касается именно этого момента. Как известно, даже если тебя съели, у тебя по крайней мере два выхода. Все эти четыре невыносимых года Эдвард мог развестись. Или попробовать развестись. По крайней мере, хлопнуть дверью, бросить Берту и ее семейство, отряхнуть ямайский прах со своих ног и удалиться в закат свободным и в чем-то счастливым.

Вот только, судя по всему, удалился бы он в закат без гроша.

«...подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства...»

Ну хотя бы свою половину вины человек честно признает. Да, он мог бы освободиться, но, как Джен Эйр в девять лет, Эдвард Рочестер между двадцатью двумя и двадцатью шестью не имеет достаточно «героизма купить свободу ценой потери касты».

Увы, он теряет не только время, но и возможность.

Мы знаем, что четыре года Эдвард сидит на Ямайке и терпит Берту со всеми ее особенностями. Поставим вопрос так: есть ли хоть одна причина сидеть и терпеть, кроме денег?

Я не вижу.

То есть Эдвард, будем называть вещи своими именами, продался за возможность сохранить место в касте. Это нехорошо.

Но при этом он, вообще-то имея возможность, не добивает больного человека. Потому что, разумеется, он мог бы и бить, и убить, и призвать докторов, чтобы они мучили пытались лечить безумие (настоятельно советую, не читайте на ночь, как тогда его лечили). Частично это потому, что у него есть совесть — та же, которая не позволяет достичь глубин высот порока в стремлении отвлечься от семейных обстоятельств. Нехорошо бить и мучить безумных. С них даже спрашивать как со здоровых не очень хорошо. Они больные люди, и их поведение не полностью их вина, это их беда тоже.

У меня упорное ощущение, что Эдвард Берту жалеет. Причем до конца — когда полез за ней на крышу и пытался спасти.

Однако жить рядом с таким человеком невозможно. Даже если есть любовь, а ее не просто нет, Берта мужу как человек глубоко неприятна. Сколько бы он ни «сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений», но, конечно, избавиться от нее хотел все больше и больше.

Почему он не может уйти? Потому что Мейсон-папа держит его за самое интимное: деньги.

Но зачем Мейсон-папа его держит? О «пороках» и «безумствах» Берты вся Ямайка уже знает. Какая выгода держать при Берте Эдварда?

Вполне логично предположить, что, во-первых, безумная в семье — проблема, и хорошо, когда проблему удается свалить на кого-то другого. Твоя жена, ты и занимайся. А во-вторых, Мейсону может быть нужен наследник. Детей у него трое, младший совсем безнадежен, со старшим сложнее, но как-то ни жены, ни детей у него не наблюдается. Не берусь предполагать, что с ним такое, просто вот так оно. Есть еще дочь. Можно попробовать получить наследника от нее. И если английский чистюля отказывается с женой спать («я не мог забыть, что одно время был ее мужем — мысль об этом и тогда, и теперь невыразимо отвратительна мне»), то Ямайка большая, найдутся те, кто согласится Берту оплодотворить.

Но Берта, как помним, не беременеет и не рожает. И к концу четырехлетнего срока становится ясно, что, видимо, уже никогда и не.

Назревает кризис.

«Тем временем мой брат умер, а к концу этих четырех лет умер и мой отец». Миссис Фэрфакс сообщает о случившемся несколько иначе — Торнфилд Эдвард унаследовал после смерти брата, не оставившего завещания, то есть отец умер первым. Я бы опять-таки верила ей — она была в Торнфилде, а Эдвард по ту сторону Атлантики. Но, в конце концов, не так важно. Оба померли, завещания Роланд не оставил, Эдвард наследует все, что заботливо сохранял от него отец.

«Теперь я стал очень богатым и все же был обречен на самую страшную нищету – натура, такая грубая, нечистая, порочная, какую и вообразить невозможно, была неразрывно связана со мной, признавалась законом и обществом моей половиной. И избавиться от нее законным путем я не мог, так как врачи теперь установили, что моя жена – сумасшедшая, ее излишества ускорили развитие наследственного безумия».

В переводе на русский язык это значит, что Эдвард, узнав, что у него деньги есть и без Мейсонов, решает развестись. Приданое Берты ему теперь без надобности. А уж с какой радостью он бы освободился от нее самой.

И тут вдруг обнаруживается, что развестись он не может. А почему? Потому, что врачи «теперь» установили, что жена безумна.

Теперь — это когда? Незадолго до того, как Эдвард становится независимым финансово. Весьма вероятно, что Мейсон-папа узнал о событиях в семье Рочестеров раньше Эдварда (у него, как у делового человека, должны быть отличные связи с метрополией, а Эдвард и родне-то пишет раз в год по обещанию), понял, куда подует ветер, и оперативно организовал врачебный консилиум с целью признания дочери безумной. Теперь не получится удерживать мужа при Берте деньгами, но получится — по закону.

Эдвард может жить как сочтет нужным, взрослый мальчик, финансово независимый. Но доча останется при нем и его проблемой. Я осторожно предположу, что Мейсон по-своему неплохо относится к зятю. Хочет уехать — пожалуйста. Если с Бертой. После четырех лет уже понятно, что убивать и мучить безумную жену парню совесть не позволяет. Недопустимо только одно: бросить Берту на Ямайке. Уже понятно, что для семьи она совершенно бесполезна. Зачем себя обременять? Поэтому либо Эдвард выполняет свой долг мужа (и тогда ему, наверное, даже приданое честно передадут), либо будет грандиозный скандал, от которого в Англии не укрыться. Закон-с. Ну и деньги, наверное, останутся у Мейсонов. Но, чесговоря, я полагаю, что на приданое жены Эдвард бы забил. А вот на скандал — нет.

После осознания, что он «в возрасте двадцати шести лет» оказался «лишенным всяких надежд на будущее», Рочестер подумал было застрелиться, но быстро оставил эту мысль. У него возник План.

«Как-то ночью меня разбудили ее вопли (разумеется, с тех пор, как доктора признали ее сумасшедшей, она содержалась взаперти). Ночь была одной из тех паляще-душных вест-индских ночей, которые часто предвещают тамошние ураганы. Не в силах уснуть, я встал и открыл окно. Воздух обжигал, будто серные пары, я не обрел желанной прохлады. В окно влетели тучи москитов и с назойливым писком закружили по комнате. Я слышал, как глухо ворчал океан, будто земные недра перед землетрясением. Над ним громоздились темные тучи. Луна, круглая и красная, как раскаленное пушечное ядро, погружалась в них, бросая последний кровавый взгляд на мир, содрогающийся в предчувствии бури. Это зрелище, сама атмосфера воздействовали на меня, в моих ушах отдавались проклятия, все еще изрыгавшиеся безумной. Внезапно она выкрикнула мое имя с такой демонической ненавистью, в таких выражениях! Ни одна портовая блудница не нашла бы ничего гнуснее них! Хотя находилась она в двух комнатах от меня, я слышал каждое слово – тонкие вест-индские стены почти не приглушали ее волчьих завываний.

«Эта жизнь – ад! – сказал я наконец. – Вокруг меня воздух и звуки преисподней! Я имею право спастись! Я избавлюсь от страданий своего смертного бытия вместе с грубой плотью, сковывающей сейчас мою душу. Я не страшусь вечного огня, которым грозят фанатики: ничто в будущем не может быть хуже того, что я терплю теперь. Я вырвусь отсюда и вернусь к Богу!»

Говорил я это, опустившись на колени и отпирая сундук, в котором хранилась пара пистолетов. Я хотел застрелиться. Однако намерение это тут же и исчезло; ведь я был в здравом уме, а исступленное отчаяние, подсказавшее желание и способ покончить с собой, достигнув предела, через секунду угасло.

С океана подул свежий ветер со стороны Европы и ворвался в окно. Разразилась буря, хлынул ливень, загрохотал гром, заблистали молнии, и воздух очистился. И тут я понял, что мне делать, и принял непоколебимое решение.

...Женщина, которая так мерзко злоупотребляла твоим долготерпением, так опозорила твое имя, так запятнала твою честь, так сгубила твою молодость, – тебе не жена, и ты ей не муж. Позаботься, чтобы за ней ухаживали так, как позволяет ее состояние, и ты выполнишь все, чего от тебя требуют Бог и человечность. Пусть ее личность, ее связь с тобой будут преданы забвению. Ты не обязан сообщать о них кому бы то ни было. Обеспечь ей безопасность и возможный комфорт, скрой под покровом тайны ее превращение в животное и покинь ее».

Что Рочестер и делает. Причем Мейсоны не возражают от слова «совсем». Все последующие девять лет они не могут быть не в курсе, где находится Берта. Старший брат приезжает навестить сестру, зная, каково ее положение. Что он хочет проверить? Что с ней обращаются хорошо. И в этом смысле все нормалек, все проверено. А что Рочестер такую жену скрывает, так оно ж понятно, кто бы не скрывал.

«Итак, я увез ее в Англию. Каким ужасным было плаванье в обществе такого чудовища! Как я был рад, когда наконец добрался до Тернфилда и водворил ее в комнату третьего этажа – за десять лет она превратила примыкающее потайное помещение в берлогу дикого зверя, в обиталище злого духа. Найти для нее надзирательницу оказалось нелегко. Требовалась такая, на кого можно было бы безоговорочно положиться, так как в своем бреду она неминуемо выдала бы мою тайну. К тому же у нее выпадали ясные дни, а иногда и недели, которые она использовала, чтобы всячески меня поносить».

Что такое ясные дни, а иногда ясные недели? Время, когда Берта совсем приходит в себя? Или периоды, когда она не воет, не рычит, не пускает в ход зубы и когти, но сколько-то осознает свое положение? Сложный вопрос. Если безумец хороший человек, он в периоды прояснения все-таки сколько-то возвращается к себе прежнему, а именно — хорошему человеку. Рочестер говорит, что жена глубоко противна ему не тем, что она сумасшедшая, но тем, какой она человек. У нас нет ни единого намека на то, что Берта вне приступов безумия (тут все понятно, не она рычит, воет и рвет зубами, а болезнь) имеет какие-то положительные черты. Напомню, еще до брака Эдвард «не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах».

И Бронте тоже не дает нам никаких свидетельств о подобном. От слова совсем.

Кто ухаживает за Бертой на корабле, пока они плывут через Атлантику? Не исключено, что Эдварду приходится участвовать. Потом еще в Торнфилде проходит время, пока наконец находится правильная Грейс Пул. В целом я бы сказала, что по поведению Рочестера виден явный опыт сдерживания безумной жены.

«— Нам лучше уйти, — прошептал мистер Мейсон.

— Убирайся к черту, — рекомендовал ему его зять.

— Берегитесь! — крикнула Грейс.

Трое джентльменов дружно попятились. Мистер Рочестер толкнул меня себе за спину. Сумасшедшая прыгнула и схватила его за горло, стремясь вцепиться зубами ему в щеку. Они начали бороться. Она была крупного сложения, почти одного роста с мужем, а к тому же дородна. И силы у нее были почти мужские: раза два ей чуть не удалось его задушить, как ни был силен он сам. Конечно, он мог бы оглушить ее хорошо рассчитанным ударом, но он не бил, а только боролся. Наконец ему удалось зажать ее руки. Грейс Пул протянула ему веревку, и он связал их за спиной. Другой веревкой, тоже бывшей наготове, он примотал ее к креслу. Все это происходило под свирепейшие завывания и судорожные попытки вырваться».

В целом следует заключить, что Рочестер действительно делает что может и обращается с женой по тем временам прилично. Мог бы тихо сгноить в нездоровом климате, но не делает. Качества Грейс Пул тоже хорошо характеризуют нанимателя: она сторож совсем не жестокий, профи в своем деле, женщина спокойная, между прочим, не сказать чтобы равнодушная, иначе бы не попивала, снимая стресс. Захоти Берта читать, рисовать, да хоть вышивать, вообще заниматься чем-нибудь, ей бы наверняка позволили. Бить не бьют. Холодными ваннами и всяким электрошоком не пытают. Да, этого мало, но по нынешним временам, когда с фармакологией в психиатрии вполне прилично. А как в то время содержали сумасшедших в больницах, читайте, если интересно, но опять-таки рекомендую не на ночь. Наверное, Берте было бы комфортнее на Ямайке в комнате с окнами, чем в Англии в комнате без окон. Хотя как сказать. Ведет она себя примерно одинаково что там, что здесь, потому что и там, и здесь не дают ни выпить, ни потрахаццо.

А Рочестер в общем тоже живой человек и жить хочет.

Нехороший вариант, но все остальные еще хуже.

«— Фэрфакс... Пусть о ней хорошо заботятся, пусть с ней обращаются как можно бережнее, пусть... — Он [Мейсон] умолк и разразился слезами.

— Я делаю все, что в моих силах. Делал прежде и буду делать дальше, — ответил мистер Рочестер, захлопнул дверцу коляски, и лошади тронулись. — Хотя всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец, — добавил он, закрывая тяжелые створки ворот и закладывая засов».

Думаю, здесь он совершенно искренен.

Наконец, как мы помним, он лишается руки и слепнет после того, как до последнего пытается спасти безумную жену на пожаре. Хотя что бы там, казалось, еще спасать? Но если есть совесть, тут уж без вариантов.

«– У меня множество собственных недостатков. Я это знаю и не собираюсь их оправдывать. Бог свидетель, не мне быть строгим к другим. У меня есть прошлое, поступки, перипетии моей жизни, какие могут обратить против меня самого мои же пренебрежительные насмешки и упреки в адрес ближних. Я завидую вашему душевному миру, вашей чистой совести, незамутненности вашей памяти. Маленькая девочка, каким драгоценным сокровищем должна быть память без единого пятна или скверны, каким неистощимым источником безмятежного отдохновения! Не правда ли?»

А что делать, если нет ни душевного мира, ни чистой совести, и память тяжелая и грязная, и ты за что-то наказан Свыше и вечно чувствуешь себя виноватым без вины?

Но, быть может, вина все-таки была?

Потому что я по крайней мере трижды встречала точку зрения, согласно которой Антуанетта Берта Мейсон — хорошая девушка с хрупкой психикой, порушенной нехорошим Эдвардом, нечутким ханжой, корыстолюбивым хищником и вообще жестоким мужским шовинистом.

Такие построения совершаются на самом деле моментально: меняете минус на плюс и говорите, что враги все наврали, вы один знаете правду. В трех фэндомах (Толкиен, Роулинг, Мартин) я встречалась с подобным неоднократно. Следите за руками. Все, что говорит Эдвард, всего лишь говорит Эдвард, кроме него, никто не знает, как дело было, а поскольку он злодей, он все врет. Джен Эйр вообще влюбленная девушка, которая не в состоянии понять, что любимый мужчина врет. Доверчивая она очень и наивная. Все, все было не так! Свободная, прекрасная статная брюнетка просто была столь же свободна душой и телом. Исповедовала феминистические взгляды, которые очень не нравились приезжему ханже. А уж ее сексуальная свобода, порожденная вольным духом тропического американского острова, и вовсе привела закомплексованного викторианца в дикий ужас. То ли она ему минет сделала в первую брачную ночь, то ли что еще (тут всякий воображает в меру своей испорченности свободы). А навязанный англичанин оказался мерин и угнетатель свободных чернокожих рабов (среди которых Берта, несомненно, могла и должна была найти любовь и все, что подскажут вам испорченность свобода). А еще он был страшно жадный, страшно, страшно, так, что заставил девушку выйти за себя замуж и страдать без секса и свободы, пока он наслаждается ее деньгами. Она при всей своей свободе была натура верная и честно пыталась любить даже такого мужа, отчего у нее в результате когнитивного диссонанса возникло легкое психическое расстройство. Коварный Эдвард немедленно этим воспользовался и перевел легкое расстройство в тяжелое. Может, даже и на марихуану подсадил. А потом и на герыч. А потом запер, и бедняжка начала выть и рычать от ломки (а вы бы, можно подумать, на ее месте вели бы себя иначе). Но поскольку терять драгоценные деньги коварный мерин и ханжа был не согласен, он увез бедняжку в свою холодную Англию, запер в комнате без окон, приставил страшную мучительницу и надзирательницу, которая связывала бедную Берту мокрыми веревками, а потом сушила веревки прямо на Берте у ярко пылающего камина за неимением батареи из рассказов Бродского, который я художник, я так вижу психиатрию на Пряжке. Веревки, вестимо, сохли, съеживались, врезались и мучили. Несчастная Берта все больше переходила в категорию тяжелых психических расстройств (а вы бы, можно подумать, от такой жизни не перешли). Но она все равно взяла остатки психики в крепкие свободные руки, подожгла дом (не поджигала, это помешавшийся на своей гувернантке ханжа поджег) и свободно прыгнула в огонь навстречу смерти. А ханжа до конца изображал, что спасает, потому что после смерти Берты он бы сразу лишился ее денег.

Что тут скажешь. Во-первых, какие-то ошибки в общении с супругой Эдвард наверняка сделал, человеческая природа такова, не бывает совершенства. Но вряд ли неудачное замужество виновато в безумии Берты больше, чем ее же, Берты, наследственность и предрасположенность.

Во-вторых, у каждого явления, бесспорно, есть две стороны. Брак Эдварда и Берты и ее последующее сумасшествие были трагедией для мужа, но вообще-то жена тоже не сказать чтобы сильно наслаждалась своим сумасшествием. Ее страдания в тексте прописаны довольно четко. И сдается мне, что именно они во многом заставляют упомянутого мужа относиться к жене как к человеку.

В-третьих, вы не поверите, но если вы параноик, за вами все равно могут следить сексуально свободные люди вовсе не гарантированы от безумия. Страшно сказать, бывает даже наоборот.

Ну и, в-четвертых, теорию заговора следует искать тогда, когда ее подразумевает автор, а Шарлотта Бронте в эти игры не играет. Она по характеру совершенно иной человек.

Но в жизни всегда бывают всякие брокльхерсты, которые озаряются Идеей. Тут, кстати, на просторах интернета недавно попался мне один такой, он с упорством, достойным лучшего применения, пытается поставить Татьяне Лариной психиатрический диагноз. Кстати, сходный с тем, что предполагается у Берты Мейсон. В поисках поддержки осененный идеей сунулся на медицинский форум. Очень занятная переписка. Особенно мне понравился финал, когда коллеги, развлекшись, таки его послали, корректно, но внятно.


www.polismed.com/questionsuser/403.html


Но это все, как вы понимаете, на ощущениях и по площадям. И до перевода Гуровой на вопрос, что я думаю о теории, что Берта Мейсон была свободная белая раскованная американка, которую довел до безумия нехороший викторианский англичанин, не получалось послать на конкретную страницу первоисточника, дабы прочли и вразумились (если это еще возможно).

А теперь — получится. Потому что в Торнфилд Джен отправляют Свыше, как мы помним, на служение.

И это служение, спасение и развязывание кармического узла связано с Эдвардом Рочестером, но не с Бертой Мейсон.

А Те, Кто Сверху посылают своих эмиссаров спасать только тех людей, кто спасения заслуживает. Так что сами видите.

Ну или следует признать, что «Джен Эйр» — это не роман о том, как здравомыслящий, вменяемый и порядочный человек при периодической поддержке Сверху в путешествии по литературным сюжетам отчаянно и небезуспешно прокладывает правильный путь.

Но это ежели кто хочет, то он сам, без меня. Поскольку я и «Джен Эйр» в отличие от него читала внимательно, и столько не выпью.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Мэгги Смит

@темы: Актёры, Прощание

---

Про "Джейн Эйр" 2

Главный устроитель маменькиного ада, разумеется, любимый сыночка, но доченьки тоже стараются как могут. Вот самая примитивная из младших Ридов — Джорджиана, совершенно не замутненное интеллектом существо, к тому же унаследовавшее от мамы в полном объеме недержание воды в заднице. Зато она по меркам того времени писаная красавица (правда, согласно оценке Бесси, «поперек вдвое шире» Джен, а сама Джен потом оценивает ее как «очень полную барышню в полном расцвете». Но пусть их, эти мерки времени).

Дабы устроить судьбу младшей дочери, а по тем временам это, разумеется, хороший брак, маменька идет на крупные расходы. То есть проводит с младшей дочерью сезон в Лондоне. Но, как мы помним, безуспешно, потому что в Лондон миссис Рид угораздило вывезти еще и дочь старшую.

Бесси про фиаско Джорджианы: «...ею там все восхищались, а один молодой лорд так по уши в нее влюбился. Да только его родня была против того, чтобы он на ней женился. И — что вы думаете? — он уговорил мисс Джорджиану бежать с ним, только про это прознали и помешали им. А прознала мисс Рид. Думется, позавидовала сестрице. И теперь они словно кошка с собакой, целые дни бранятся».

Джорджиана позже лично описывает Джен свой роман, но все ее описания как та вода из той задницы. У нее только что умер брат, семья разорена, мать умирает — а она день за днем шпарит «подробное описание чудесной зимы... всеобщего восхищения, которое вызывала, многочисленных поклонников... титулованного обожателя». Сплошные «нежные нашептывания», «чувствительные сцены», «все на одну и ту же тему: она, ее влюбленности, ее горести... воспоминания о прошлом веселье и надежды на грядущие легкомысленные удовольствия». А когда она не об этом, тогда «ворчала на царящую в доме скуку и без конца твердила, как бы ей хотелось, чтобы тетушка Гибсон пригласила ее в Лондон. Ей бы только уехать отсюда на месяц-другой, пока все не будет кончено!»

Ну да, пока не умрет наконец бесполезная мать и ее не похоронят. Все дети миссис Рид изумительные эгоисты, но Джорджиана, конечно, самый откровенный вариант. Старшая сестрица обычно пропускает воду из задницы младшей мимо ушей, но однажды все-таки разражается тирадой: «Джорджиана, земля, безусловно, не видывала более тщеславной и безмозглой курицы, чем ты. Ты вообще не имела права родиться, так как и не пытаешься сделать свою жизнь полезной... ты только и думаешь, как бы обременить своею слабостью чужую силу. А поскольку не находится никого, кто был бы готов посадить на шею такую жирную, распухшую, никчемную бестолочь, ты вопишь, что с тобой обходятся скверно, что ты всеми брошена и несчастна... жизнь ты представляешь лишь как непрерывную смену удовольствий, а иначе объявляешь мир темницей».

По-сестрински нежно и не без здравого смысла. Правда, Джорджиана в ответ тоже дает стране угля, ну, сколько способна: «...мне-то известно, какую завистливую ненависть ты затаила на меня. Ты показала ее в полной мере, когда устроила мне такую подлость с лордом Эдвином Виром. Не стерпела, что я стану выше тебя, буду носить титул, буду вращаться в кругах, куда тебе нет доступа, а потому не постеснялась сыграть роль шпионки и доносчицы, лишь бы навсегда погубить мое будущее». Судя по тому, что Элиза в ответ не говорит что-то типа — дура жирная, я тебя спасала, он бы тебя увез, поимел без брака и бросил, как только надоешь, а надоедаешь ты очень быстро, — действительно имело место скорее спасение лорда от Джорджианы. Ну и укрепление ЧСВ Элизы, которой взамуж не только лорды, вообще никто не предлагает.

Здесь давайте вспомним о прочно забытой любящими дочками маменьке и представим, как тяжело она пережила и этот скандал, и напрасные, но очень, очень немалые расходы на сезон. А ведь главный заводила сыночка уже чудит вовсю.

Бесси: «Ну, он себя оказывает не так хорошо, как его маменьке хотелось бы. Поступил было в университет, а его... ощипали. Исключили то есть... Потом его дяденька решил, что быть ему адвокатом и чтобы он законы учил. [Надо понимать, миссис Рид упала в ноги брату, и тот пытался как-то вразумить племянника, но хрен им.] Да только он такой распущенный молодчик, что, думается, толку от него никакого не добьются... С виду хозяйка выглядит хорошо, да только, думается, на душе у нее кошки скребут. Уж очень ее поведение мистера Джона удручает. Он уйму денег транжирит».

Муж Бесси Роберт, человек явно внимательный и неглупый (вспомним, как точно он определил на глаз профессию проныры торговца) говорит прямо: Джон Рид и до сезона сестер «жизнь... вел самую беспутную», а «последние три года и вовсе свихнулся». То есть для миссис Рид удачный брак хотя бы Джорджианы важен необыкновенно, и крушение надежд вкупе с неизбежным скандалом станет для нее очень болезненным.

Но сыночка, конечно, главная проблема маменьки. «Губил свое здоровье и проматывал имение со скверными приятелями и с женщинами, сквернее которых не бывает. Запутался в долгах и угодил в тюрьму. Мать за него уплатила раз, уплатила два, но чуть он выходил на свободу, как снова принимался за прежнее в той же компании. Умом он никогда крепок не был, а негодяи, с которыми он водился, и вовсе его задурили».

Миссис Рид, впрочем, до последнего держится за образ чудесного мальчика, который очень хорошо воспитан прекрасной маменькой и преданно маменьку любит.

«Джон совсем не похож на отца, и я рада этому. Джон похож на меня, на моих братьев — он настоящий Гибсон. Только бы он перестал терзать меня письмами о деньгах! У меня больше не осталось денег, чтобы давать ему, мы совсем обеднели. Придется рассчитать половину слуг и закрыть часть дома. Или сдать его внаем. Но я этого не стерплю! Но что же нам остается делать? Две трети моего дохода уходит на уплату процентов по закладным... А Джон днюет и ночует в игорных домах и всегда проигрывает... бедный мой мальчик! Его обманывают и обирают. Джон низко пал... на него страшно смотреть... мне стыдно за него, когда я его вижу».

Финальная катастрофа вполне закономерна.

Роберт Ливен: «Недели три назад он приехал в Гейтсхед и потребовал, чтобы хозяйка отписала ему все. Она отказалась: дескать, он и так почти ее разорил... Хозяйка сама уже давно нездорова была. Очень растолстела, да и ослабела. Ну а тут разорение — она все боялась совсем нищей остаться, — пришла в расстройство».

А вот и подробности последнего разговора маменьки и сыночка из первых рук: «Он угрожает мне, все время угрожает своей смертью или моей».

Добрый, любящий мальчик, отличный сын. Дайте денег, маменька, или я вам сейчас глотку перережу. Или себе. Но лучше, наверное, все-таки вам.

Через две недели после отъезда Джона из Лондона приходит известие о его смерти. Роберт Ливен: «Как он умер, одному Богу известно. Поговаривают, что наложил на себя руки». А миссис Рид снится, что «он лежит, а в его горле зияет огромная рана, или что лицо у него почернело и распухло» (то есть то ли горло себе перерезал, то ли повесился).

Узнав «о смерти мистера Джона и о том, как он умер», миссис Рид падает с инсультом. Немудрено. «Я в безвыходном положении. Столько сразу бед! Что делать? Как достать деньги?»

Бед, несомненно, много, и да, все сразу. Есть еще одна не столь очевидная, как скандал с Джорджианой и отжиги Джона.

Элиза Рид — девушка своеобразная. Много чувствительности без разумности, как правильно замечает Джен, и выйдет Джорджиана. Много разумности без чувствительности — получится Элиза.

Старшая дочь миссис Рид невыносимо прекрасна уже в детстве.

«...Элиза надевала капор и теплый простой салопчик, чтобы пойти кормить своих кур – ей очень нравилось это занятие, а еще больше – продавать яйца от них экономке, пополняя свои сбережения. Ее отличали деловая жилка и очень заметное скопидомство, находившее выражение не только в продаже яиц и цыплят, но и в умении содрать с садовника самую высокую цену за цветочные клубни, семена и рассаду. Миссис Рид приказала ему покупать у барышни все продукты ее цветника, которые она пожелает продать, а Элиза продала бы даже волосы со своей головы, сули ей эта сделка солидную прибыль. Свои деньги она вначале прятала по укромным уголкам, завернув в тряпочку или в старую бумагу для папильоток. Однако горничная нередко находила ее тайнички, и Элиза, опасаясь, как бы в один прекрасный день не лишиться заветных сокровищ, согласилась отдать накопленные деньги маменьке в рост под ростовщические пятьдесят-шестьдесят процентов годовых, каковые взыскивала каждые три месяца, с заботливым тщанием ведя им счет в записной книжечке».

При этом нельзя сказать, чтобы Элиза была вовсе уж лишена темперамента. Скорее напротив. Вот ее формула счастья: «Неужели у тебя не хватает здравого смысла составить план, который сделал бы тебя независимой от всего и вся, кроме твоей собственной воли? Возьми день, раздели его на части, каждой части назначь занятие, не оставь пустыми четверть часа, десять минут, даже пять! А заданное себе выполняй усердно, со строгой пунктуальностью. И день пройдет прежде, чем ты успеешь заметить, что он начался. И тебе не понадобилась ничья помощь, чтобы избавиться от пустых минут, не пришлось искать чьего-то общества, разговоров, сочувствия, снисходительности – короче говоря, ты прожила этот день так, как положено независимому существу».

Именно так мисс Рид и живет, вечный бег белки в колесе позволяет ей неплохо справляться с натурой.

«Мне еще не доводилось наблюдать подобной занятости. Однако было бы нелегко сказать, чем именно она была занята – а вернее, описать плоды ее трудов. С помощью будильника она вставала спозаранку. Не знаю, что она делала до завтрака, но после него ее время было расписано по часам, и каждый час посвящался определенному делу. Трижды в день она внимательно читала маленький томик – молитвенник, как я установила. Как-то я спросила, что именно ее в нем привлекает, и она ответила: «Часослов». Три часа в день она вышивала золотыми нитками кайму по краям большого куска красного сукна величиной с добрый ковер. В ответ на мой вопрос о его назначении она ответила, что это покров на аналой для новой церкви, недавно построенной неподалеку от Гейтсхеда. Два часа она отдавала своему дневнику, два – работе на огороде и один – приведению в порядок счетов. Казалось, она не нуждалась ни в обществе, ни в разговорах. Мне кажется, она была по-своему счастлива – подобный распорядок отвечал ее вкусам, и ничто так ее не раздражало, как необходимость по той или иной причине отступить от этого почасового расписания».

Никакого сердечного тепла, доброты, пользы для общества (как-то не вижу я особого смысла в собственноручно вышитом покрове на аналой новой церкви, и вы не поверите — дочь священника Шарлотта Бронте, похоже, того же мнения).

Но, кажется, у Элизы, в отличие от Джона и Джорджианы, есть некоторые чувства, в том числе по отношению к матери и семье. Когда миссис Рид умирает, Джен и старшая кузина идут проститься с ней. «Джорджиана, которая сначала разразилась громкими рыданиями, сказала, что у нее нет сил пойти с нами». Кто бы сомневался.

«Элиза смотрела на свою мать с полным спокойствием. Несколько минут спустя она сказала:

– С ее конституцией она могла бы дожить до глубокой старости. Несчастья сократили ей жизнь. – Тут на миг спазм перехватил ей дыхание, а едва он прошел, как она повернулась и вышла из комнаты. Я последовала за ней. Ни она, ни я не уронили ни слезинки».

Впрочем, силу чувств Элизы не следует переоценивать. «Однажды вечером она – в более разговорчивом настроении, чем обычно, – сообщила мне, что поведение Джона и грозящее семье разорение были для нее большим горем, но теперь, сказала она, ее решение принято, и безвозвратно. Собственное состояние она сумела уберечь, и когда ее мать умрет – ведь, невозмутимо добавила она, весьма маловероятно, чтобы она выздоровела или хотя бы протянула еще долго, – она приведет в исполнение давно лелеемый план: отыщет приют, где ничто не сможет нарушить привычного распорядка, и воздвигнет надежную преграду между собой и суетным светом».

Вот где собака покопалась — у Элизы, в отличие от Джорджианы, Джона и в последнее время миссис Рид, есть Собственное Состояние. Основы его были заложены в детстве, а дальше — как знать, в средствах такие натуры не стесняются. Я бы не удивилась, получи Элиза нехилую сумму за осведомительские услуги у родных ухажера Джорджианы (можно ведь сочетать полезное с приятным, правда?).

Миссис Рид не могла не знать о деньгах, которые старательно копит старшенькая — ведь именно маменька столько лет своей мудрой педагогикой поощряла Элизу оное состояние составить. Но потом все пошло куда-то не туда. Сначала Элиза зарубила на корню шанс Джорджианы хорошо устроиться в жизни (и надежды маменьки поиметь от этого брака пусть не денег, но положения и связей, а там, глядишь, и кредитов). А затем, когда финансовые проблемы становятся столь велики, что для их разрешения придется рассчитать прислугу, съехать из дома, сдать его внаем, и вообще ужиматься по полной, могла ли миссис Рид не обратиться за помощью к старшей дочери? Ну хотя бы за ссудой. Ну хотя бы под проценты. Ну хотя бы под немалые проценты.

Как мы знаем, Элиза свое состояние «сумела уберечь». То есть дала понять матери, что тратить свои кровные на маменьку, уж не говоря о брате и сестре, не согласна. В принципе она, наверное, могла бы дать, правда, уже не под пятьдесят-шестьдесят, а под сто и так далее процентов. Но зачем? Ведь совершенно ясно, что отдавать маменьке нечем. Нет уж, не для того Элиза с нежных лет денежки копила.

Кстати, Джорджиана, похоже, рассчитывает на какую-то материальную поддержку от Элизы. В тронной речи старшей сестры имеется любопытное место: «После смерти нашей матери я отрекусь от тебя: с того часа, когда ее гроб опустят в склеп Гейтсхедской церкви, мы станем друг другу чужими, как будто никогда даже знакомы не были. Не думай, что я позволю тебе предъявлять на меня хоть какие-то права из-за того лишь, что мы дети одних родителей».

Реакция Джорджианы именно такая, какой должна быть, когда повиснуть на шее не дали.

«– Ты напрасно утруждала себя этой тирадой, – ответила Джорджиана. – Кто же не знает, что ты самое эгоистическое, самое бессердечное существо в мире!»

Определенно барышни стоят друг друга.

Теперь, изучив в подробностях личный ад миссис Рид, признаем, что она его устроила себе исключительно сама. Какой она блестящий педагог и манипулятор, мы уже знаем. Если сыночек в 14 лет именует мать старушенцией, смеется над цветом ее лица, грубо перечит, рвет и портит ее шелковые платья, это, допустим, еще такие милые шутки сурового мужского юмора. Но были еще мелочи типа убийства голубей и цыплят, травли овец собаками, вандализма в оранжерее (см.текст). Что делает маменька? Восхищается сыночком.

Что воспитывали, то и выросло.

Но широко закрытые на собственных деток глазки очень вредны для общего здоровья организма. Ну не педагог ты и не повезло тебе с детьми. Отнесись Сара Рид к отжигам деток как мудрый Рабинович в анекдоте («это не дети, это сволочи!»), глядишь, и с деньгами было бы попроще, и инсульт не случился.

Однако маменька с упорством, определенно достойным лучшего применения (я бы рекомендовала выращивание яблонь на Марсе), уже после всего случившегося оценивает своих детей как ангельчиков. Кстати, в любопытном контексте. Муж ее «старался, чтобы мои детки полюбили маленькую тварь. Ангельчики терпеть ее не могли, а он сердился на них, если замечал их неприязнь». Но в любом контексте это звучит одинаково и значит одно: миссис Рид не смирилась, не признала свои ошибки и противостоит буквально насмерть всем попыткам Сверху ее вразумить.

И, пожалуй, для нее самое главное все же не дети, но Она, Не Способная Ошибаться. Джен не напрасно называет ее неумолимой душой и отмечает свое «отчаяние без слез перед ужасом подобной смерти». Едва ли не до последнего вздоха Сара Рид яростно считает, что во всем права.

А кто виноват? Угадайте с трех раз.

Пока мельницы Господа Бога не так уж и медленно размалывают миссис Рид до конца, означенной миссис надо как-то реагировать. Вот вы всесильный царь и непогрешимое божество своего уютного мирка, а через восемь лет останется от вас парализованная развалина, потерявшая буквально все, и даже последний бастион, он же уверенность в своей абсолютной правоте, подозрительно трещит.

Но за три года до того бастион еще кажется несокрушимым, пусть неприятности (миссис Рид еще считает их некритическими) и возникли. Дабы сбросить напряжение, следует найти виноватого. Если это не ангельчики (как можно!) и не сама Сара Рид (тут даже мельницам придется признать невозможность размола до такой степени), значит, это кто-нибудь еще.

Тут и подворачивается проныра торговец со своим письмом.

Миссис Рид считает свои тогдашние действия местью. Но, воля ваша, как-то не очень выглядит, когда взрослая богатая баба мстит нищей девчонке-тинейджеру. Да и не слишком ли — крушить человеку жизнь просто потому, что он тебе неприятен, не дал до бесконечности себя гнобить, даже сказал в глаза правду, которую ты тщательно скрываешь от себя? Человеку-то всего девять.

Я бы все-таки поискала повод посерьезнее.

Списать на злодейскость злодейки? Сара Рид, несомненно, душа непросвещенная, и злопамятна она, как библейский бог. Но все же. Надеюсь, никто не станет возражать, что на абсолютное / инфернальное зло тетка не тянет. Опять же перед смертью она пусть со скрипом, но пытается каяться. Что выходит у нее криво, другой вопрос, но ведь пытается. Утверждает, что ее «ждет Вечность». Можно даже сказать, испытывает некоторые муки при воспоминании о своей мстительной лжи (конечно, это тот случай, когда жалеют не о том, что сделал, а о том, что попался, но все же).

Некоторые подробности теткиного покаяния весьма забавны. Например, перед тем, как, собственно, каяться, она подозрительно спрашивает, точно ли будет соблюдена конфиденциальность процесса («Сиделка здесь? Или в комнате ты одна? — Я заверила ее, что мы в спальне одни. — Ну так я дважды поступила с тобой нехорошо, о чем сейчас сожалею»).

Далее с миссис Рид случается приступ наивного торможения, как с тем молодым мужем, который в старом советском фильме провожал в больницу рожающую жену и робко спрашивал: а может, рассосется?

«Она сделала паузу.

— Впрочем, это, возможно, особой важности не имеет, — пробормотала она самой себе. — И ведь я могу выздороветь, а унижаться перед ней мучительно».

Но поскольку пациентке немедля плохеет, свершилось. Письмо предъявлено, и миссис Рид изволит высказаться. Причем любезно начинает с объяснения того, за что именно мстит.

«– Говорю тебе, что я не могла этого забыть и отомстила: мне была невыносима мысль, что твой дядя тебя удочерит и ты будешь жить в довольстве и радости».

Переведем. Тетка не может допустить того, чтобы племянница стала по теткиным меркам счастлива — то есть финансово и семейно благополучна. Что и требовалось доказать: разговоры разговорами, давнишний Психологический Разбор, конечно, свою роль сыграл, но на первом плане — всеми нами любимые деньги и черная зависть.

Между прочим, Джен к счастью по теткиным меркам относится более чем спокойно. Уже в девять лет и, заметьте, до реформы школы она «не променяла бы Ловуд со всеми его тяготами на Гейтсхед и его роскошь». Писать благополучному дядюшке с просьбою, чтобы усыновил и денежно обеспечил, она совершенно не стремится и решается на это только после очередного заноса Рочестера (о коем индивидууме и его выходках, даст Бог, еще поговорим). Для Джен величайшая ценность — независимость духа. Но вообще-то финансово она тоже вполне себе независима, руки-ноги целы, голова есть, образование получено, значит, ни у кого не попросим и сами заработаем. А что до родственников, то они, как блистательно показывают те же Риды, всякие бывают. Родству с Риверсами Джен в свое время очень обрадуется, но они, особенно кузины, ей родные прежде всего по духу. Хороших друзей родственниками иметь не жалко.

Но для миссис Рид счастье в деньгах, ангельчиках, слушающих мудрую маменьку, и сознании величия Ее, Не Способной Ошибаться. Ну-ну. Пока тетка богата и благополучна, она как-то справлялась с тем, чтобы чувствовать себя выше нищей девочки-тинейджера. Когда в семье Ридов возникают проблемы (а вовсе не крушение: когда три года назад пришло письмо, Джон только начинает жечь напалмом, дочки только собираются на сезон в Лондон), перенести появление у племянницы шанса на удочерение и небедное существование (о своем богатстве проныра торговец разумно не сообщает) становится невозможно. Я же говорю, деньги и черная зависть.

«И я ему написала. Объяснила, что очень сожалею, что причиню ему горе, но Джейн Эйр умерла, скончалась от тифозной горячки в Ловуде. А теперь поступай как хочешь. Напиши и опровергни мое утверждение, разоблачи мою ложь, когда пожелаешь. По-моему, ты родилась, чтобы терзать меня: мой последний час омрачен мучительным воспоминанием о поступке, который, если бы не ты, я никогда не соблазнилась бы совершить».

Ну да, ну да. А если бы ты вовсе не родилась, ну или благоразумно умерла в раннем детстве, у меня и моих ангельчиков все было бы хорошо. Перед кем виновата, тот и неправ. Как ты, ненавистный, смеешь еще вынуждать меня быть виноватой перед тобой.

Давайте посчитаем, сколько на тот момент Джен Эйр, так сказать, тетке задолжала.

Девять с небольшим лет кормили, поили, одевали, прогуливали в индивидуальном загородном парке. Жила в тепле, в детской, имела няньку, потом вообще отдельный чуланчик под лестницей выделили. Быт на уровне дочери джентльмена, пусть и бедной родственницы. Учили и вовсе не хуже кузин. И давайте в данном случае без иронии — вот приезжает Джен в Ловуд, и что у нее, девятилетней, спрашивает мисс Темпл? «Она спросила... умею ли я читать, писать и немного шить». Вот он, уровень тогдашних дочерей джентльменов.

Кстати, читать Джен в Гейтсхеде действительно позволяют много, пусть и беспорядочно. Сдается мне, вот оно, самое драгоценное в детстве героини. Не случайно бунт тихони, молчавшей в тряпочку девять лет, случается, когда увлекшийся Джон явно со слов маменьки пригрозил запретить рыться на своих книжных полках и вообще книги трогать. Но поздно. Джен, осилившая, между прочим, «Историю Рима» Голдсмита (а это не на пару дней чтение, там в одном первом томе 235 страниц), кроет кузена отборной руганью. «Гадкий, злой мальчишка! — крикнула я. — Ты как убийца, ты как надсмотрщик над рабами, ты как римские императоры!». Парень аж теряется. «Как! Как! — завопил он. — Она сказала мне такое? Вы ее слышали, Элиза и Джорджиана? Ну, я скажу маменьке, но сперва...»

Но хватать «за волосы и за плечо» уже поздно. Любопытно, что в причинах, доведших Джен «до отчаяния» и побиения кузена, книжное идет перед физическим. «Я правда видела в нем тирана, убийцу. Я чувствовала, как у меня по шее сползают капли крови, испытывала острую боль, и все это на время возобладало над страхом». А вот не надо угрожать книжнику лишить его доступа к книгам. Девять лет не угрожали, и все было тихо, а тут, понимаешь, покусились на святое.

Однако вернемся к подсчетам. После бунта и последовавшего Психологического Разбора Джен как не оправдавшую надежд отсылают, но не выбрасывают на мороз, а отправляют учиться. Между прочим, образование в Ловуде не бесплатное. Вспомним разговор Джен с Хелен Бернс: «Они держат нас тут даром? — Мы платим, или платят наши друзья, пятнадцать фунтов в год за каждую». И шесть лет миссис Рид исправно платит, а как же. Если бы она этого не делала, девочку никто в Ловуде просто так держать бы не стал.

Много это или мало, пятнадцать фунтов в год? Джен, будучи учительницей в Ловуде, получает в год те же пятнадцать фунтов. В Торнфилде ей обещают целых тридцать. По меркам тетки, сумма небольшая. По меркам племянницы — значительная.

Правда, экономика должна быть экономной — та же Хелен Бернс говорит, что «пятнадцати фунтов недостаточно для оплаты полного пансиона и обучения и остальные средства собираются по подписке». Подписываются «разные добрые дамы и джентльмены в этих краях и в Лондоне». Весьма забавно, ну и показательно тоже, что миссис Рид, крепкая хозяйственница, и здесь умудрилась сэкономить.

Должна ли Джен помнить о том, что тетка оплачивает ее образование, и, следовательно, за это она старшей родственнице обязана? Несомненно, да. Искупает ли оплата (пусть и со скидкой) попытку лишить племянницу благополучного будущего? Несомненно, нет.

Ну, и в том, что на Мадейре объявился дядя, желающий усыновить и обеспечить племянницу, вины героини нет.

Итак, деньги, зависть и неприязнь приводят к тому, что миссис Рид на практике эээ воплощает свободолюбивую тираду девятилетней Джен. Которую на сей раз давайте прочтем в переводе Гуровой: «Если нам наносят удар без малейшей причины, мы должны отвечать самым сильным ударом, на какой способны».

Ой.

Но ведь так и есть. Без малейшей причины злобное существо накинулось на тетку, которая ее, как-никак, содержит и даже воспитывать пытается. Почему бы миссис Рид не засчитать это неспровоцированным ударом по любимой себе? А затем ответить самым сильным ударом, на какой она способна.

Неприятно, правда?

Конечно, есть важный нюанс: Джен человек честный и смелый, она не боится ответить на удар ударом лично и вообще бороться. А миссис Рид труслива как ее сын. Травлю дома она организовывала через детей и слуг, травлю в школе попыталась запустить через Брокльхерста. Третий случай — ложь в письме Джону Эйру. Далее тетка привычно делает вид, что она ни причем. Через два года, когда Джен собирается уйти в вольные гувернантки, ловудское руководство осведомляет об этом опекуншу. К этому моменту опекунство, конечно, формальное. Ответ миссис Рид приходит незамедлительно: «...она ответила, что я могу поступать, как мне угодно, так как она давно отказалась от какого бы то ни было вмешательства в мои дела».

Лгунья, ссыкуха и лицемерка, бесспорно.

И все же. Смотрите, как оно получается, если действовать по воспетому литературоведами (увы, не только советскими) заявлению девятилетнего ребенка. И вот кто, меланхолично добавлю я, действует в романе Бронте именно так. Вы миссис Рид уважаете? А принципы, согласно которым она действует, уважаете? А если их провозгласила Джен, тогда что?

Тогда, отвечает нам Бронте, имейте глаза и работайте головой: девочка была опьянена своей неожиданной и невозможной победой. И она ошибалась. И вообще была она «всего лишь маленькая невежественная девочка».

Итак, мы имели удовольствие увидеть, как миссис Рид, упоенная собственной безгрешностью, опускается до уровня ну пусть не детского сада, но почти. Всегда приятно наблюдать за неудачами злодеев, правда? Но хорошенького понемножку. Давайте займемся куда более скучным занятием — понаблюдаем за хорошим человеком, который работает над собой, и ему помогают Сверху.

От приятного чтения о страданиях злодеев перейдем к вещам скучным и сложным. И даже возмутительным. Потому что, стоит заговорить о прощении, подавляющее большинство народное, взявшее на себя труд прочитать «Джен Эйр», уверенно заявит: как же это, следует Джону Риду подставить вторую щеку после того, как он вдарил по первой? Нет уж! Отвечать, отвечать и еще раз отвечать — и так, чтобы не встал! А все эти христианские призывы к всепрощению — они опиум для народа!

Око за око а лучше за одно око два плюс рука и почка на выбор.

А как относится к всепрощению и прочему непротивлению злу насилием дочь пастора Шарлотта Бронте?

Более чем сдержанно. Давайте посмотрим хотя бы на примере той же миссис Рид. Сыночка пьет, играет, водится с непотребными девками, требует денег — она дает. Он снова пьет играет и т.п. — она дает. И далее по кругу. Хотя могла бы после первого же загула по примеру племянницы разбить деточке нос, можно коромыслом (ну или каким-нибудь английским эквивалентом), и сказать — баста, карапузики, кончилися танцы. Денег не будет.

Но тут другой момент: перекрывать кислород и демонстрировать, что деньги, а сталбыть, и власть в семье, у тебя, а не у наследничка, надо было намного раньше.

Однако миссис Рид (Бронте это очень реалистично показывает) всю дорогу прощает сыночке все. Вряд ли ей не было обидно, когда младой, да ранний рвал и пачкал ее дорогие платья, обзывал старушенцией и дразнил цветом лица. Но вы же не понимаете, это другое, деточка ангельчик, а что вредничает по мелочам, так это он это израстет, а мать с материнской любовью и снисхождением перетерпит.

Похоже, миссис Рид искренне не понимает, почему бы и Джен не вести себя именно так — терпеть и прощать. Тем более что порядочная литературная сиротка на месте Джен вела бы себя именно так. А кто не верит, давайте вспомним из английских литературных гениев того же Диккенса. Как идеальны, бесплотны, тихи, бесконечно терпеливы, столь же бесконечно жертвенны его многочисленные и, не побоюсь этого слова, голубые героини! Всякие там Нелл из «Лавки древностей» и прочие кроткие девицы. Со временем, правда, Диккенс (все-таки гений, пусть и полный предрассудков своей эпохи) начал смотреть на женщин иначе, и подобные идеалы со свойственной им кротостью тихо испарились из его творчества. Но до того свои три ведра пафоса на каждой странице имели.

Что бы делала кроткая, терпеливая, полная благородства героиня раннего и частично среднего Диккенса, если бы ее гнобил Джон Рид? См. собрание сочинений Диккенса от «Оливера Твиста» и до «Крошки Доррит» включительно, там этого добра хоть ковшом экскаватора. На прекрасном, безмятежно спокойном лице героини отобразилась бы глубокая скорбь, в ясных глазах блеснули слезы, она воздела бы чистый взор к небу (возможно, одновременно указывая на небо рукой), и легкий вздох (тихий стон) сорвался бы с ее уст, на которых появилась грустная улыбка. Полная кротости, спокойствия и благодарности к друзьям, она не издала бы ни слова, ни единого слова жалобы. И т.п.

А если сиротка вместо этого сначала по римской матери, а потом кулаком в нос, это какая-то неправильная сиротка, не литературная.

Так и есть. «Джен Эйр» вообще можно было бы назвать книгой о путешествии нормального здравомыслящего человека в страну литературных штампов. Но Бронте и штампы успешно превращает во вполне себе реальные жизненные обстоятельства, и стандартные персонажи штампов обретают трехмерность.

Возьмем хотя бы Хелен Бернс, тем более что именно она, во-первых, так мощно влияет на мировоззрение героини, а во-вторых, куда больше похожа на правильную литературную сиротку.

Местами описание вообще совпадает. Вот стоит Хелен Бернс на середине классной комнаты, наказанная мисс Скэтчерд — «она... стояла спокойно, хотя и печально... у нее такое лицо, будто она думает о чем-то далеком от наказания, от положения, в которое она попала, — о чем-то не вокруг нее и не перед ней... ее взгляд обращен как бы внутрь, в глубину ее сердца».

А уж под речами Хелен и вовсе подписалась бы любая идеальная кроткая героиня: «Куда, куда лучше терпеливо сносить обиды, которых никто, кроме тебя, не чувствует, чем совершить необдуманный поступок, тяжкие последствия которого падут на всех, кто с тобой связан, а к тому же Писание учит нас платить добром за зло... вытерпеть — твой долг, раз это неизбежно. Слова, что ты не вытерпишь того, что судьба назначила тебе терпеть, лишь свидетельствуют о слабости и глупости».

Тут, правда, начинаются нюансы, как всегда, когда Бронте берет штамп и делает живого человека.

Ладно бы еще внешность. Можно принять, что идеальная героиня становится красавицей только тогда, когда пробудились «ее духовные силы. Они проснулись, они воспряли, они окрасили румянцем ее лицо, которое до той минуты я видела всегда бледным и бескровным. Затем они засияли в ее оживившихся глазах, которые вдруг превзошли красотой глаза мисс Темпл. И это была красота не их чудесного цвета, не длинных ресниц, не тонких бровей, но прелести, блеска, света мысли. Душа ее раскрылась, и речь потекла свободно».

Но с голубой героиней никак не вяжется тот факт, что красота Хелен — это красота не только духа, но и интеллекта, причем интеллекта книжницы. Она и историю знает, и французских авторов, и даже может Вергилия по-латыни с листа.

Далее, философия Хелен вся окрашена предчувствием близкой смерти. Что у идеальных героинь тоже чуть ли не через одну, но здесь все как-то ближе к земле.

«— Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть — заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?

Я молчала. Хелен успокоила меня, но к безмятежности духа, которой она меня одарила, примешивалась невыразимая печаль. У меня, пока она говорила, возникло ощущение неизбывной тоски, хотя я не понимала ее причины. А когда, договорив, Хелен задышала часто-часто и закашлялась, я забыла о своих бедах, испытывая смутную тревогу за нее».

Но вот незадача: после длинной, возвышенной и по-хорошему высоко духовной речи Хелен о том, во что она верует, как ясно отличает преступника от его преступления и почему достигла душевного спокойствия в радостном ожидании близкого конца, к девочкам подходит «староста, рослая грубая девушка» и заявляет «с заметным камберлендским выговором:

— Хелен Бернс, если ты сейчас же не пойдешь и не приведешь твой ящик в порядок и не сложишь шитье, как положено, я попрошу мисс Скэтчерд пойти поглядеть на него!»

А после беседы у мисс Темпл и чтения по-латыни девочки совершенно аналогично по возвращении в дортуар нарываются на мисс Скэтчерд, которая, проверяя ящики, как раз выдвинула ящик Хелен.

«— Мои вещи правда в недозволительном беспорядке, — вполголоса сказала мне Хелен. — Я собиралась прибраться в ящике, но забыла».

Это назвается снижающая деталь, и таковые Бронте неизменно применяет к действительно прекрасному образу Хелен Бернс. Джен, для которой любимая подруга — недостижимый идеал, никогда не согласится с тем, что недостатки Хелен — не «крохотные несовершенства». Но вообще-то к реальности куда ближе трезвый взгляд Хелен на саму себя. «Я, как и говорит мисс Скэтчерд, очень неряшлива; я редко привожу свои вещи в порядок и не слежу за этим; я небрежна, я забываю правила, я читаю, когда мне следовало бы учить уроки, я непоследовательна и иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку».

Она очень хороший человек, большой ум, душа великая и необыкновенная, — но всего лишь человек, а не идеальная героиня. Кстати, именно таким людям свойственно забываться, не думая о том, как сложены вещи или чищены ли ногти.

Но это не главный недостаток Хелен.

Подозреваю, что в английской литературе Хелен Бернс слегка как наш Платон Каратаев — персонаж, который вроде мелькнул и исчез, но оказал такое влияние на главного героя, что литературоведы все не могут перестать это обсуждать. А педагоги исправно (в мою бытность школьницей уж точно) имеют мозги учащимся. Много тирад произнесено и много страниц исписано тем, как убеждения Платона и Хелен повлияли на Пьера и Джен соответственно.

Не знаю, как там дело обстоит с обратным влиянием Пьера на Платона, может, и никак. Но вот Джен Эйр на Хелен Бернс повлияла очень сильно.

Дело в том, что принятие Хелен своей нелегкой судьбы, смирение перед жизнью и даже финальная победа над страхом смерти не просто так вызывают у Джен неизбывную тоску.

Жизнь не может и не должна состоять из принятия и смирения. Ну или скажем так: человек волен делать с собой что ему угодно и вести свои личные битвы так, как считает нужным. Хелен сделала свой выбор на очень высоком уровне. И если иногда и ропщет («иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку»), то это ненадолго. «Жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды. В этой юдоли мы все без исключения обременены недостатками, но скоро, уповаю, наступает срок сбросить их груз вместе с нашими тленными телами, избавиться от этой сковывающей нас плоти, а с ней — от всего низменного и от греховности. И останется лишь искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение».

Не появись Джен, Хелен, которой, как помним, осталось жизни до начала июня, то есть четыре с половиной месяца, так и угасла бы в своем мечтательном, одиноком и горьком стоицизме.

Но Джен появилась. И через три месяца, названная лгуньей, оказалась посреди комнаты на высоком табурете — на всеобщем обозрении у позорного столба.

И наступает время сделать выбор.

В жизни следует не только уметь принять и смириться, но и сражаться. Особенно когда речь не о тебе, а о дорогом тебе человеке. Размышления, мечты о доме и думы о высоком приходится отставить в сторону.

«Нет слов для описания моих чувств, но в тот миг, когда они жгучей волной захлестнули меня, перехватывая дыхание, стискивая горло, мимо меня прошла девочка и, проходя, подняла на меня глаза. Какой неизъяснимый свет горел в них! Какое необыкновенное чувство вызвал во мне их луч! И как он меня ободрил. Словно мимо рабы, мимо жертвы прошел мученик, герой и одарил ее новой силой. Я подавила подступившие к горлу истерические рыдания, подняла голову и тверже поставила ноги. Хелен Бернс что-то спросила у мисс Смит о своем рукоделии, получила выговор за такое пустяковое затруднение, а затем вернулась на свое место, улыбнувшись мне, когда вновь проходила мимо. И какой улыбкой! Я и сейчас помню ее, этот отблеск чудного ума, истинного мужества. Она озарила ее черты, ее худое лицо, запавшие серые глаза точно свет, исходящий от ангела».

Первый и единственный бунт Хелен Бернс. Что может сделать истощенная чахоточная девочка для подруги? Что может, то и делает. Нарушает громко объявленный запрет «пусть до конца дня никто с ней не разговаривает», приносит кофе и хлеб, сидит рядом, говорит о том, что верит в невиновность подруги. А также о том, чего пока не понимает Джен: что Броклхерста здесь никто не любит и не уважает, Джен, напротив, жалеют и будут жалеть еще больше — и не надо отчаиваться. А потом просто обнимает и молча сидит рядом на полу в большой холодной комнате.

Это на самом деле очень, очень много и крайне важно.

Для обеих подруг.

Хелен явно много думает о том, что произошло. Перед смертью она со своей обычной крайней честностью и спокойным принятием себя говорит: «Умирая молодой, я избавляюсь от многих страданий. У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так».

Жестокие слова, особенно потому, что во многом верные. Останься Хелен в живых, ей пришлось бы перемениться — как пришлось перемениться Джен.

Но уходит Хелен не в одиночестве и не в страдании. В страшный час Джен она рискнула многим и нарушила запреты, чтобы не бросать ее одну. Теперь очередь Джен рисковать, обнять и быть рядом.

«Я крепче обняла Хелен. Еще никогда она не была мне так дорога. Я чувствовала, что не могу расстаться с ней, и спрятала лицо у нее на плече. Вскоре она сказала таким ласковым, таким нежным тоном:

– Как мне хорошо! Последний припадок кашля меня немножко утомил, и я как будто засыпаю. Но не оставляй меня, Джейн. Мне так приятно, что ты рядом!

– Я останусь с тобой, Хелен, милая! Никто не сможет меня прогнать!

– Тебе тепло, родная?

– Да.

– Спокойной ночи, Джейн.

– Спокойной ночи, Хелен.

Она поцеловала меня, а я ее, и вскоре мы обе уснули.

...мисс Темпл, вернувшись в свою комнату с рассветом, увидела, что я лежу под пологом, уткнувшись лицом в плечо Хелен, и обнимаю ее за шею. Я крепко спала. Хелен была… мертва».

Что тут скажешь. По подвигу Хелен Бернс и награда ей. Но вообще это не о наградах и даже не о подвигах, хотя куда же без них в нашем подлунном мире.

Это — о любви.

Экая же сложная штука прощение. Если вместо него на удар ответить еще более сильным ударом, будешь как миссис Рид. А если все прощать, тоже будешь как миссис Рид. Вот на этом месте и понимаешь особенно хорошо, что крайности сходятся.

Сара Рид УГ. Не будь как Сара Рид.

Но тогда что же делать? Искать нечто среднее? Прощать не все? А что именно? Отвечать строго соразмерным ударом? А как его рассчитывать? Таки око за око? А если у противника глаз зеленый, а у вас голубой, это равные очи? А если у него один глаз или три, а у вас два? А размер глаза имеет значение? А степень миопии или, напротив, дальнозоркости?

Как все запущено.

Но, быть может, надо попытаться выйти из двухмерного пространства в трехмерное и посмотреть на проблему снаружи? Ну, как в задаче с тем, на какую сторону двери хочет ваша кошка. Вы никогда не угадаете правильную сторону, потому что неверно поставили вопрос. Следует спрашивать, не куда кошка хочет, а чего кошка добивается. А добивается она свободного прохода по всему принадлежащему ей пространству, дабы оное пространство контролировать.

Поэтому давайте перед тем, как определиться, как прощать, спросим себя, а кому оно, собственно, нужно.

Посмотрите окрест, и душа ваша уязвлена станет: в подавляющем большинстве случаев те, кто хочет, чтобы их простили, добиваются не столько прощения, сколько того, чтобы все вернулось к тому, как им нравится. Ну или стало таким, как им нравится.

Возьмем как пример ту же миссис Рид (пусть страдает, заслужила). Наверняка она всю дорогу огорчалась из-за поведения сыночки, но исправно махала рукой, говорила, что у ангельчика просто возрастной кризис / плохое настроение / кишиневский период Пушкина, и возвращалась к тем отношениям, которые и ее, и сыночку устраивали. Она и на смертном одре жаждет помириться, только пусть перестанет требовать денег, которых нет, и говорить страшные вещи маменьке. И наступит благорастворение воздухов и мир во всем ридовском мире.

Итак, прощение ее является чистой воды уступкой.

А теперь посмотрим на отсутствие прощения, которое она демонстрирует в отношении племянницы.

«– Это Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?

Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной».

Яйца, правда, сбоку, но вид, несомненно, тот же. Прощение равно уступка, уступить значит проиграть, умру, но не проиграю, то есть не уступлю, то есть не прощу. А кто прощает, тот лох. Я, Не Способная Ошибиться, вам не лох!

Но что мы все о миссис Рид. Давайте возьмем персонаж, куда более любимый народом: Рочестера. Вот он много врал, вранье в самый неподходящий момент вылезло наружу, великие планы большого счастья за границей накрылись медным тазом. Долго, долго он сидел под дверью у порога любимой девушки, даже кресло себе принес. Наконец она вышла, и он сразу к делу — виноват, ошибся, горько оплакиваю, простишь ли ты меня когда-нибудь. А теперь обещай, что все будет как я хочу, ты будешь моей, иначе я погибну и вообще-то я уже в агонии, если ты вдруг не заметила.

Ну и что это? Был неправ, вспылил, обещаю загладить исправить искупить, быстрее скажи, что ты меня простила, и оставим этот неприятный разговор, вернувшись к тому, на что я тебя уже один раз уговорил.

Любопытный напрашивается вывод: если не профанировать прощение или просьбу о прощении, а работать с этим всерьез, то все это наше личное дело. Наша личная внутренняя работа, которое мы совершаем или не совершаем исключительно для себя любимого.

Но тогда все как бы просто, особенно если вспомнить, чему учит Хелен Бернс.

«— Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды.

— А что же?

— Читай Новый Завет, вдумывайся в слова Христа и Его деяния, сделай Его слова законом для себя, а Его поступки — примером.

— А что Он говорит?

— Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим и презирающим вас».

Фрагмент из Нового Завета, как водится, труден и для понимания, и для принятия. Но первая формула вполне себе хороша.

Правда, неполна. Что насилием и местью работать для достижения результата бесполезно, понятно. Миссис Рид не даст соврать: она безуспешно пытается взять верх насилием, и ее обида за то, что не вышло, неисцелима. Но, как, например, Джен победить ненависть тетки? Ну или хотя бы исцелить свои обиды. Хотелось бы более точных рекомендаций.

И, знаете, они есть.

«Но до чего же подробно ты помнишь, как она с тобой поступала и что говорила тебе! Какое необычайно глубокое впечатление ее несправедливость, видимо, оставила в твоем сердце! Никакое дурное обращение со мной не выжигает своего клейма на моих чувствах. Разве ты не была бы более счастлива, попытайся ты забыть ее суровость вместе с жгучим возмущением, которое она вызывала? Мне кажется, жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды».

В этом много правды. Хелен Бернс достигла того уровня, на котором способна простить убивающих ее, ибо не ведают, что творят. Но что-то настораживает в этой концепции.

«Я верую в надежду для всех, и она преображает Вечность в обитель безмятежности, в великолепный чертог, а не в бездну и ужас. И, веруя так, я столь же ясно отличаю преступника от его преступления, сколь искренне прощаю первому, питая отвращение ко второму. И потому, что я верую так, жажда мести никогда не терзает мое сердце, унижения не заставляют мучиться стыдом, несправедливость не гнетет меня слишком уж сильно. Я живу в душевном спокойствии и радостно жду конца».

Бесспорно, преступника надо отделять от его преступления, хотя в молодые годы это обычно далеко не очевидно. И душевное спокойствие перед лицом мук и смерти — драгоценнейшее достижение. И старый добрый лозунг «счастье всем и пусть никто не уйдет обиженным» — такой добрый лозунг. Пусть будет надежда для всех и великолепный чертог для всех. А преступники осознают свои преступления, искупят, преобразятся и войдут в обитель безмятежности, потому что и в преступниках есть она, «искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение».

Но есть и другая сторона вопроса, с детской непосредственностью высказанная Джен.

«Если постоянно быть хорошими и кроткими с теми, кто жесток и несправедлив, дурные люди начнут всегда добиваться своего, потеряют всякий страх и поэтому не только не станут меняться к лучшему, а, наоборот, будут делаться все хуже и хуже».

И это тоже правда.

Хелен Бернс — вовсе не голос автора. В философии девочки слишком много, как бы это поточнее, психологии жертвы. Что неудивительно, учитывая анамнез: четырнадцатилетняя Хелен отправлена из родного дома в суровый Ловуд получать образование. Не похоже, чтобы ее отец планировал ее смерть в школе, но правда и то, что он, по словам Хелен, недавно женился и не почувствует особой утраты. Ребенок в одиночестве бьется с ощущением ненужности себя, брошенности, предательства единственного родного человека, своей явной неуместности в школе, жестокостью училки и так далее. И как вишенка на торте — ощущение близкой смерти. Вряд ли можно что-то требовать от Хелен, она и так настоящее чудо.

Но это мы так считаем. А Сверху всегда находят что потребовать, дабы подтолкнуть человека к совершенствованию. Хелен построила хорошую систему защиты, за которой почти всегда удается спрятаться (мы же помним, что она, по собственному признанию, все-таки иногда ропщет, а после того, как мисс Скэтчерд двенадцать раз ударила ее розгами по шее, сдерживается на людях, но все же плачет в чуланчике, куда уносит орудие наказания?).

И вдруг в ее мир врывается живая, сильная и страдающая Джен.

И если можно простить тех, кто не ведает, что творит, за то, что они делают с тобой, простить их за то, что они делают с другими, оказывается гораздо сложнее.

Разговор на полу в углу холодной комнаты демонстрирует нам последнюю линию обороны Хелен.

«Кроме этой земли, кроме рода человеческого, есть невидимый мир и царство духов. Этот мир везде вокруг нас, ибо он повсюду, и духи эти берегут нас, ибо на них возложено охранять нас, и если мы умираем в муках и позоре, если презрение поражает нас со всех сторон, а ненависть сокрушает нас, ангелы видят наши страдания и знают, что мы невиновны (если мы и вправду невиновны, как я знаю, невиновна ты...), и Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть — заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?»

Бедная девочка, которая убеждает себя, что раз уж все равно скоро умирать, то нет смысла тратить оставшееся время на обиды.

Но Хелен с ее могучим умом не может не понимать, что для сильной и здоровой подруги это не работает. Джен предстоит не близкая смерть, а длинная жизнь, полная борьбы и действий. Хелен для этого не годится. Вот откуда горькое и спокойное признание, что, останься она жить, она не вписалась бы в мир: «У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так». У нее не получается свести в непротиворечивую систему два вроде бы взаимоисключающих вектора: прощение обид и необходимость борьбы против обидчиков.

Джен придется самой учиться балансировать между прощением и борьбой.

Хелен сделала главное — она показала дорогу. Но пойдет по ней Джен сама.

И это будет трудно.

Посмотрим, как Джен справляется с проблемой прощения на примере ее поездки в Гейтсхед.

Между прочим, то, что ее вообще допустили к умирающей, неопровержимо доказывает, что денег в семье Ридов не осталось от слова совсем. В противном случае миссис Рид могла сколь угодно долго требовать привезти племянницу, как говорил Жванецкий, с тем же успехом. Ну а если бы та вдруг все же приехала, девицы Рид вдвоем бы заняли оборону если не на входе в дом, но у дверей комнаты маменьки точно.

Ну а так — почему бы и нет.

Но даже теперь Джен в Гейтсхеде еле терпят. С порога кузины всячески дают понять, что она остро лишняя, обливают презрением и пытаются уколоть по-своему, по-девичьи. Хелен бы отступила и замкнулась, потом постаралась бы простить и забыть (не без успеха). Джен тоже испытывает желание бежать, но ему не поддается.

«Обе барышни обладали настоящим талантом, не произнеся ни слова, дать ясно понять, что считают вас предметом, достойным только насмешек. Легкая презрительность в глазах, холодность в манере держаться, небрежность тона исчерпывающе выразили их мнение, причем их никак нельзя было обвинить в грубости.

Однако теперь презрительные насмешки, открытые или замаскированные, полностью утратили былую власть надо мной. Сидя между моими кузинами, я с удивлением обнаружила, насколько мне безразличны и полное игнорирование со стороны одной, и полусаркастичное внимание другой – Элиза не могла меня унизить, а Джорджиана оскорбить. Ведь мне было о чем подумать, кроме них: последние месяцы пробудили во мне столько чувств несравненно более сильных, чем те, которые они были способны задеть...

– Как себя чувствует миссис Рид? – вскоре спросила я, спокойно глядя на Джорджиану, которой вздумалось при прямом вопросе вздернуть нос, словно это была неожиданная дерзость.

– Миссис Рид? А! Вы о маменьке! Ей очень плохо. Не думаю, что вы увидите ее сегодня.

– Не могли бы вы, – сказала я, – подняться наверх и сказать ей, что я приехала? Я была бы чрезвычайно вам обязана.

Джорджиана чуть не подпрыгнула на стуле, ее голубые глаза широко раскрылись и почти вылезли на лоб.

– Ведь она изъявила настойчивое желание увидеться со мной, – добавила я. – И мне не хотелось бы медлить с исполнением ее желания дольше, чем это совершенно необходимо.

– Маменька не любит, чтобы ее беспокоили по вечерам, – заметила Элиза.

Вскоре я встала, спокойно сняла без приглашения шляпку и перчатки и сказала, что поищу Бесси, которая, полагаю, сейчас в кухне, и попрошу ее узнать, захочет ли миссис Рид принять меня сегодня или нет. Так я и сделала, а отослав Бесси с моим поручением к миссис Рид, решила позаботиться о дальнейшем. До сих пор высокомерие всегда обращало меня в бегство. Год назад оказанный мне прием заставил бы меня покинуть Гейтсхед на следующее же утро; однако теперь мне сразу стало ясно, что это был бы глупый поступок. Я проделала путь в сто миль, чтобы увидеться со своей теткой, и должна оставаться с ней, пока ей не станет лучше или она не умрет. А что до гордости, а вернее, спеси ее дочерей, я должна пренебречь ею, не обращать на нее никакого внимания. Поэтому я попросила экономку приготовить для меня комнату, объяснила, что, вероятно, пробуду здесь одну-две недели, распорядилась, чтобы мой дорожный сундук отнесли туда, и начала подниматься по лестнице следом за слугой».

Казалось бы, все очень просто: оценила обстановку, решила, что пренебречь вальсируем, распорядилась, сделала. Но это, конечно, только кажется. Спокойное, полное достоинства и уверенное продвижение к цели возможно лишь потому, что за восемь лет Джен в результате тяжелой внутренней работы обрела эти самые достоинство, спокойствие и уверенность в себе.

И, разумеется, независимость. Она взрослый человек, твердо стоящий на своих ногах и обеспечивающий себя в том числе материально. А что кузины всячески шипят — Джен за свою короткую трудную жизнь и не таких повидала.

Теперь, поработав над собой и проработав себя, сделавшись из слабого сильным, можно попробовать кого-то по-настоящему простить.

Но мягкое, однако непререкаемое утверждение себя перед кузинами — лишь начало. Джен приходится едва ли не пережить снова то, что так ранило когда-то. А мы узнаем детали тех девяти лет, когда книги еще не пригрозили отобрать девочка тихо «сносила любое обхождение» с собой.

«Я не нуждалась в проводнице, чтобы найти дорогу к столь хорошо мне знакомой комнате, куда в былые дни меня так часто призывали для наказания или выговора. Я обогнала Бесси, тихонько открыла дверь. Уже стемнело, и на столе горела затененная свеча. Вот большая кровать с темно-желтым пологом, вот туалетный столик, кресло, скамеечка для ног – сколько раз мне приходилось стоять на ней на коленях и просить прощения за дурные поступки, мною не совершенные. Я покосилась на некий угол, почти ожидая увидеть тонкие очертания некогда такой страшной розги, которая пряталась там, выжидая, когда можно будет прыгнуть на меня подобно бесу и исполосовать мои дрожащие ладони или поникшую шею. Я подошла к кровати, откинула полог и наклонилась над взбитыми подушками.

Лицо миссис Рид я помнила до последней черточки и теперь поискала его взглядом в полутьме. Какое счастье, что время гасит желание мести и заставляет умолкнуть голоса гнева и ненависти! Я рассталась с этой женщиной в горечи и ожесточении, а теперь вернулась, испытывая только жалость к ее тяжким страданиям и сильнейшую потребность простить и забыть все обиды, помириться и протянуть руку дружбы.

Да, вот оно, такое знакомое лицо, столь же суровое и безжалостное, как когда-то, вот эти особенные глаза, которые ничто не могло смягчить, чуть приподнятые, властные, тиранические брови. Как часто они угрожающе и с такой ненавистью хмурились на меня! Пока я смотрела на их неумолимую линию, в моей душе всколыхнулись воспоминания о детском ужасе и горестях! И все же я наклонилась и поцеловала ее. Она посмотрела на меня.

– Это Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?

Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной.

Мне стало больно. Боль сменилась гневом, решимостью взять над ней верх, подчинить ее себе вопреки ее натуре и воле. К моим глазам, как в детстве, подступили слезы – я приказала им высохнуть. Потом принесла стул к изголовью кровати, села и нагнулась над подушкой.

– Вы послали за мной, – сказала я, – и я здесь. И намерена оставаться здесь, пока вам не станет лучше».

Не была Джен в детстве идеальной голубой героиней, нечего и начинать и выросла совсем не ею, а нормальным человеком с обычными человеческими реакциями. Она пришла, настроив себя простить, забыть, помириться, протянуть руку дружбы. Так, пожалуй, сделала бы Хелен. Ну или кто-нибудь из раннесредних диккенсовских бесплотных девиц. В ответ на что злодей, аки мистер Домби в конце романа, обязан незамедлительно раскаяться, броситься ей на грудь со слезами и никогда больше не грешить.

Ага, щас.

Джен добрая девочка, но местами вспыхивает как порох. Всколыхнувшиеся ужасы детства плюс решительный отказ тетки действовать по литературному сценарию приводят к тому, что на минуту все влияние Хелен идет побоку. В некотором роде это опять-таки очень смешно. Принеся себе стул, героиня садится поудобнее, нагибается к лицу тетки и шепчет ей ласково и крайне убедительно: вы, тетушка, имели глупость за мною послать, так я теперь с места не сдвинусь, пока не прощу вас так, чтобы вы каждой клеточкой восчувствовали поправитесь (а про доктрину Хелен Бернс я не буду думать сегодня, я подумаю о ней завтра). А тетка в ужасе пытается отодвинуться — кыш! кыш! изыди, демон! одеяло отдай! («Не досаждай мне! Отпусти одеяло...») Обнаруживая раз за разом подобные забавные детали, я все больше хочу нормальную полноценную экранизацию. Но снимают «Джен Эйр» — Гейтсхед уж точно, — раз за разом с тремя ведрами пафоса на эпизод, так что я уже и не надеюсь. Правда, вздумай кто-то отчаянный и впрямь следовать тексту и тонкому, неявному юмору Бронте, вышел бы, конечно, жуткий скандал. Ничего-то в жизни не меняется — как во времена викторианские, литературные штампы нам дороже реальной жизни.

С другой стороны, боевой настрой Джен как бы и на руку. Разразись она слезами (а еще лучше — рыдая, покинь бегом комнату, а потом поместье навеки), кому было бы лучше?

Трусоватая тетка, когда ей конкретно предъявляют, как всегда, сразу отступает. «Ты видела моих дочерей? — Да. — Можешь сказать им, что я желаю, чтобы ты осталась, пока я не поговорю с тобой о том, что меня тяготит». Спасибо, милая, но изображать хозяйку дома вам поздновато, Джен уже и сама со всем справилась.

Пока племянница пылает гневом (не сказать чтобы необоснованным), тетка, как свойственно неврологическим пациентам, все больше тревожится и начинает заговариваться. В конце концов она доходит до характерного неудержания воды в заднице на тему, как плоха была Джен Эйр и как хорош Джон Рид, а также, разумеется, как безупречна Сара Рид (пусть и гнетут ее некоторые семейные сложности).

В общем, беседа как-то не задалась.

Время идет — «более десяти дней», так что есть возможность успокоить разбушевавшиеся нервы. В том числе часто и успешно практикуемой Джен арт-терапией. «Вооружившись коробкой карандашей и несколькими листами бумаги, я садилась в стороне от сестер у окна и набрасывала рисунки, подсказываемые вечно меняющимся калейдоскопом воображения: вид на море между двумя скалами, восходящая луна и силуэт корабля на фоне ее диска; заросли камыша и водяных ирисов, а между ними — голова наяды в венке из лотосов; эльф, примостившийся под веткой цветущего боярышника на краю гнезда овсянки». Потом как-то невзначай, ну то есть совершенно непонятно как (см. очередные забавные подробности) влюбленная девушка рисует лицо Рочестера. «Теперь я видела перед собой лицо друга — так не все ли равно, что эти барышни поворачиваются ко мне спиной? Я любовалась, я улыбалась выразительному сходству и, вполне довольная, не замечала ничего вокруг». Тут уж, как все понимают, барышни не смогли устоять и кинулись общаться, позировать и вообще перестали быть «очень холодны», а вовсе напротив, едва не целуются в десны.

Слушайте, какая современная книга с кучей полезных советов о том, как работать с собой и ладить с окружающими.

Наступает последний день жизни Сары Рид. Все наконец сходится так, что тетка с племянницей могут поговорить относительно спокойно и по делу. Хлещет дождь, ветер гнет деревья, Джорджиана спит на кушетке над романом, Элиза согласно графику посещает церковную службу. Миссис Рид одна. Кстати, в доме хозяйку не любят — «слуги только делали вид, будто ухаживают за ней, а нанятая сиделка, за которой никто не следил, ускользала из комнаты при каждом удобном случае. Бесси хранила верность, но должна была заботиться о муже и детях, так что отлучаться в господский дом ей удавалось не очень часто». Верные клевреты типа камеристки Эббот давно (видимо, когда Риды начали стремительно беднеть) растворились во времени и пространстве. Джен, зашедшей «узнать о состоянии умирающей», приходится подложить угля в почти погасший камин и поправить одеяло. Позже ей в точном соответствии с известным изречением придется и стакан воды подать. Но пока героиня стоит у окна, смотрит на «буйство земных стихий», вспоминает «Хелен Бернс... ее предсмертные слова, ее неколебимую веру, ее доктрину о равенстве бестелесных душ». Следует признать, что Джен сумела взять себя в руки и подготовиться к разговору.

Готова к нему и миссис Рид, которая о предыдущей их беседе, а скорее — схватке, не помнит от слова совсем. Она даже практически вежлива. «Ты похожа... да-да, ты похожа на Джейн Эйр!.. Однако... боюсь, я ошибаюсь. Мои мысли вводят меня в заблуждение. Я ведь хотела увидеть Джейн Эйр и вижу сходство там, где его нет. Да и за восемь лет она должна была очень измениться».

Совсем другое дело: «...я мягко постаралась заверить ее, что я именно та, кем она меня сочла, кем хотела, чтобы я оказалась». Так что ту часть беседы, где миссис Рид типа кается для типа облегчения души перед смертью, они проходят более-менее гладко.

Но дальше тетка сбивается на привычные для себя жалобы. Как ты виновата, Джен, что набросилась на меня с яростью, заявила, что ненавидишь больше всех на свете, «что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с ттбой жестоко и бессердечно... Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом... Подай мне воды! Поторопись!».

Собака ты страшная, Джен Эйр. Впрочем, я горячо поддержала бы ту собаку, которая в ответ на удар или пинок человеческим голосом объяснила бы такой вот Саре, как она неправа. Это было бы прекрасное, прекрасное зрелище.

Но Джен, укрепленная арт-терапией и мыслями о Хелен, прямо молодец.

«– Милая миссис Рид, – сказала я, подавая ей воду, – не думайте больше обо всем этом, забудьте. Простите меня за мою несдержанность, но ведь я тогда была ребенком и с того дня прошло восемь-девять лет».

Поразительное по правильности интонации извинение. Я бы сказала, разговор взрослого с мммм упавшим до детского уровня взрослым. Попытка достучаться — если там есть до чего.

Правда, Сара Рид размолу мельниц самого Господа Бога не поддается — куда уж там Джен.

«– Если бы я могла, тетя, убедить вас больше об этом не думать и посмотреть на меня с добротой и прощением…»

Но, как мы помним, для души непросвещенной тот, кто говорит о прощении, слаб и даже презираем. Не опускайся до извинений, даже если неправ, дабы тебя не сочли слабаком.

Впрочем, в том, что говорит Джен, нет ни слабости, ни, упаси Те, Кто Сверху, назидательности.

«– Мой характер не такой скверный, как вы думаете. Я вспыльчива, но не мстительна. В детстве я много раз готова была полюбить вас, если бы вы мне позволили, и я искренне хочу, чтобы мы помирились. Поцелуйте меня, тетя.

Я приблизила щеку к ее губам, но она не пожелала к ней прикоснуться, сказала, что, нагибаясь над кроватью, я мешаю ей дышать, и снова потребовала воды. Когда я опять уложила ее на подушки – мне пришлось приподнять ее и поддерживать, пока она пила, – я прикрыла ладонью ее ледяную липкую руку… Слабые пальцы отодвинулись от моего прикосновения, стекленеющие глаза смотрели в сторону.

– Любите меня или ненавидьте, как вам угодно, – сказала я наконец, – а я вам прощаю по доброй воле и от всего сердца. Попросите прощения у Бога и обретите покой.

Бедная страдающая женщина! У нее уже не было сил перемениться: живая, она всегда меня ненавидела и, умирая, не могла не ненавидеть по-прежнему».

Сдается мне, совершенно ясно, кто из них двоих взял верх, чья ненависть побеждена и чьи обиды исцелены.

И кто из них сильнее.

А еще — и это очень важно — прощение прощением, а противостояние злу и несправедливости противостоянием. У кого-то есть сомнения, что, восстань Сара Рид со смертного одра и начни по новой творить то, что творила, Джен нашла бы что сказать и как действовать?

Но если собрался простить за зло, причиненное тебе, так прощай — и в соответствии со взглядами Хелен (Джен даже именует их доктриной) добросовестно предоставь душе противника шанс. Особенно если он, шанс, точно последний.

Впрочем, Сара Рид так ничему не научилась и ничего не поняла. Зачем ей вообще потребовался этот разговор? Да всего лишь «облегчить душу перед смертью. То, о чем мы забываем в здравии, гнетет в часы, какие настали для меня теперь». Эй, Те, Кто Сверху, пусть мне станет легче! Я даже про письмо расскажу. То есть попытаюсь исправить то, что сделала. Неплохое начало, но для облегчения души требуется пойти дальше. То есть поработать со своей душой, сколько уж там ее осталось.

Но именно пойти дальше, стать выше гордыни, попросить прощения и простить самой миссис Рид органически не способна. Так что не будет облегчения ее душе.

На чем с Ридами можно было бы и закончить, если бы не то, что Джен не уезжает из Гейтсхеда сразу после похорон, а задерживается еще примерно на две недели. Посчитаем. В целом она проводит у Ридов месяц. День приезда, «более десяти дней» до второго и последнего разговора с теткой, день смерти, организация похорон, похороны. Вроде бы можно и уезжать, и Джен, собственно, собирается. Но.

«...Джорджиана умоляла меня остаться, пока она не отправится в Лондон, куда наконец ее пригласил дядя, мистер Гибсон, который приехал, чтобы распорядиться погребением сестры и привести в порядок семейные дела».

Проститься с умирающей сестрой мистер Гибсон, видимо, не счел нужным. Да, умеет Сара Рид вызвать к себе всеобщую любовь.

«Джорджиана твердила, что боится остаться наедине с Элизой: ведь она не посочувствует ей в горе, не поддержит в унынии, не поможет собраться в дорогу, а потому я, как могла, терпела ее глупые жалобы и эгоистические сетования, а сама приводила в порядок и упаковывала ее гардероб. Разумеется, пока я трудилась, она сидела сложа руки, и я думала про себя: «Если бы нам суждено было жить вместе, кузина, мы бы начали все совсем по-другому. Я бы не смирилась покорно с тем, что вся работа взваливается на меня. Я бы оставляла тебе твою долю обязанностей и вынуждала бы выполнять их, либо ты сама и страдала от последствий своего безделья. И я бы настояла, чтобы ты держала при себе свои хнычущие, наполовину неискренние причитания. Только потому, что оставаться нам вместе очень недолго, а в доме траур, я веду себя так терпеливо и услужливо».

Наконец Джорджиана уехала, но теперь Элиза, в свою очередь, попросила меня задержаться на неделю. Она сказала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания, так как она намерена отправиться в места ей не известные. Все дни напролет она оставалась у себя в комнате и, заперев дверь, укладывала дорожные сундуки, опустошала ящики, сжигала ненужные бумаги и ни с кем не разговаривала. Мне же она поручила вести дом, принимать посетителей и отвечать на письма соболезнования.

Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.

– И, – добавила она, – я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь... Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла».

Зачем, собственно, Джен идти на поводу у девиц Рид? Особенно у Джорджианы, от которой ни толку, ни спасибо не дождешься. Очень забавно представлять, как под беспрестанные причитания кузины Джен молча, сжав зубы, пакует немалый барышнин гардероб и думает — ты не считай, что это я из хорошего к тебе отношения, вовсе нет, и совсем не потому, что я всепрощающая тряпка и вообще как золотая рыбка у тебя на посылках. Это я просто потому, что ты скоро навсегда исчезнешь с глаз моих, а так бы я заставила тебя работать! Ну понятно, рисовать не дают, а нервы надо как-то успокаивать.

Наверное, Джен все-таки слишком много позволяет кузинам, а могла бы повторить сказанное в девять лет: «Прощай, Гейтсхед!». И только ее и видели.

Однако она этого не делает, и хорошо бы понять — почему.

Момент тонкий, но, учитывая ряд последующих событий в жизни Джен, рискну предположить. Она именно так завершает в жизни спорные и нелегкие ситуации — лучше больше отдать, но ни в коем случае не остаться должной. Разумеется, не в смысле денежном (хотя и в нем тоже, но не в этом случае). Долги здесь более высокого уровня. Причем долг этот Джен определяет исключительно сама и отдает согласно своей совести. Девицам Рид она, положим, ничем не обязана, но их маменьке все-таки чем-то была.

Возможно, следует назвать такие ситуации кармическими узлами. Героиня Бронте очень строго следит за тем, чтобы по ее вине ни один узел не затянулся туже, чем был, и тем более не остался неразвязанным, буде это в ее силах.

Для Джорджианы и Элизы она делает больше, чем должна. Но только так она, человек очень чистый и совестливый, сможет окончательно отпустить ситуацию — или, если хотите, отряхнуть ридовский прах со своих ног.

Ну и совсем напоследок. «Так как больше мне не представится повода упоминать о ней [Элизе] или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она – настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние».

Дальнейшие истории кузин — совсем, совсем другие истории, намеренно оставленные открытыми. Каждому свое счастье — ну или его отсутствие, в зависимости от того, кто сколько будет над собой работать. Вы верите в то, что Джорджиану будут вечно окружать восхищением, поклонением, лестью, возьмут на себя все ее проблемы и обеспечат деньгами без счета, то бишь тем, что необходимо для ее счастья? А в то, что Элиза в католическом монастыре уверует по-настоящему и перейдет на следующую ступень духовного развития?

Наверное, не особенно. Но, во-первых, а вдруг?

А во-вторых, что бы там ни было, Джен оно не коснется. Этот кармический узел она развязала навсегда.

Продолжение следует.

anna-y.livejournal.com/

@темы: Книги, Перепост

---

Про "Джейн Эйр"

Наткнулась в ЖЖ на интересный разбор романа Шарлотты Бронте. Он, правда, очень большой и до сих пор не законченный, но определённо стоит внимания.

"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но всё равно литература

Набрела тут на ютубе невзначай про «Джен Эйр» из серии "Как читать любимые книги по-новому". Очень неплохо, очень. И про образование, которое почему-то у Джен отличное, а у сестричек Рид никакое от слова совсем (спойлер: из нее готовили гувернантку, а из них разве что жен, да и то бездарно, так что кто тут выиграл по результату, пожалуй, ясно). И про Брокльхерста, который страстно, до искр в глазах озабочен спасением душ, а не тел подведомственных (правда, тут я бы осторожно напомнила лектору, что Брокльхерсты женского пола нигде ни разу не заморенные голодом, напротив, разряженные и ухоженные, — а что, своих он, в отличие от чужих, спасал комплексно, души с телами?).

Но самое крутое из услышанного мной — про концовку.

Все, кто более-менее интересуется переводной литературой, знает, что в советское время она публиковалась, гм, не без изъятий. Даже «Граф Монте-Кристо». У романа Шарлотты Бронте и вовсе не было шансов не попасть под цензуру: кто перечитывал новые переводы, тот знает, как много там такого, что не могла не написать очень верующая дочь протестантского священника.

Впрочем, бережно восстановленные пассажи по большей части архаичны, тяжеловаты, чтобы не сказать тяжелы, в общем, скорее отпугивают, чем привлекают. Хотя если сделать усилие и вовлечься, то там немало любопытного. Но мы сейчас о другом.

Итак, книга завершается описанием судьбы Сент-Джона.

Классическое советское издание, переводчик Вера Станевич:

«Что касается Сент-Джона, то он покинул Англию и уехал в Индию. Он вступил на путь, который сам избрал, и до сих пор следует этой стезей.

Он так и не женился и вряд ли женится. До сих пор он один справляется со своей задачей; и эта задача близка к завершению: его славное солнце клонится к закату. Последнее письмо, полученное от него, вызвало у меня на глазах слезы: он предвидит свою близкую кончину. Я знаю, что следующее письмо, написанное незнакомой рукой, сообщит мне, что Господь призвал к себе своего неутомимого и верного слугу».

Как и следовало ожидать, в оригинале все, мягко говоря, пространнее. Современный перевод Ирины Гуровой:

«Сент-Джон покинул Англию ради Индии. Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор. Никогда еще столь мужественный пионер не пролагал дорогу среди диких скал и грозных опасностей. Твердый, верный, преданный, исполненный энергии и света истины, он трудится ради ближних своих, расчищает их тяжкий путь к спасению. Точно исполин, он сокрушает препятствующие им суеверия и кастовые предрассудки. Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона. Его требовательность – требовательность апостола, который повторяет слова Христа, призывая: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Его честолюбие – честолюбие высокой самоотверженной души, взыскующей обрести место в первом ряду спасенных – тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим, тех, кто разделит последние великие победы Агнца, тех, кто суть званые, и избранные, и верные.

Сент-Джон не женат и теперь уже не женится никогда. Труд его был по силам ему, а ныне труд этот близок к завершению – его дивное солнце спешит к закату. Его последнее письмо исторгло у меня из глаз человеческие слезы и все же исполнило мое сердце божественной радости: ему уже мнится заслуженная награда, его нетленный венец. Я знаю, следующее письмо, начертанное рукой мне не известной, сообщит, что добрый и верный раб наконец призван был войти в радость господина своего. Так к чему лить слезы? Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда. Залогом тому его собственные слова.

«Мой Господин, – пишет он, – предупредил меня. Ежедневно Он возвещает все яснее: "Ей, гряду скоро!", и ежечасно все более жаждуще я отзываюсь: "Аминь. Ей гряди, Господи Иисусе!"»

Сурово. И велеречиво. Но и не без величия. А еще обратим внимание на последние слова оригинального текста Бронте: они много говорят и о самом авторе, и о всем его романе. Но об этом тоже потом.

Был, оказывается, еще самый первый перевод 19 века, Иринарха Введенского. В его чиста мужской версии финал звучит следующим образом:

«Мистеръ Сен-Джонъ Риверсъ уѣхалъ въ Индiю и сдѣлался тамъ отличнымъ миссiонеромъ. Онъ не женатъ».

Когда я прорыдалась и попыталась убрать от внутреннего взора характеристики персонажей из мультфильма «Остров сокровищ», а также эпилог «Отцов и детей» и прочие, без дураков, прекрасные мужские описания того, что не по-женски, а по-настоящему важно, то подумала, что в общем можно сразу и четко определить, как несимпатичен Сент-Джон Введенскому. Мало того, что протестантский пастор, так еще и гад, ради собственного комфорта чуть не испортивший жизнь хорошей, пусть и малость бестолковой, девице (к которой Введенский, что бы он там ни говорил про «я не буду церемониться с романом, написанным какой-то гувернанткой», относится почти трепетно). Что надо сообщить о судьбе гада и душнилы? Хотел в Индию — уехал в Индию, хотел травить аборигенов простестантским опиумом для народа — травит, причем успешно. Одинок, потому что никому такое добро даже за колечко и доплату не потребовалось. Короче, мужики, хороший конец так хороший конец.

Да, но почему-то Джен относится к Сент-Джону совсем не так. Смотрит она на него пристально и глаз ни разу не закрывает. Даже героическая жизнь и предстоящая героическая смерть не заставляют ее опустить в почти панегирике упоминание о нехорошем честолюбии сияющего миссионера. Однако великое сердце, требовательность апостола, высокая самоотверженная душа и вообще дивное солнце — это все Джен Эйр почему-то написала.

А еще она завершила свою историю развязкой судьбы Сент-Джона.

Почему-то автор решила сделать так, сказала лектор.

Так как бы эээ а чем еще она могла завершить, подумалось мне, это же совершенно естественно.

Но поскольку это, видимо, не для всех совершенно естественно, надо бы обосновать (самой понять тоже не вредно). Ну и давно мне хочется написать про великие произведения женщин что-то типа «часть первая: почему это про любовь, часть вторая: почему это не любовный роман, а литература». Правда, особо разделяться эти части почему-то не хотят. Не иначе, любовь есть неотъемлемая часть жизни и, страшно сказать, литературы.

Как, надеюсь, помнят все, кто читал «Джен Эйр», книга довольно четко делится на три части.

Ну или три битвы, так тоже можно.

Сначала имеют место быть тяжелое детство, деревянные мучители, что вполне естественно для литературы о сиротке того времени.

Далее то, что принято считать любовным романом — тяжелая молодость, байронический возлюбленный.

Ну и третья часть, самая многострадальная и мутная во всех экранизациях. Никто, по-моему, еще не додумался снять фильм/сериал «Джен Эйр» без детства. Но никто, по-моему, еще не экранизировал внятно историю третьей — и ничуть менее серьезной, чем первые две, — битвы Джен. Между тем тяжелый выбор жизненного пути и непосредственное боестолкновение с религиозным фанатиком — это, на минуточку, ничуть не менее важно, чем детские годы и даже Она, Любовь. Правда, показать это на экране так, чтобы рейтинг не упал, бесспорно, задача не слишком прибыльная непростая, но кто сказал, что в жизни надо решать только коммерчески выгодные простые задачи?

Пока примем для себя, что роман, прости Господи, немножко как Троица: все три части нераздельны и все три части неслиянны. И все три части очень важны.

Теперь давайте разберемся с битвами. Что героиня романа бунтарка, стали говорить сразу после выхода романа и продолжают повторять до сего дня. Это правда. Есть, однако, важный нюанс: перед тем, как бунтовать, Джен честно пытается жить мирно, даже если не в согласии. Возьмем простой пример из части первой (тяжелое детство). В экранизациях ребенок неизменно изображается живым, активным, борцуньей за правду и т.п. Что у нас любят вспоминать, говоря о бунтарском характере Джен? Ее собственные слова: «Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас» (советский перевод, потому что обычно цитируют именно его).

Это говорит мелкая хилая девятилетняя девочка, недавно загнавшая пинками под лавку четырнадцатилетнего кузена-садиста, пусть и не самого спортивного. Впечатляет. А потом мелочь проводит тетке такой Психологический Разбор, причем дважды, что оная тетка на смертном одре забыть не может. Так что заявление сделано, бесспорно, от души и проверено на собственном опыте. Обидеть Дженни может каждый, не каждый может убежать.

Да, но у нас есть показания самой тетки, причем не просто на смертном одре, — это предпоследняя реплика миссис Рид в жизни. Не до вранья. «У тебя очень скверный характер, — сказала она. — Я и теперь не способна его понять. Почему девять лет ты спокойно сносила любое обхождение, а на десятом году вдруг пришла в такое исступление... Нет, для меня это непостижимо».

Итак, девять лет тетка, кузины и особенно кузен обращаются с Джен так, как они обращаются (см.). И — ничего.

А потом хоба! — и взрыв. Враг бежит, ховается по щелям и срочно передает проблему в чужие руки.

Да, это полная и безусловная победа. Разумеется, после нее ребенок может думать только так, как он думает. И высказывается в духе «А я бы на твоем месте не стерпела таких придирок, я бы противилась ей! Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!». И всех победю, да.

Хелен Бернс, очень важный в жизни Джен человек, одна из тех, кто больше всего на нее повлиял, мягко, но совершенно по-взрослому отвечает: «Наверное, ничего подобного ты не сделала бы; а сделала бы, так мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы». А также: «Надеюсь, ты, когда станешь постарше, изменишь свое мнение. А пока ведь ты всего лишь маленькая невежественная девочка».

Но я так чувствую, горячится Джен, я должна противиться тем, кто наказывает меня несправедливо! «Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды», — отвечает Хелен. И это, конечно, не только христианская доктрина. Это, граждане, здравый смысл и в хорошем смысле нормальное мышление.

Вся дальнейшая жизнь Джен — это жизнь разумного, нормального, здравомыслящего человека, сохранившего нравственность, сочувствие и жар души. Не бороться нельзя. Но простой путь «он мне подбил глаз, я ему выбью оба, заодно и ноги переломаю, чтобы уж точно отучился драться» (решения подобного рода, увы, крайне популярны в широких массах) для Джен уже не примлем. Когда Бланш Ингрэм громко, злобно и с детской примитивной грубостью оскорбляет гувернантку, героиня вовсе не говорит ей — сама такая! на себя посмотри, придурочная! у тебя же ни одной мысли, ты даже обидеть как следует не умеешь! Ну или другие там эквиваленты «вырву розгу и сломаю прямо перед носом».

Хотя, казалось бы, это же в чистом виде «удар без малейшей причины» (перевод Гуровой), на который следует ответить ударом «таким сильным, чтобы тот, кто нас ударил первым, навсегда закаялся поднимать на нас руку».

И вот здесь, по-моему, можно нащупать главный нерв романа.

Он не о бунтарстве. Он о взвешенном, взрослом, обдуманном выборе пути.

И, между прочим, о крахе тех, кто выбирает невзросло и неумно. Потакает желаниям, пытается решить проблемы насилием, заявляет, что он царь (или царица) горы, и потому ему (ей) тут все должны, и т.п.

Тем не менее в каждой из трех частей книги героине, бесспорно, приходится вступать в битву. Более того, эта битва — центр и в некотором роде кульминация части. Здесь, правда, надо обязательно подчеркнуть, что, во-первых, до битвы Джен надо долго и упорно доводить. Но, как мы знаем, миссис Рид, мистер Рочестер и мистер Сент-Джон Риверс с этим смогли справиться.

А во-вторых, формой сражения всегда является разговор. То бишь битва разумов. Ну и воль тоже, так-то если.

Конечно, победа в битве не значит, что выиграна война, и противник частенько меняет тактику, чтобы победить. Рочестер пытается связать фальшивым браком. Сент-Джон имитирует ласку-нежность-благорастворение воздухов. Так что после выигранного восстания Джен всегда предстоит самая трудная и внешне совершенно не выигрышная часть: сражение с собой. Но она женщина умная, правильная и сильная. Она справляется.

Чего и нам всем желаю.

Начнем с общего места. То, что семейка Ридов делает с девочкой Джен, очень, очень плохо и жестоко. Как-то даже это и обсуждать неудобно, вроде как нормальному человеку понятно без дополнительной нудятины. Хотя опыт общения с фэндомом трех знаменитых книжных саг научил меня, что нет такого плохого персонажа, которого деточки, девочки, дурачки не страдающие силой и зрелостью фэндомные представители не смогли бы вывернуть в не просто хорошие, но абсолютно идеальные (а также оболганные и страдающие) персонажи. Но будемте прекраснодушно надеяться, что сюда такие все же не ходят или хотя бы молчат. А если вдруг, моя любимая овновская бита с надписью «толерантность» всегда поблизости.

Поэтому бесстрашно обсудим вот что. Родственники, конечно, Джен мучают. Но зачем? Если они просто инфернальные злодеи, то им, разумеется, по литературной должности положено терзать хрупую беззащитную кроткую красавицу сиротку принцессу (подчеркнуть нужное, можно все сразу). Это один из самых старых (и стойких) сюжетных штампов, по которому авторы взрослые, умные и ироничные топтались много и с удовольствием. Кто читал (подчеркиваю, читал!) Мартина, срочно вспоминайте книжную Сансу. В точном соответствии со списком она хрупкая, беззащитная, кроткая, красавица, со временем сиротка и даже местами принцесса. Очередное топтание на штампе, в некотором смысле очень смешное, потому что (Мартин это показывает ясно и в подробностях) беззащитная кроткая Санса полностью и безоговорочно заслужила свою воспитательную бензопилу.

Посмотрим, как работает с бедносиротским штампом Бронте.

Прежде всего следует сказать, что она совершенно по-современному смотрит на проблему жертва-палач: не бывает одного без другого. Джон Рид скверный мальчишка, но на инфернальное зло не тянет. Как мы уже выяснили, девять лет Джен молча (со стороны даже кажется, что спокойно) сносит все, что с ней делают. А потом она вдруг бунтует, и оказывается, что для вразумления кузена всего-то надо, что дважды дать ему отпор. В первый раз не совсем понятно, как именно, может, и ногти в ход пошли («Не знаю, что делали мои руки, только он охнул: «Крыса! Крыса» — и завопил во всю мочь»). Зубы все же вряд ли — поскольку дальше следует вопль камеристки, что озверевшее дитя посмело ударить молодого джентльмена. Ну, а второй раз беззащитная сиротка разбила кузену нос. И как бы все. Инфернальное зло, хныча, бежит жаловаться мамочке.

Отсюда вывод: если бы Джен, едва выйдя из пеленок, сразу дала отпор, ситуация не зашла бы так далеко.

Но тогда она бы, как тот святой, и пеленки сама за собой стирала. А у нас роман из жанра как бы автобиография, но никак не агиография.

Правда и то, что отпор можно давать по-разному, не обязательно кулаком в нос можно и коромыслом. Не обладая нечеловеческим обаянием гекселей (вот уж оружие массового поражения), лично я пытаюсь, ну например, удивить. Но Джен, как бы сказать, человек совсем не гексельского склада.

Изучим проблему. Прямо в первых полутора главах, еще до Красной комнаты, претензии к ребенку озвучиваются разными людьми четырежды. И да, материальный вопрос вроде как на первом плане.

Джон Рид: «Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька. Ну, я проучу тебя, как рыться на моих книжных полках! Они ведь мои, весь дом мой — или станет моим через несколько лет».

Ну, тут понятно, типичный урод, тем более что бьет до и после.

А вот камеристка Эббот, ближайший к миссис Рид человек из прислуги:

«— Какое мерзкое поведение, мисс Эйр, — ударить молодого джентльмена, сына вашей благодетельницы! Вашего молодого хозяина!

— Хозяина? Как так — хозяина? Разве я служанка?

— Нет, вы ниже, чем последняя судомойка, ведь вы едите свой хлеб даром».

Да, стирка своих пеленок Джен явно бы не помешала.

Причем это говорится уже давно и постоянно. «Мне нечего было ответить на эти слова. Слышала я их не в первый раз. Самые первые мои воспоминания включали вот такие намеки. Попреки в моей обездоленности превратились в моих ушах в какой-то неясный напев — очень мучительный и унизительный, но понятный лишь наполовину».

Какую же именно половину не понимает Джен? Что она лишняя и дармоедка, она слышит с младенчества и так к этому привыкла, что и не задумывается, чего же от нее хотят на самом деле.

Но взрослая Джен все понимает отлично.

«Все тиранические изевательства Джона Рида, спесивое безразличие его сестер, отвращение их матери, угодливое презрение прислуги — все это всколыхнулось в моем возмущенном сознании, точно ил, взбаламученный в воде колодца. Почему я все время обречена страданиям, всегда подвергаюсь унижениям, всегда оказываюсь виноватой, всегда бываю наказана? Почему мной всегда недовольны? Почему бесполезны любые попытки кому-то понравиться?.. Я боюсь хоть в чем-нибудь провиниться, я стараюсь добросовестно исполнять все свои обязанности, а меня называют непослушной и дерзкой, злюкой и хитрой тихоней с утра до полудня и от полудня до ночи...

Какие душевные муки терзали меня в эти последние часы унылого дня! В каком смятении пребывал мой мозг, как бунтовало мое сердце! Но в каком мраке необъяснимости велся этот мысленный бой! Я не находила ответа на неумолчный внутренний вопрос — почему, за что я так страдаю? Теперь с расстояния... не скажу скольких лет, я нахожу его без всякого труда.

Я вносила дисгармонию в Гейтсхед-Холл. Я же была иной, чем все остальные там: у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее приближенными вассалами. Они меня не любили, так ведь и я их не любила. С какой стати должно было внушать им добрые чувства существо, взаимно не симпатичное каждому из них, существо, совершенно им чужое, полная их противоположность по характеру, по способностям, по склонностям; никчемное существо, которое не могло стать ни полезным им, ни еще одним источником радостей; ядовитое существо, взращивающее семена возмущения их обхождением, презрения к их мнениям. Я знаю, что, будь я задорной, веселой, беззаботной, требовательной и красивой резвушкой, пусть и столь же обездоленной и зависимой от нее, миссис Рид терпела бы мое присутствие более спокойно, ее дети скорее были бы склонны видеть во мне подружку, а слуги не старались бы сваливать на меня вину за все, что могло приключиться в детской».

Отдельно отмечу, что Джен говорит о своей роли в том, как сложились отношения. Но нигде ни разу не о вине.

А вот с точки зрения миссис Рид, Джен как раз виновата.

Нельзя сказать. чтобы тетка сидела сложа руки, не пыталась воспитывать и не стремилась донести до ребенка суть своих претензий. Как раз о деньгах, нищенстве и дармоедстве она племяннице напрямую не говорит. Зато мы с порога узнаем, что тетка «сожалеет о необходимости держать меня поодаль, но, пока не услышит от Бесси и собственными глазами не убедится, насколько искренне и усердно я стараюсь обрести детскую общительность и приветливость, сделаться более милой и резвой, стать веселой, непосредственной — ну, словом, более естественной, — она вынуждена отказывать мне в тех удовольствиях, какие предназначены только для детей, всем довольных и счастливых».

Довольно четко сказано. На смертном одре миссис Рид и вовсе откровенна: «Такая навязанная мне обуза — и как она сердила меня ежедневно, ежечасно своим непонятным характером...»

В общем — мышки! станьте ежиками! характер! немедленно изменись!

Любопытно, что суть претензий тетки к племяннице отлично понимает Бесси, девушка горячая, не очень просвещенная, но очень неглупая, добрая и склонная любить и заботиться. Кстати, Джен на формирование личности Бесси повлияла очень мощно, хотя и влияние Бесси на Джен отрицать не следует.

Так что же говорит ребенку Бесси?

«Вам бы след помнить, мисс, что вы миссис Рид всем обязаны - она вас содержит. А если прогонит вас, так вам одна дорога - в работный дом». И чуть ниже: "Мы ж вам это все говорим для вашей же пользы, — добавила Бесси совсем не злым голосом. — Уж постарайтесь быть полезной, приветливой, так, может, и останетесь жить тут. А если начнете злиться и грубить, хозяйка вас отошлет, это уж как пить дать".

В этом вполне доброжелательном гласе народном немало здравого смысла. Конечно, больше с точки зрения т.н. простонародья. Никакой работный дом Джен, разумеется, не грозит, чай, не Оливер Твист. Но будь в какой-нибудь крестьянской семье такой глубоко бесполезный и еще с дурным характером подкидыш, — а что его, собственно, держать? Самим не хватает.

Не следует думать, что Джен в свои девять не понимает, что жизнь в богатом доме имеет свои преимущества. В разговоре с хорошим и умным аптекарем Ллойдом она совершенно четко говорит, что не хочет жить у бедных родственников, буде такие найдутся. И почему именно не хочет, говорит тоже.

«Бедность отталкивает взрослых, но куда более отталкивающей она кажется детям. Они ничего не знают о почтенной бедности, трудолюбивой и добродетельной. Для них это слово связано только с лохмотьями, скудной едой, холодным очагом, грубыми манерами и грязными гадкими привычками. Для меня бедность была синонимом унизительной нищеты».

Это уже взрослая Джен говорит о мнении себя тогдашней. Уже после того, как ей пришлось побыть нищей и немало понять.

А вот точка зрения десятилетней девочки.

«— Нет, мне не хотелось бы жить у бедных людей, — ответила я.

— Даже будь они добры к вам?

Я покачала головой. Как бедняки могут быть добрыми к кому-то? И ведь мне пришлось бы научиться говорить, как они, перенять их манеры, остаться необразованной, а потом стать такой, как те бедные женщины в деревне Гейтсхед, которых я иногда видела у дверей их домишек, когда они нянчили младенцев или стирали, — нет, мне не хватило бы героизма купить свободу ценой потери касты».

Преподавать детям таких бедняков и узнать их совершенно с другой стороны Джен тоже предстоит. Конечно, все это много позже. Но про касту запомним. Девочка ощущает себя не просто равной родственникам, пусть у них деньги есть, а у нее нет. Нет, она лучше и потому выше. Довольно скоро Джен выразит эту мысль вслух. Четко и громко.

«— Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».

И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:

— Это они недостойны общаться со мной!»

Вряд ли тетка действительно хочет, чтобы ей за племянницу платили (ну или чтобы та пахала по дому, как Золушка). У миссис Рид с деньгами все в порядке. Но какую-то отдачу от навязанной нищей воспитанницы она получать хочет. С точки зрения Бесси, разумно ее не злить, а стараться приспособиться. Не надо лизать задницу Джону или льстить его маменьке, но можно постараться быть полезной и приветливой.

К сожалению, это снова о том, чтобы мышки отрастили иголки. Потому что так-то Джен без всякой Бесси вовсю пользуется здравым смыслом и старается «добросовестно исполнять свои обязанности» и ни в чем не провиниться. Думаю, с ее точки зрения это и есть быть полезной и приветливой (вежливой так уж точно). Но все бесполезно. Как заявляла моя выдающаяся Железная Маман, когда упрекнуть было ну совсем не в чем, ты это делаешь НЕ С ТЕМ ЛИЦОМ! Если бы Джен была гекселем, Риды бы ее обожали. А если бы напом, они бы у нее по струнке ходили. И т.п. Но даже могучий разум вряд ли поможет девятилетнему ребенку сделать такое усилие над собой, чтобы из замкнутого и мрачноватого интроверта превратиться в резвого, веселого, непосредственного экстраверта. И капризульку-красавицу заодно.

Однако в создавшейся ситуации есть еще один нюанс. Почему, если Джен не слышит от миссис Рид упреков в нищенстве и дармоедстве, об этом так много говорят Джон, прислуга и даже доброжелательная Бесси? Официально-то тетка требует от племянницыь всего лишь соответствовать образу хорошей удобной девочки. А та злобная, упрямая и всячески сопротивляется.

Ответ прост: миссис Рид говорит и о нищенстве, и дармоедстве. Но не Джен (она же не какая-нибудь там злодейская угнетательница, чтобы упрекать в подобном собственную племянницу, но женщина с положением и воспитанием).

На первой странице самой первой главы миссис Рид оглашает список качеств хорошей девочки и отсылает Джен подумать над этим в одиночестве (и попытаться исправиться). «Поди отсюда, посиди где-нибудь и помолчи, пока не научишься быть вежливой». Ну ок, так-то нормальное воспитательное средство на самом деле. Правда, за десять лет оно наверняка применяется сильно не впервые. И в переводе «стань вежливой» означает все то же «стань ежиком такой, какой мне хочется, а если нет — сама виновата, ибо злобно уперлась». К тому же у миссис Рид две дочери, и только одна из них хорошая в точном соответствии со списком Правильного Ребенка, а вот вторая совсем наоборот. Но, надо полагать, это другое.

Допустим, миссис Рид ослеплена материнскими чувствами. Но дальше хуже. Ибо тетка начинает жаловаться на Джен своим драгоценным детям. Вот уж точно у бабы вода в заднице не держится. А прислуга, как всегда, все слышит и знает.

Мы практически можем реконструировать прямую теткину речь — потому что позже по ее тексту шпарит свой монолог мамин любимый сын. А кто не верит, читает уже знакомый пассаж немного с другой точки зрения: «...мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег; твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька».

То есть маменька, когда Джен свалила читать за занавесочку, видимо, снова начала про то, какой это ужасный ребенок и как он не ценит то, что на него слишком добрые родственники деньги тратят. И что же видит она в ответ на свои непомерные усилия? В общем, маменьку жестоко и явно не в первый раз обидели.

Так что Джон, возгоревшись негодованием, идет вразумлять чудовище, чтобы оно перестало маменьку обижать. Конечно, ему процесс вразумления как-то избыточно приятен, проще говоря, мальчик не без садизма. Но он не злодей из индийской фильмы. Туповатый, грубый, плохо воспитанный и т.п., однако лупить чудовище, согласитесь, отправляется не без причин.

Примерно так, организуя и возглавляя (но нигде ни разу не открыто!) травлю, тетка ведет себя много лет. Никакое она не инфернальное зло. Она хуже. Обыватель, практичный, жадноватый, ограниченный, самоуверенный, ханжеватый, бывает, что жестокий, в общем, душа непросвещенная. Но с обязательным, пусть своеобразным, понятием о приличиях. Что-то типа «истинный джентльмен, пытая даму, никогда не позволит себе снять пиджак».

Понимает ли миссис Рид, что сыночка после ее причитаний бежит бить кузину, а доченьки, во всяком случае, старшая, помогают ее выследить? Я бы осторожно предположила, что отлично понимает, но где-то очень глубоко в душе. Ближе к поверхности души она считает, что если Джон и поучит немного скверную девчонку, это будет хорошо для всех. Для Джона, который такой молодец, защищает слабую маменьку, для мрачной дурнушки-девчонки, которая, может, наконец поймет, что пора сделаться веселой красивой резвушкой, а если нет, так ей поделом. Ну и миссис Рид с удовольствием чувствует себя первым воспитателем на деревне. Разумеется, позже она сделает вид, что ничего такого не происходит, в Багдаде все спокойно (хотя все знает — мы же помним ее слова насчет «ты десять лет спокойно реагировала на то, как с тобой обращаются, и вдруг!..», да?).

Понимает ли миссис Рид, что она лицемерка и даже лгунья, как ее упрекает Джен? Здесь уже без особой осторожности можно ответить утвердительно. Иначе не реагировала бы так болезненно на обвинения племянницы (не-не, ты не понимаешь! это другое! я же из хороших побуждений! ты сама, а я не виноватая! я совсем не такая! я на самом деле твой друг!!! верь мне, верь!!! и всем так говори!!!).

Кстати, это не первое точное попадание Джен в слабое место миссис Рид. Я имею в виду «Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив?». Это вообще не в бровь, а в пах. Мистер Рид «за час до смерти связал» жену «клятвой заботиться» о Джен. И первое, за что умирающая миссис Рид, кривясь от натуги и без особой искренности, но все же просит у Джен прощения, это что «нарушила обещание, которое дала мужу, вырастить тебя, как собственного ребенка».

Попросить прощения за вторую часть Мерлезонского балета ей куда сложнее.

Обратим внимание вот на что. После Красной комнаты злодейка номер один вовсе не пишет злодею номер два, совсем уж инфернальному: есть у меня тут некачественная сиротка, отказывается кротко страдать как положено по штампу, приезжай, дорогой, забери и покажи мастер-класс.

Отнюдь. Она просто запрещает детям общаться с кузиной.

То есть фактически это со стороны тетки довольно крупная уступка, если рассматривать тетку как зло не инфернальное, но самое что ни на есть реальное обывательски-бытовое. Жаловаться на неблагодарное существо она, наверное, все-таки жалуется, степень удержания воды в заднице есть величина довольно постоянная. Однако травля не то чтобы остановлена, но явно буксует. Детки и прислуга вроде и вольны ею заниматься, но исключительно на свой страх и риск, ибо маменька/хозяйка в случае чего отопрутся.

Самый тупой и самый активный из клевретов демонстрирует нам это ну просто на пальцах.

«Элиза и Джорджиана, несомненно, по указанию маменьки, почти не разговаривали со мной вовсе, а Джон, едва увидев меня, корчил презрительные гримасы и как-то раз вознамерился снова дать волю кулакам, однако я тотчас оказала ему отпор, движимая тем же мятежным отчаянным гневом, за который уже заплатила так дорого. Поэтому он счел за благо воздержаться и бросился прочь, сыпля бранью и клянясь, что я разбила ему нос. Я действительно обрушила на эту выдающуюся черту его лица удар такой силы, на какую был способен мой кулачок. А я, заметив, как этот удар, а может быть, и весь мой вид напугали его, вознамерилась было завершить свою победу, но он уже удрал к маменьке. Я слышала, как он, хныча, принялся плести историю о том, что «эта противная Джейн Эйр» набросилась на него, точно взбесившаяся кошка, но был довольно резко оборван:

– Не говори со мной о ней, Джон. Я же велела тебе не подходить к ней близко. Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней».

Понятно, да? Я миротворица и вообще главный Ушинский Британской империи. А вам, дети мои, намекалось, что если вы решите маменьку и дальше защищать, жалобами ее не тревожьте.

И на этой точке отношения вообще-то могли бы и стабилизироваться на долгие годы. Но уж если Джен начала разбег, то личность калибром меньше Хелен Бернс на перехват выдвигать бесполезно.

«И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:

– Это они недостойны общаться со мной!

Миссис Рид была довольно дородной женщиной, но, услышав это нежданное и дерзкое заявление, она взбежала по лестнице стремительно, точно смерч, увлекла меня в детскую, втолкнула в чуланчик, опрокинула на кровать и выразительнейшим голосом заявила, чтобы до конца дня я не смела вставать с этого места, а если произнесу хоть слово…

– Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – крикнула я почти против воли. Я говорю «почти против воли», потому что мой язык произносил эти слова сам, без моего участия: во мне что-то кричало, над чем у меня не было власти.

– Как так? – проговорила миссис Рид еле слышно. В обычно холодных спокойных глазах мелькнул почти страх. Она отдернула руку от моего плеча и уставилась на меня, словно не понимая, ребенок ли я, или демон. Мне уже нечего было терять.

– Мой дядя Рид на небесах и знает все, что вы делаете и думаете, и мои папенька с маменькой тоже. Они знают, как вы запираете меня одну на весь день и как вы хотите, чтобы я умерла!

Миссис Рид скоро опомнилась. Она долго трясла меня за плечи, отвесила по паре пощечин на мои щеки, а затем ушла, не произнеся больше ни слова. Впрочем, этот пробел вскоре восполнила Бесси, читая мне нотацию битый час и неопровержимо доказывая, что такой дрянной и бесстыжей девчонки свет не видывал. Я наполовину ей поверила – ведь в груди у меня бурлили только дурные чувства».

Что тут следует сказать. Во-первых, Бесси испугана, но еще надеется что-то как-то уладить, убедив ребенка вести себя иначе.

Во-вторых, Джен уверенно входит в стадию оправдания отсидки. Действительно, она всю жизнь неблагодарная дармоедка, нищенка и приживалка. Ну, будет она еще бесстыжей дрянью с исключительно дурными чувствами в душе. Сгорел сарай, гори и хата.

В-третьих, у тетки до этого момента ненависти к племяннице на самом деле нет. Просто потому, что ребенка она не воспринимает равной себе. Шпыняет, травит и далее по списку — да, но все это действия высшего по отношению к низшему. Джен — даже не камешек в ботинке, от которого решительно избавляются. Она скорее десятилетняя мозоль на ноге, которую вроде и срезают, а она все вырастает и вырастает снова (а сходить к подологу и ортопеду владелец мозоли мозгом не вышел).

После Красной комнаты, как мы помним, с Джен долго беседует умный аптекарь Ллойд, без которого Джен бы в школу не попала, а миссис Рид сама никогда не догадалась бы ее туда отправить. Однако не будем переоценивать аптекаря Ллойда и недооценивать бунтующую Джен. Брокльхерсту миссис Рид пишет отнюдь не после беседы с аптекарем. Она все еще надеется не ампутировать полпальца вместе с мозолью как-то уладить проблему келейно. Ок, тебя никто не будет трогать, живи без нашего благотворного влияния. А соседям можно сказать что-то вроде «моя племянница такая дикарка и к тому же с хрупким здоровьем и нездоровыми фантазиями, что я, разумеется, ее содержу материально, но в приличное общество не пускаю, да она и сама не рвется, убогая бедняжка».

Все меняется после второго выступления Джен, теперь с Психологическим Разбором потайных теткиных глубин. Бронте достаточно прозрачно намекает нам, что устами Джен глаголят Те, Кто Сверху. Вообще всем, кто говорит, что знаменитый фрагмент с отчаянным призывом Рочестера, услышанным Джен километров так с трехсот, есть отрыжка романтической литературы, суеверие, измышления и прочие отклонения от Правильного Реализма, — так вот, таким гражданам следовало бы не ждать конца главы 35, а насторожиться в начале главы 4. Но Правильные Реалисты на самом деле ничуть не меньшие романтики, чем люди прочие и неправильные просто суеверия у них другие.

Шарлотта Бронте человек очень верующий, бесспорно. Высшие силы, считает она, действительно могут вести чистого душой и горячего сердцем человека по жизни. Правда, для этого надо не расслабиться и получать удовольствие, даже если от руководства Сверху, а тяжело и больно работать над собой. Кто сам себе помогает, тому и Свыше помогут.

Но об этом еще будет случай поговорить подробно. Пока вернемся к тетке, которая, как многие ограниченные и недобрые люди, свято уверена в себе и собственной непогрешимости.

И вдруг. Она же, бедолажка, до конца жизни не может переварить то, как ее ткнули носом в неудобную правду, которую она так успешно скрыла от себя самой. Ей и ответить нечего — ну, кроме как пощечинами, но не сказать чтобы это был такой уж действенный способ убеждения обоих собеседников в правоте одного из них.

Только перед Рождеством — едва ли не в канун — миссис Рид пишет попечителю Ловудского приюта. 15 января (Бронте точно указывает число) приезжает Брокльхерст. А письмо миссис Рид, по ее собственным словам, написала «три недели назад». То есть среди приготовлений («Рождество и Новый год праздновались в Гейтсхед-Холле со всем положенным весельем: обмен подарками, званые обеды, званые вечера») к празднику, когда вроде бы все дурные помыслы следует в себе изживать, тем более человеку верующему (а миссис Рид вроде бы такова — по крайней мере на смертном одре) тетка отправляет злодею следующего уровня просьбу забрать от нее и как следует помучить непокорную племянницу.

Еще любопытнее то, что именно тетка пишет. Вы никогда не задумывались над вопросом, почему Джен столько страдает именно от обвинения во лжи? Сначала худший недостаток — склонность обманывать — появляется в беседе с Брокльхерстом, а он уж оттаптывается в Ловуде, как умеет. Но как бы лжи за Джен вроде и не замечено. Она всю дорогу человек на удивление честный и искренний. Предъявить ей, конечно, можно немало. Грубость? Невоспитанность? Неблагодарность и всякая там непокорность? Вот сыночке нос разбила, да, но била же кулаком, а не враньем. Пыталась изобразить скромницу и тихоню 10 лет, а сама отъявленная анархистка и революционерка?

Как-то все это несерьезно. Где и в чем, собственно, та самая ложь, хуже которой Джен ничего в Гейтсхеде не сделала, притом что пороков за ней вагон и маленькая тележка?

А вот где.

«Мистер Броклхерст, в письме, которое я написала вам три недели назад, было, если не ошибаюсь, указано, что характер и наклонности этой девочки не таковы, какими мне хотелось бы их видеть, и если вы примете ее в Ловудскую школу, то я прошу, чтобы директрисе и учительницам было указано строго следить за ней и, главное, остерегаться ее худшего недостатка – склонности обманывать. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джейн, чтобы ты не вздумала вводить мистера Броклхерста в заблуждение».

То есть тетка хорошо устроилась, шпыняла неприятное дитя сколько было угодно, сбрасывала напряжение вволю, натравливала детей и служанок, но при этом всегда могла сказать себе. что данное мужу слово исполняет в точности, из дому на мороз не гонит, кормит-одевает-обувает, образование дала как собственным дочерям, а что ребенок обладает характером, который следует исправлять крутыми мерами, так это ребенок такой, а сама миссис Рид делает все это не без скорби и уж точно без удовольствия, исключительно из чувства долга.

Но теперь Джен угадала (и то, как мы помним, больше вмешательством Сверху) и озвучила главное в теткином подполье. Подробности она не знает (мы вместе с Джен услышим их через много лет от умирающей миссис Рид). С другой стороны, этот демон, а нисколько не ребенок, вообще не должен был о подобном думать. И если он, демон, знает одно, то он и все знает, ведь верно?

Пока Джен живет в Гейтсхеде, тетка может руководить общественным мнением так, как ей заблагорассудится. Свидетельство ребенка никто не услышит. А если услышит, то не поверит.

Однако оставить подобного демона у себя дома, разумеется, невозможно. Это ж придется то и дело нарываться на подобные Психологические Разборы! А миссис Рид так страдать от озвучивания ее подполья не согласна.

Но если демон уезжает за пятьдесят миль и выходит из-под жесткого контроля информации теткой, он, разумеется, ничем другим не займется, как станет бегать по школе и всем, всем рассказывать все, что о тетке знает.

И это будет правдой чудовищная ложь!

Нда, проблема. Надо что-то делать.

Миссис Рид идет по накатанному пути. Она жалуется кому-то, кто, собственно, и будет по ее указке действовать. Были дети и слуги, теперь подымай выше, целый попечитель приюта. Пусть он сам следит и прислугу, то есть, простите, директрису и учительниц следить заставит, чтобы россказням Джен про тетку никто не поверил.

Здесь следует отметить на полях, что миссис Рид, женщина, как помним, не очень умная, но очень растревожившаяся, определенно преувеличивает влияние Джен на широкие массы, а особенно склонность широких масс слушать рассказы Джен. В принципе в ее подозрениях зерно правды есть. Девочка, едва оказавшись в школе, говорит о своих страданиях у несправедливых родственников ну не то чтобы с трибуны всем подряд, но первому же собеседнику, который готов ее слушать. Но вообще-то слушателей у Джен в школе ровно два — Хелен Бернс и позже мисс Темпл, причем вторая исключительно потому, что в ее школе произошло публичное и громкое унижение ребенка. И второй раз Джен излагает свою историю уже под влиянием Хелен — почти спокойно и насколько возможно объективно.

А так-то в Ловуде всем есть чем заняться и без выслушивания характеристики миссис Рид. Более того, если бы мисс Темпл не устроила расследование с последующим публичным оправданием, отношение к Джен все равно было бы скорее положительное, чем наоборот. Хелен Бернс это объясняет очень хорошо: «Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять».

Приходится признать, что интриганка и манипуляторша из миссис Рид, прямо скажем, бесталанная. Десятилетняя травля практически закончилась после полутора (ну хорошо, двух) отпоров физическому мучителю. А мучители не физические приткнулись сами. Попытка уверить мир через Брокльхерста, что Джен коварная обманщица и потому все, что она скажет про тетку, есть феерическая лжа, и вовсе провалилась через неделю после инцидента и незамедлительного обращения мисс Темпл к аптекарю Ллойду.

Знает ли о своем провале тетка? В тексте напрямую не указано, но, логически рассуждая, не может не знать. Аптекарь совершенно не обязан молчать о письме директрисы школы и своем ответе. Джен он откровенно сочувствует. В местном обществе он, разумеется, не на главных ролях, но при тогдашнем дефиците новостей его рассказ о том, как эта высокомерная миссис Рид не просто отослала бедную девочку в ужасный приют, но еще, представляете, попыталась оклеветать, будет с удовольствием выслушан. Далее реакция зависит от того, сколько недругов в местном обществе успела нажить себе неумная самовлюбленная богачка.

Впрочем, миссис Рид и тогда не сдается.

Примерно через год-полтора после того, как Джен бунтует, транслирует Тех, Кто Сверху, и уезжает в Ловуд, ей вроде бы предоставляется возможность сменить судьбу и без бунта. В Гейтсхед приезжает брат ее папеньки некий Джон Эйр.

Об этом мы знаем от Бесси, навестившей Джен перед отъездом последней из школы на новую должность.

«– Да, я вас вот о чем спросить собиралась. Вы когда-нибудь получали вести от родни вашего папеньки? От Эйров?

– Никогда.

– Ну, вы знаете, хозяйка всегда твердила, что они нищие, каких в дом не пускают. А мне думается, они хоть, может, и бедные, да по благородству не хуже Ридов. Потому как почти семь лет назад в Гейтсхед приехал какой-то мистер Эйр и хотел вас повидать. Хозяйка сказала, что вы в школе, а до нее пятьдесят миль оттуда. Ну, он вроде бы очень огорчился, потому как не мог задержаться: собирался в какую-то страну за морем, и корабль должен был отплыть из Лондона через день-два. Собой был настоящий джентльмен, и сдается мне, он брат вашего папеньки.

– А в какую страну он отправлялся, Бесси?

– На какой-то остров в тысячах миль отсюда, где вино делают… мне дворецкий сказал.

– Может быть, на Мадейру? – предположила я.

– Вот-вот.

– И он уехал?

– Ага. Он недолго пробыл: хозяйка с ним очень спесиво обходилась, а когда он уехал, назвала «пронырой торговцем». Мой Роберт думает, что он негоциант по винной части.

– Вполне возможно, – сказала я. – А может быть, клерк или доверенный агент такого негоцианта».

( Свернуть )

Типа можно было нос кузену не бить, а подождать годик с небольшим, и все и так бы образовалось. Хороший родственник приедет, увидит, ужаснется, увезет племянницу на Мадейру, и будут они там есть рыбу-саблю, запивать мадерой, станут счастливы и здоровы.

Правда, при ближайшем рассмотрении похоже, что дядя приезжал главным образом на племяшку посмотреть. О чем прямо и сказал — повидать, мол, приехал. Расстроился, что не застал, но ехать в Ловуд за 50 миль отказался — цейтнот. Ну, может, и так. Но вообще младой Диккенс в период ухаживания за будущей женой ежедневно покрывал верхом изрядные расстояния и очень осуждал ленивца Ромео, который предпочитал тосковать в Мантуе, но не метнуться в Верону и обратно — всего 44 км в одну сторону. Это примерно то же время, что в истории Джен Эйр. А в записках Екатерины II в бытность ее великой княгиней и вовсе прекрасное место: «...гетман граф Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, на Петербургской дороге, по другую сторону Москвы, вздумал приезжать к нам каждый день в Раево. Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита; его посещения продолжались все лето и мы всегда встречали его с радостью; он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день. Лет двадцать спустя, мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве, тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое тогда было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». — «Но, Боже мой», сказала я ему: «в кого вы у нас могли быть влюблены?» — «В кого», сказал он мне: «в вас». Я громко разсмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала».

Не будем требовать от дядюшки пылкой энергии младых влюбленных (хотя дядюшка в этот момент должен быть не так уж и стар). Опять же мистер Эйр вряд ли подозревает о том, как на самом деле обращались с племянницей в несомненно богатом и благополучном Гейтсхеде. Возможно, если бы узнал, действительно забрал Джен с собой. А может, и не забрал. Так-то он на момент отъезда на Мадейру не так чтобы состоятелен и даже не так чтобы безупречного поведения.

Потому что о его биографии мы кое-что знаем от его племянников со стороны сестры.

«Мимо окна прошел Сент-Джон, читая письмо. Переступив порог, он сказал:

– Дядя Джон скончался.

Обе сестры замерли. Но они не были ни потрясены, ни сражены горем: известие это, видимо, имело для них важность, но не поразило их чувства.

– Скончался? – повторила Диана.

– Да.

Она пристально посмотрела на брата.

– Ну и?.. – спросила она тихо.

– Что – ну и? – сказал он, храня мраморную неподвижность черт. – Ди, что – ну и? Да ничего. Прочти.

Он бросил письмо ей на колени. Она пробежала его глазами и протянула Мэри, которая прочла письмо молча, а затем вернула брату. Все трое обменялись взглядом, все трое улыбнулись – задумчиво и тоскливо.

– Аминь! Будем жить, как жили, – сказала наконец Диана.

– В любом случае для нас это ничего не меняет, – заметила Мэри.

– Но с большой силой понуждает воображение рисовать картину того, что быть могло бы, – сказал мистер Риверс, – создавая слишком яркий контраст с тем, что есть на самом деле.

Он сложил письмо, запер его в ящике письменного стола и ушел.

Несколько минут царило молчание, затем Диана обернулась ко мне.

– Джейн, вас, конечно, удивили и мы, и наши тайны, – сказала она. – И вы считаете нас жестокосердыми, потому что нас не слишком удручила смерть такого близкого родственника, как дядя. Но мы не знали его, не видели ни разу в жизни. Он был братом нашей матери. Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда и не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и, кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверсами для покупки трех траурных колец. Разумеется, у него было полное право поступать, как ему вздумалось. И все же подобные известия повергают в некоторое уныние. Мы с Мэри считали бы себя богатыми, получи мы по тысяче фунтов каждая, а Сент-Джон принял бы такую же сумму с радостью, так как она дала бы ему возможность сделать много добра».

Так что еще большой вопрос, что там за дядя и насколько Джен было бы лучше у него. Даже если вынести за скобки этические вопросы, образования она на Мадейре точно не получила бы, а хорошее образование играет чрезвычайно большую роль в формировании личности Джен.

Если дядя — не очень порядочный человек, разоривший семью родной сестры и еще оставшийся в претензии не только на зятя, но и на маленьких племянников (они на тот момент немногим старше Джен), а затем не очень успешный в торговле и решивший отбыть на Мадейру, то как-то очень хорошо ложится сюда характеристика, данная Джону Эйру миссис Рид: «проныра торговец». Почему в Гейтсхеде кровного родственника Джен принимают холодно, понятно. Даже понятно, почему торговец. Но почему проныра? Бесси говорит, что выглядел он вполне респектабельно. Уж не попытался ли мистер Эйр получить у богатой сельской дамы выгодный заказ на ту же мадеру?

В любом случае на бога из машины дядюшка никак не тянет. Очень похоже, что для Джен одинокий путь через Ловуд и Торнхилл намного предпочтительнее пути через Мадейру рядом с Джоном Эйром.

Примерно через четыре года проныра торговец объявляется снова. Он, во-первых, откровенно богат. Бронте ничего не пишет о том, как он за четыре года так взлетел, кроме того факта, что «мистер Эйр уже давно был представителем... торгового дома» Мейсонов на Мадейре. Мне бы не хотелось додумывать на пустом месте, но вообще-то двадцать тысяч за четыре года — это, максимально мягко говоря, успех, который слегка настораживает. Во-вторых, Джон Эйр так же откровенно болен и собирается на тот свет, поэтому подыскивает наследника. В-третьих, он не простил зятя (как мы помним, отец Сент-Джона, Дианы и Мэри скончался за три недели до появления Джен у фамильной усадьбы Риверсов Марш-Энда, то есть на момент составления Джоном Эйром завещания папа-Риверс еще жив). Кто из них там кого разорил и тем более кто что кому наговорил, сказать сложно, но хотя бы девочкам, которые стопудово ни при чем, дядя, будь он человеком высоконравственным, мог бы что-то и оставить. Хотя бы по тысяче. Более того, деньги на покупку трех траурных колец выглядят откровенным издевательством.

Но оставим это. Джон Эйр — персонаж второго, если не третьего, плана, а нас интересует, напоминаю, что же такого ужасного сделала миссис Рид, а главное, почему ей так тяжело попросить за это прощения.

Итак, богатый дядюшка выбирает наследницей дочь брата, а не детей сестры, и пишет лично знакомой ему миссис Рид письмо следующего содержания:

«Милостивая государыня, не будете ли вы столь любезны прислать мне адрес моей племянницы Джейн Эйр и сообщить, как она. Я намереваюсь в ближайшее время выписать ее ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои труды преуспеянием и достатком, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы удочерить ее, пока жив, и оставить ей после моей смерти все, что смогу оставить. Примите, милостивая государыня, уверения и т. д. и т. п.

Джон Эйр, Мадейра».

Послано письмо было три года назад.

– Почему я ничего об этом не знала? – спросила я».

Хороший вопрос.

«– Потому что я питала к тебе слишком сильную и неколебимую неприязнь и не желала способствовать твоему благополучию. Не могла забыть, как ты вела себя со мной, Джейн, – ярость, с какой ты однажды набросилась на меня, тон, каким ты объявила, что ненавидишь меня больше всех на свете; твой недетский взгляд и голос, когда ты крикнула, что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с тобой жестоко и бессердечно. Я не могла забыть, что я почувствовала, когда ты вдруг вспылила и выплеснула весь яд своих мыслей. Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом…»

Это, конечно, правда, но вся ли это правда? При первом визите Эйра никаких следов пароксизма ненависти у миссис Рид не замечено. Да, пока речь не идет об усыновлении и тем более о деньгах, но все же сильная и неколебимая неприязнь к Джен могла бы уже тогда хотя бы испортить миссис Рид настроение. Между тем этого нет. Она высокомерна, уверена в себе и вообще на коне, поскольку непокорная девчонка устранена с глаз долой, учится на гувернантку, слухов о плохом обращении тетки в Ловуде не распускает, никому не нужна. И даже у понаехавшего дяди не находится времени и острой необходимости ее повидать.

Но главное — у миссис Рид на тот момент все хорошо.

А вот когда приходит письмо с Мадейры, в теткиной жизни все очень, очень плохо. Потому что без малейшего влияния Джен подросшие дети устраивают миссис Рид ад на земле.

(продолжение следует)

anna-y.livejournal.com/?skip=10

@темы: Книги, Перепост

---

Телефон

Когда я лет шесть назад шла покупать себе смартфон, я зашла в Билайн только потому, что он оказался первым по пути. Тогда я была верным адептом МТС и собиралась купить только аппарат и переставить в него симку из моего старого телефона. Но она не подошла, и девушка в салоне предложила мне купить и новую симку тоже. Я честно предупредила, что у меня нет с собой паспорта, но девушка ответила, что это и не нужно, и выдала мне всё необходимое. С тех пор я пользовалась этим номером и в ус не дула, но на днях мне пришло письмо счастья: подтвердите ваши данные, или мы вас заблокируем. Можно через Госуслуги, а можно в салоне Билайна. Я попыталась через Госуслуги, и они скрутили мне индейскую народную избу: данные, дескать, не совпадают. Только тогда я наконец догадалась заглянуть в свои личные данные на билайновском сайте, и оказалось, что мой номер выдан вообще на какое-то другое имя.
Делать нечего, пошла в салон, так, говорю, и так. Сидевший там парень посмотрел и говорит: заменить данные не выйдет. Или ищите настоящую владелицу номера, или покупайте новый. Тот салон, наверное, был по франшизе, а теперь таких нет. Спрашивать, как в этой самой франшизе был возможен такой финт ушами, я уже не стала, да и не важно теперь это.
В общем, у меня новый номер телефона. Вот, сижу, вспоминаю, где его надо поменять, меняю.

@темы: Всякое

---

Занятно

Встретила на просторах телеграмма рассуждение: сопоставление персонажа "Благословения Небожителей" демонессы экс-генеральши Сюаньцзи с... Бабой-Ягой.
А что, они обе имеют отношение к потустороннему миру. Обе обитают в глухой страшной чаще, и не просто обитают, а являются хозяйками леса, им служат лесные силы и животные (Сюаньцзи повелевает волками так-то). Жилища обеих тоже имеют отношение к смерти - избушка на курьих ножках окружена забором с черепами, и вообще, как гласит распространённое толкование, когда-то была погребальным сооружением у древних славян, а Сюаньцзи обитает в заброшенном храме, где хранит трупы похищенных ею невест. У обеих, в конце концов, проблемы с ногами - у Бабы Яги нога костяная, у Сюаньцзи ноги сломаны, и она вынуждена передвигаться ползком (хотя, когда надо - скачет козочкой).
Не утверждаю, конечно, и автор рассуждения не утверждает, будто Мосян Тунсю создавала персонажа с оглядкой на наши сказки. Но фэнтези, так или иначе, вырастает из фольклора, а поскольку фольклор - выражение коллективного бессознательного, то в самых разных концах земли появлялись схожие сюжеты и образы. И потому могут проявляться самые неожиданные параллели.

@темы: Размышлизмы, Книги, Китайское

---

Поперхнулась

Смотрю дораму "Орден цветов". Ситуация: персонаж приходит к главной героине с богатыми подарками. Героиня пытается отказаться, аргументируя тем, что они встречались только один раз. На что персонаж, если верить субтитру, не моргнув глазом отвечает: "Сыма Сянжу вышла замуж за Чжо Вэньцзюня после одной песни".
Блин! Переводчики! Ну вы хоть погуглите, кто есть Сыма Сянжу, и какого оно было полу!

@темы: Дорамное, Трудности перевода